Вл. Новиков. Фрагменты о критике
Вл. Новиков ФРАГМЕНТЫ О КРИТИКЕ
(Из книги «День рождения мысли»)
КРИТИКА КАК СУДЬБА
Печататься я начал поздно, в середине 1970-х годов, в «Вопросах литературы». Тогда это было престижно, но в рамках академизма. Вскоре после моего дебюта приводит нас юный поэт Алеша Парщиков в какой-то андеграунд, где-то в Шведском тупике. Потом Ольга Новикова в «Женском романе» весело опишет эту тусовку непризнанных гениев.
Знакомит нас Алеша со своими приятелями и меня почему-то аттестует словом «критик». Я краснею и чувствую себя отъявленным самозванцем. Ведь я же всего-навсего филолог. Филологов – тысячи. «Литературовед» - написано обо мне в «Вопросах литературы», а литературоведом может называться всякий, кто написал пару статей и защитил диссертацию. Таким тоже имя легион.
«Критик» же тогда для меня было слово сакральное. Это, как говорили в те времена, товар штучный. Их раз в сто, а то и в тысячу меньше, чем литературоведов. Критика требует таланта не только читательского, но и писательского. Куда мне до Дмитрия Ивановича Писарева, который в мои годы уже успел развенчать все литературные авторитеты и утонуть в Рижском заливе…
Пришлось срочно наверстывать, печататься на «первых экранах». Через пяток лет уже получил приглашение вести «Мастерскую критика» на факультете журналистики МГУ - в качестве «активного участника современного литературного процесса». Но мне долгое время казалось неловким заявлять: «Я – критик». Это все равно, что сказать: «Я оригинальная литературная личность с самостоятельными взглядами и пишу весьма недурно».
КАК ВАЖНО БЫТЬ ПРОТИВНЫМ
К критической элите в те давние годы относили тех, кто печатается в «Литературной газете». Понятное дело, что процентов восемьдесят критического контента там составляла советская мура, но двадцать процентов здравого смысла все-таки имелось. И конкуренция на этом пятачке была острая.
«”Литгазета” таланты не открывает, она их использует», - высокомерно говорили работники привилегированного печатного органа. То есть: чтобы стать нашим автором, ты должен сначала отличиться в другом издании.
Первым решил меня использовать в «ЛГ» Евгений Шкловский. Он работал в отделе национальных литератур и позвал поспорить в рубрике «Два мнения» о книге прозаика с южным темпераментом. В книге была, в частности, такая фраза: «Несмотря на некоторую воздушность, всё у этой женщины было на своем месте» (она потом вошла в наш семейный фольклор). Пустив в ход немудреную иронию, я досыта изыздевался над писателем – хорошо, что его честь отстояла более опытная и гуманная коллега-критик. При прохождении текста на полосе я продолжал буйствовать, сопротивляясь правке и сокращениям. Не понимал, что подвешенный при наборе «хвост» воленс-ноленс подрезают.
А служил я тогда в журнале «Литературное обозрение». И когда литобозовцы встретились где-то с литгазетовцами, те спросили:
- Новиков – это такой противный?
- Да нет, он ничего вроде, нормальный, - защитили меня коллеги.
Литгазетовский завотделом тем временем передал, чтобы я обращался в газету с «идеями». Идеи появились уже по поводу более мне понятной русской словесности, и в газете я продолжил публиковаться вплоть до ее угасания.
А сейчас думаю о том, что критик по своей природной сути – человек скорее не приятный, а противный. Потому что он против. Идет против того, что ему чуждо в литературе, а порой и близкого писателя гладит против шерсти, интерпретируя его вещь своевольно, а не так, как писателю хотелось бы.
При этом у настоящего, не случайного критика, помимо решительного «против» имеется не менее решительное «за», но и заветные ценности он отстаивает в полемике и в борьбе. На собственной половине поля он борется, защищая ворота своей эстетической команды, а на чужой половине атакует ворота оппонентов, бьется с читательской косностью.
Некогда и незачем ему быть приятным.
КРИТИКА КАК ГИПЕРБОЛА
У него и лицо кривоватое от вечной усмешки и постоянного утрирования. Если уподобить критику искусствам визуальным и пластическим, то она рисует не в пастельных тонах и ваяет не гипсовые статуэтки. Гипербола, гротеск – ее инструменты. Критик сдирает кожу с опуса, который он бранит, чтобы показать внутреннее уродство. И с любимым произведением делает то же, чтобы продемонстрировать его ладное устройство.
Белинский, которого мы совсем забыли, был мастером оценочной гиперболы. Нет чтобы сравнить Лермонтова как автора «Думы» с Ювеналом – он римскому сатирику ставил в пример молодого русского поэта: «Если сатиры Ювенала дышат такою же бурею чувства, таким же могуществом огненного слова, то Ювенал действительно великий поэт!..»
Превознося «Песню про царя Ивана Васильевича…», критик спешит оскорбить читателя - на случай, ежели тот позволит себе не разделить авторский восторг: «…кто не увидит в этих стихах того, что мы видим, для тех нет у нас очков, и едва ли какой оптик в мире поможет им...»
А критическое осуждение еще более гиперболично. Вспомним хоть Дмитрия Писарева, хоть молодого Корнея Чуковского.
Критика лично-категорична. Не критик тот, у кого можно прочесть: «К писателю такому-то можно относиться по-разному» (это прежде всего пустотная речь: по-разному можно относиться и к Богу – одни в него верят, другие нет, третьи мечутся между). Критик ко всему относится по-своему и уже тем гиперболичен.
Но, конечно, упаси нас бог от государственных гипербол типа «сумбур вместо музыки» (о Шостаковиче»), «пошляк и подонок» (о Зощенко). Мы помним, как индивидуальная гипербола Эйхенбаума («не то “блудницы” c бурными страстями, не то нищей монахини» (об Ахматовой) стала обвинительным приговором в ждановском докладе. Государство не личность, оно не имеет права быть критиком.
Критик же имеет право на преувеличения. Если он мыслитель и его заскоки расширяют читательское сознание.
КРИТИКА КАК ЖИЗНЬ
Рю Кюжа – короткая улочка в Латинском квартале, вся в гостиницах. Выходишь из своей и видишь на соседней мемориальную доску с рельефным портретом латиноамериканского классика, сотворившего здесь повесть «Полковнику никто не пишет». Вот чем надо заниматься в этом городе!
Сразу налево – поворот на улицу Виктора Кузена. Не тот ли это профессор и министр просвещения, что некогда сказал: «La critique est la vie de science»? То бишь: критика – жизнь науки. В том смысле, что наука не может развиваться без полемики. Хороший министр, правильный. А его афоризм я бы даже сократил до «La critique est la vie». Критика – это жизнь. И мне хочется говорить о ней не как о части литературы или культуры, а как о части мироздания. Со всеми присущими ему пригорками и ручейками.
Бранить критику как таковую – все равно что бранить жизнь. Выступать против всех критиков скопом – нечто подобное расизму.
«Критик - это, в общем, аутсайдер. Лузер. Критиком становится тот, кто не может стать политиком, бизнесменом, юристом, врачом, менеджером; также не может стать писателем».
Это из Михаила Веллера. Грубо, неостроумно. И, пардон, как-то не по-писательски. Сильно уступает монологу Мартина Идена на ту же тему (не сомневаюсь, что начитанный Веллер с этим текстом знаком). У писателя есть роскошная возможность – вложить гиперболическое суждение в уста героя. И тогда брани кого угодно. Можно даже оскорбить всех на свете, сказав: «подлец-человек».
Критики, как люди в целом, бывают разные. Если неадекватно обобщать, выдавать статистическое большинство за целое, то что получится? Поэт – это изготовитель никому не нужных рифмованных строк. Прозаик – сочинитель нудных текстов, обреченных на скорое забвение. И так далее.
Есть другая крайность – выстраивать некий мечтательный идеал Критика и Критики с большой буквы и с этой высоты осуждать реальность.
«Критика — наука открывать красоты и недостатки в произведениях искусств и литературы. Она основана на совершенном знании правил, коими руководствуется художник или писатель в своих произведениях, на глубоком изучении образцов и на деятельном наблюдении современных замечательных явлений».
Увы, нет такой науки, Александр Сергеевич. Разве что в значение «умение», «искусство» (подобно «науке страсти нежной»). Понятно, что критик должен иметь филологическую подготовку. Но сами по себе научные знания не дают ключа к эстетическому освоению современной словесности. В своих оценках критик, реально говоря, ориентируется на собственную интуицию. «Правила, коими руководствуется художник» - метафора. А «глубокое изучение образцов» не раз приводило эрудитов к эстетическому пассеизму, мизонеизму и непониманию нестандартных «замечательных явлений». Таких, например, как «Повести Белкина».
А вот прекрасный женственный голос: «Кто, в критике, не провидец - ремесленник. С правом труда, но без права суда. Критик: увидеть за триста лет и за тридевять земель».
Марин Иванна, дорогая! Где вы этих провидцев видели? Лично на вас при жизни таких критиков не нашлось. А ремесленник – это нормально (вы сами это слово реабилитировали и к самой себе применяли). Что же касается «права суда», то его в эстетической сфере Всевышний почему-то предоставляет всем без исключения. Любой читатель, зритель судит и выносит приговоры. И редко кто скажет: это только мое мнение, оно может быть ошибочным.
Критик живет не на небе, а на земле. Критика – жизнь, а не вымечтанный идеал.
КРИТИКА КАК ПОЭЗИЯ
Но при этом она – поэзия. Не в смысле красот стиля, а в плане природной речевой структуры. Критическая речь тяготеет не к prosus, а к versus. Фраза в ней подобна стиху, готова к выдергиванию из контекста.
Особенно это обнаружилось в критике русского модернизма и в высшей степени – в опоязовской критике с ее авангардным почерком.
Начинавший с версификации, Виктор Шкловский подлинным поэтом предстал в критике. Легендарное эссе «Гамбургский счет» - это не тринадцать прозаических абзацев, это тринадцать стихов верлибра. Звучных и рассчитанных на запоминание наизусть.
Юрий Тынянов писал недурные лирические стихи в символистском стиле, виртуозные эпиграммы и экспромты, успешно переводил Гейне. Но свой поэтический потенциал он, по-моему, в наибольшей степени реализовал в количественно немногих, но исключительных по качеству критических произведениях.
О поэтах 1920-х годов он в 1924 году написал критическую поэму «Промежуток». Именно так: не статью, не эссе. Я считаю «Промежуток» лучшим критическим произведением за все время существования отечественной словесности. И если к критике применима категория гениальности, то вот самый наглядный ее пример.
Это не прозаически развернутый текст, а объемный многогранник. Всякий раз, когда берешься читать, лучи в кристалле падают по-разному, и целостный смысл варьируется.
Тынянов был полемически настроен по отношению к Блоку, считая эстетически более актуальным поэтом Хлебникова. «У нас нет поэтов, которые не пережили бы смены своих течений. Смерть Блока была слишком закономерной», - такая гипербола звучит в «Промежутке». Но Блок здесь присутствует не только как персонаж, но и как своего рода соавтор. Начиная с эпиграфа: «Здесь жили поэты». Такой строки у Блока нет. У него: «Там жили поэты», а потом: «Так жили поэты». Тут, конечно, не «неточность», а сознательная трансформация, перед нами своего рода блоковско-тыняновский стих.
Самое же главное: откуда взялась структура «Промежутка» - одиннадцать главок, озаглавленных цифрами? Не иначе как поэма Блока «Двенадцать» послужила моделью. И ритм в каждой главке у Тынянова меняется, и финал, конечно, афористичен: «”Вещи” же могут быть “неудачны”, важно, что они приближают возможность “удач”».
Как непохоже это на научную прозу Тынянова, на его гениальную, но словно написанную другим языком «Проблему стихотворного языка»!
Для нашего времени особенно актуальны тыняновские экспериментальные эссе, которые он публиковал под псевдонимом «Ю. Ван-Везен». Вот «Сокращение штатов». Это, собственно, эквивалент проблемной статьи. И тема масштабная – уход со сцены литературного героя как такового (в ХХI веке его пора возвращать обратно, заметим в скобках). А объем – в пределах шести тысяч знаков с пробелами!
Тут думаешь о том, что поэтичность – это, помимо прочего, лаконизм. А в наше время критика так стиснута в периодике! Прозаические трактаты в духе Белинского и Добролюбова были бы просто немыслимы сегодня. Нужна критика-поэзия. И в ней вполне можно реализовать свои поэтические потенции и амбиции.
И вообще: поэзия не только выше, но и шире версификации. Быть поэтом можно не только в местах, специально для этого отведенных.
СУЩНОСТЬ КРИТИКИ
Критика есть самостоятельная эстетическая рефлексия на современном материале.
Такова ее чистая сущность. К которой то и дело примешивается что-то побочное и постороннее. Часто это «личное» и явно несправедливое. В своем «Гамбургском счете» Шкловский принизил Булгакова, разместив его «у ковра». Но это не перечеркивает истинности самой идеи «гамбургского счета» (напомню: ее синоним - «ценностей незыблемая скáла» у Мандельштама). Исходя из чистой сущности, читатель уже сам может произвести Булгакова в чемпионы.
ДУША СПАСТИ
«Смолоду бито, много граблено, / Под старость надо душа спасти», - эти строки из былины «Василий Буслаев молиться ездил» любил цитировать наш друг В. Каверин. Он прибегал к ним, например, в письме к «Сереже Михалкову», когда призывал его защитить от экспроприации дачу Чуковского в Переделкине.
О том, чтобы «душа спасти», не может не думать «под старость» литературный критик. Много писателей им «бито», и не всегда из чисто эстетических соображений. После известного возрастного рубежа критик становится раздражительным, слабеет его готовность воспринимать новое и непонятное. Когда критик пенсионного возраста с порога отвергает «племя младое, незнакомое» или получает садистское удовольствие, «срезая» знаменитую медиаперсону, за этим может стоять всего-навсего его неудовлетворенность собственной литературной судьбой. Что ты можешь предъявить там – помимо хлестких рецензий? Где твой позитивный вклад в словесность?
Поэтому я не понимаю и не принимаю упреков типа «ушел из критики». Никуда я не уходил. В ЖЗЛовских книгах в известной мере остаюсь критиком. Александру Блоку прямо говорю, что считаю ложным сам идейный посыл поэмы «Возмездие», не говоря уж о статье «Интеллигенция и революция». И еще занимаюсь критикой русского языка, оценивая его лексические новинки с эстетической точки зрения. Перенес свой способ критической рефлексии на другой материал.
У немолодого критика есть еще соблазн удариться в благодушие. Раздавать молодняку (как и ветеранам) расхожие комплименты. И от такого хочется «душа спасти». Для меня это было бы изменой самому себе. Было дело: опубликовал я в начале наступившего столетия мирное эссе с призывом к писателям читать друг друга. Идею эту я и сейчас считаю актуальной и конструктивной, но… «Что-то он стал добродушен. Постарел, наверное», - сказала по прочтении дама-корректор.
И я начал потихоньку собирать вещи.
ЗАВИСТЬ ИЛИ РЕВНОСТЬ?
Для меня это разные сущности. Что касается художественной сферы, то здесь я разграничил бы так. Зависть – чувство, которое испытывает по отношению к таланту тот, кто таланта лишен. А таланты испытывают ревность (почти неизбежную) друг к другу.
Сергей Георгиевич Бочаров с некоторым, я бы сказал, насмешливым удивлением рассказывал, как Бахтин приходил в неистовство, едва речь заходила о Тынянове как прозаике. Михаил Михайлович тут же принимался бранить его последними словами. Это было в 1960-е годы.
Со временем опубликовались записи лекций Бахтина по истории русской литературы, прочитанных им в 1920-е годы. Да, уже по выходе «Кюхли» его автор вызвал у Бахтина резкое отторжение: «Тому, кто знаком с архивами и рукописями Пушкина и о Пушкине, видно, как роман Тынянова ничтожен. <…> Тынянов не мастер: у него нет ни стиля, ни языка, которые позволили бы сделать художественное произведение. “Кюхля” годится лишь как книга для чтения для школы второй ступени. <..> Тынянов же все сделал наспех; поэтому его герои вообще на людей не похожи».
Это конечно, запись слушательницы, но по сути здесь все совпадает с позднейшим свидетельством С. Г. Бочарова. Несправедливость претензий очевидна: и язык, и стиль у Тынянова имеются, и герой похож на себя даже больше, чем в его стихах и в письмах. Тынянов был художник, и Бахтин тоже. У Тынянова магия слова, гармонические анахронизмы, у Бахтина – музыка мысли, суггестивность словесного повтора. Они почти ровесники, а успех и слава к Бахтину пришли на сорок лет позже.
В оценке современников Бахтин не был силен. Посмотрите, что он тогда говорил о Зощенко: «у него все сводится к смеси жаргонов, неудачной и неуместной карикатуре»; «несуразное передразнивание»; «юмор у него — чисто языковой и очень поверхностный»; «в этом смысле Аверченко выше Зощенко».
Подумать только: первооткрыватель «двуголосого» слова и амбивалентного смеха не разглядел их у такого яркого носителя этих феноменов!
Но мы ценим его не за эти лекции, за другое.
А литературоведение и критика – при всех возможностях их взаимодействия и синтеза – суть разные сущности.
КРИТИКОВ БОЯТЬСЯ – В ЛИТЕРАТУРУ НЕ ХОДИТЬ
Мне довелось побывать и субъектом критики, и ее объектом. Это сейчас
в литературе утвердился принцип универсализма, наглядной моделью которого может служить работающий во всех жанрах Дмитрий Быков. Сегодня, разговаривая с молодым критиком, я спокойно задаю ему вопросы: «Сборник ваших стихов уже вышел?» и «Роман пишете?» Как правило, в обоих случаях получаю утвердительные ответы.
А на заре нынешнего столетия еще господствовало советское представление о том, что романы должны писать патентованные романисты, стихи – поэты по должности (где, кто и кого на эту должность утверждает?), дело же критиков – кропать статьи и рецензии. Отступники от этого негласного статута сурово осуждались.
Поэтому, выпустив на самом исходе минувшего столетия свой «Роман с языком», я ни на что хорошее не рассчитывал. Тем не менее обрел некоторую поддержку в прессе – с благодарной памятью назову имена только тех рецензентов, которые уже ушли из жизни: Александр Агеев и Татьяна Бек (в газетах), Виктор Мясников (в «НМ»). Со всеми тремя у меня были довольно дистанционные отношения, а отзывы их были сердечные и эмоциональные. Получил некое подтверждение, как герой чеховского «Пари» желанный выстрел из ружья в саду, – и довольно. Дальше мне были уже особенно интересны отклики полемические – тем более, что сам я пишу во всех жанрах достаточно полемично.
И такая рецепция, слава Богу, продолжается по сию пору. В 2013 году в сугубо академическом сборнике «Язык как система и деятельность», вышедшем в Ростове, нахожу статью Н. В. Лучкиной под академичным с виду названием «Загадочность концепта “любовь” и своеобразие русского любовного дискурса». Статья полностью посвящена «Роману с языком». Ну, лингвисты об этой книге пишут часто, так что не удивился. Но под оболочкой научной статьи таилась самая настоящая критика, творческое соавторство. Очень своевольная трактовка месседжа (ну, прямо как у Льва Аннинского) и решительное с этим месседжем несогласие: «Обращает на себя внимание тот факт, что, оказывается, герой понимает: мужчина он все-таки ненастоящий». Вот это живая реакция! Ведь для того книга и писалась, чтобы с читательницами обсудить, кого можно считать настоящим мужчиной и т. д.
А зачем нам комплименты? Баратынский когда еще написал:
Не бойся едких осуждений,
Но упоительных похвал:
Не раз в чаду их мощный гений
Сном расслабленья засыпал.
Уж если гению похвалы вредны, то нашему брату тем более. А что считал Евгений Абрамович полезным для писателя?
Когда по ребрам крепко стиснут
Пегас удалым седоком,
Не горе, ежели прихлыстнут
Его критическим хлыстом.
Ну, содержать коня современному литератору не по средствам. Приходится получать удары не по крупу Пегаса, а по собственному заду. Сегодня более актуальна метафора критической розги. Выйти на публику с новым произведением – это по сути лечь на скамью с обнаженными ягодицами и приготовиться… Бывают, правда, такие баловни судьбы, к которым подходят хорошие знакомые и начинают эту часть тела целовать. В советское время такой феномен называли «комплиментарной критикой». Наверное, она приятна объекту, но вот беда: в историю литературы с несеченными ягодицами не пускают. В комментариях к полноценным академическим собраниям сочинений классиков непременно описывается критическая рецепция современников. И что тут получается? Классик – тот, на кого при жизни отрицательных откликов было больше, чем положительных.
Но, впрочем, прямолинейная оценочность, черно-белая «положительность» - «отрицательность» сегодня, пожалуй, не так актуальна. Желательна, повторю, полемика – тем более, что типичный современный литератор – и критик, и теоретик, и практик в одном лице. Чтобы как-то привлечь внимание к литературе, критику стоит заводить с автором острый диалог – по сути самого месседжа произведения. Обозначать позиции и эстетические, и мировоззренческие. Глядишь, к такому разговору и читатель присоединится.
ЭССЕИЗМ, АКАДЕМИЗМ И ПСЕВДОАКАДЕМИЗМ
«Я филолог, я филолог!» - стало модно к месту и не к месту приговаривать устно и письменно. Странная какая-то амбиция. Не кричит же квалифицированный нейрохирург или кардиолог: «Я медик!»
Само слово «филолог», впрочем, хорошее (в отличие от громоздко-официального «литературовед»). Исходное значение: любящий слово. Но, если ты так представляешься, то позволительно спросить: а Слово тебя, голубчик, любит? Есть у тебя взаимность в любовных отношениях с языком? И тут у меня наблюдения довольно безрадостные. Филологическое образование поставлено у нас таким образом, что абсолютное большинство филфаковских выпускников (думаю, процентов восемьдесят) не владеют необходимыми навыками письменной речи. Туго у них с практической риторикой и композиционной техникой, скуден их словарь, вместо развития мысли – монотонный тавтологический дискурс.
Помнится, в давние годы в журнальной практике возникло разделение на тексты эссеистические и академические. Эссеистов (вроде Льва Аннинского или Натана Эйдельмана) редакторы рады были печатать и даже «пробивать», преодолевая официозные барьеры. А «доцентам с кандидатами» зачастую вежливо говорили: «Вы пишете слишком академично». Когда же отвергнутый автор скрывался за дверью, то между собой грустно констатировали: «Хороший человек, но писать не умеет».
Ну не умеет и не умеет. Не всем же быть виртуозами пера! Главное для филолога – уметь читать и понимать тексты. Но понимать их эстетически – значит уметь «войти творцом в видимое, слышимое, произносимое», как это называл Бахтин. А для такого перевоплощения в изучаемого писателя исследователю желательно хотя бы чуть-чуть ощутить в себе мастера слова. В рамках своего научного или критического жанра.
Эссеизм и академизм вполне совместимы. Не претендую на приоритет в изобретении термина «академическое эссе», но работаю в этой форме постоянно. От академизма – достоверность фактуры, учет научного контекста, необходимая (не декоративная) терминология. От эссеизма – динамика и эмоциональность.
Да подлинный академизм и не обходится без разговорных или эссеистических вкраплений. Но есть псевдоакадемизм, насквозь пропитанный канцеляритом и декоративным наукообразием. Трудно было предположить, что он сможет пробраться в такую живую и личностную сферу, как литературная критика. А ведь пробрался и кое-где даже доминирует.
«Существенным обстоятельством для художественных достоинств романа является то, что трагическое мировосприятие, проявляющее себя в романе, не является заемным». Так пишет Алексей Порвин о романе Александры Петровой «Аппендикс» («Новое литературное обозрение», 2017, № 3(145)). Люди, имеющие какое-то отношение к художественной словесности, как правило, нечасто пользуются глаголом «являться». Здесь же он трижды представлен в одной фразе: «является» - «проявляющее» - «не является». Плюс сомнительное сочетание «обстоятельством для достоинств». В абитуриентском сочинении такой букет грубых речевых ошибок сочли бы перебором…
Мог бы привести немало подобных примеров из современных стилистических «практик», но щажу читателя.
МЕДИЙНОСТЬ И МОЛОДОСТЬ
Очередная книжная ярмарка. Молодой руководитель проекта «Словари XXI века» Константин Деревянко задумывает провести «тотальный диктант со словарем». Молодая коллега Мария Ровинская, курирующая тотальный диктант в общероссийском масштабе, просит подобрать для диктовки текст из моего «Словаря модных слов». Предлагаю несколько статей, из них выбирают статью «Медийный». Прихожу, диктую взрослой публике текст (и вспоминаю, как в молодые годы, будучи учителем, диктовал малышне). После чего молодой коллега Владимир Пахомов, редактор портала «Грамота.ру», руководит самопроверкой и комментирует допустимые варианты (у меня Интернет был с прописной буквы, а уже разрешили и со строчной и т. п.). На память остался круглый бедж (кстати, никак не пойму, откуда взялся в русском языке вариант «бейдж») с надписью «Диктатор» и плюс к тому ощущение встречи с молодостью.
В юные годы я тяготел к упертому академизму. Слава богу, практически не успел впустить его в свои публикации. А судьба влекла в сторону медийности. Слова такого еще не было, а свойство характера было. Рядом с книжной и журнальной линиями жизни сформировалась и газетная. От фрилансерства в «Литгазете» и «Независимой газете» перешел к регулярной работе. В «Общую газету» поступил на службу уже будучи сорокапятилетним доктором наук. Колумнистом трех изданий побывал в еще более солидном возрасте. А многолетнее преподавание на журфаке оказалось для меня более органичным, чем на любом филфаке.
Многие любят именоваться красивым словом «эссеист» (хотя при этом порой пишут трактаты, а это жанр, диаметрально противоположный эссе). А я согласен на титул «журналист». Немногие обладатели ученых степеней в состоянии справиться с реальной журналистской работой – написать что-то быстро, кратко, внятно и по возможности остроумно («прикольно»).
Чувствую в своей жизни два вектора. Академизм тянет к старости, а медийность – в сторону противоположную. Помните хлебниковскую пьесу «Мирсконца», где семидесятилетний персонаж живет «наоборот» - от похорон к младенчеству и в финале супруги «с воздушными шарами в руке, молчаливые и важные, проезжают в детских колясках»?
Охотно уступаю молодым и немолодым гелертерам место в академическом гробу, а сам уже давно улетаю от наукообразной скуки на воздушных шарах легкомысленных форматов.
ПОЭТИКА ДИСКУРСИВНОГО ИЗЛОЖЕНИЯ
Какие есть возможности для пространного разворота мысли?
Наихудший путь – трактатное построение. По аспектам. Во-первых, во-вторых, в-третьих…
Нормально – хронологический нарратив. Найти какую-то зацепку для последовательного разворота, для наложения на временную канву, соотнесения с календарем.
Наилучший способ – нарратив на основе причинно-следственных связей. Драма идей с завязкой, кульминацией и развязкой. Тогда даже статья может оказаться нескучной.
ЖУРНАЛЬНАЯ РЕЖИССУРА
Только сейчас, тридцать лет спустя, я осознал тот факт, что со мной как с автором работал такой редактор, как Владимир Яковлевич Лакшин.
В «Новом мире» я у него печататься еще не мог по временным и возрастным причинам. Зато в «Знамени», где он с 1987 по 1989 год был первым замом главного, обсуждал с ним замыслы двух больших статей. И это был интересный процесс. Чувствуешь себя не «приходящим» автором, а человеком, нужным именно этому журналу. Актером, играющим на этой сцене. Лакшин, человек очень театральный, умел режиссировать работу критика. Он не контролировал, тем более не цензуровал – он вдохновлял. Общая цель была – чтобы статья прозвучала. И получалось ведь порой. В мае 1988 года смотрим по первой программе телевидения «Время». И вдруг, когда речь заходит о новостях культуры, диктор объявляет, что в пятом номере «Знамени» опубликована моя статья «Интеллигенция и бюрократия в жизни и в литературе». Не верится? Мне тоже. Но было такое.
Момент режиссуры приключился в «Знамени» и четыре года спустя, когда я написал статью «Промежуточный финиш. Литературные журналы на сломе времен». С тех пор дискуссия о судьбе «толстяков» тянется уже четверть века. А тогда Г. Я. Бакланов и С. И. Чупринин предложили мне дописать к статье еще кусок на тему: какой журнал хотел бы я сам издавать. Ну, я охотно развернул фантазию, придумав ежемесячник «Читатель» с подзаголовком «Журнал современной беллетристики». Чтобы во главе стояли три равноправных редактора и каждый гнул свою независимую линию, имея право подписи в печать. Идея совершенно утопическая, журналы пошли по более серьезному и, я бы сказал, элитарному пути, но моя мечта осталась письменно зафиксированной, не растворилась в кулуарном воздухе.
И в «Новом мире» я постоянно ощущал режиссерское начало. Особенно при публикации глав из ЖЗЛовских книг. Пожаловался как-то, будучи в редакции, что очень трудно писать «народную книгу» (имелся в виду «Высоцкий») – и вскоре получил предложение напечатать фрагменты рукописи на страницах «Нового мира». А потом там стали публиковаться и другие жэзээльщики.
Полный текст: http://www.nm1925.ru/Archive/Journal6_2018_3/Content/Publication6_6852/Default.aspx
22.04.2020, 774 просмотра.
