Сорок два свидания с русской речью

Вл. НОВИКОВ

СОРОК ДВА СВИДАНИЯ С РУССКОЙ РЕЧЬЮ

               Предисловие автора к сетевому изданию (2011 г.)

     С осени 2005 г. до лета 2007 г. я вел в «Вечерней Москве» колонку «Роман с языком».
Из помещенных в колонке эссе составилась книга, которая вышла не отдельно, а внутри книги «Роман с языком» (Зебра Е, 2007), где газетный «роман» во избежание путаницы  получил название «Сорок два свидания с русской речью». Проблемы, о которых ведется речь в «Свиданиях», не утратили актуальности сегодня. Поэтому я помещаю цикл на сайте для сетевых читателей. 

 

Расслабьтесь!.. И говорите с удовольствием!

   Звоню знакомой даме. Услышав звонкое «алло!», называю себя и на всякий случай справляюсь: «Не отрываю ли я вас от дел?»
   - Нет, - отвечает томным голосом. – Я сейчас лежу в ванной.
   Пикантная, должно быть, картинка. Но я по неистребимой профессиональной привычке тут же мысленно отмечаю, что моя собеседница допустила речевую небрежность. На самом деле лежит она - в ванне. А ванна в свою очередь располагается в ванной. Ошибка, в общем, не такая уж грубая и вполне объяснимая условиями нашей жизни. Ведь что такое настоящая ванная? Вот особняк Дерожинской в Кропоткинском переулке, построенный  по проекту архитектора Шехтеля. Там есть просторная комната с высоким потолком, декоративным интерьером, и где-то в углу – ванна. А в современных типовых домах ванная – это даже не комната, это закуток, почти все пространство которого ванна и занимает. Потому и слова «ванная» и «ванна» сделались почти неразличимыми.
    Наша речь – зеркало жизни. За каждым изменением в языке, за всякой ошибкой или оговоркой стоит маленький сюжетик.  Посмотрим, какие диковинки приезжают к нам из-за границы, заскакивают из молодежного жаргона. Как преобразуются значения старых слов.  Какие новые мощности языка пустили в ход современные поэты и прозаики. Как поживает родная речь в средствах массовой информации.   
   Меньше всего хотелось бы заниматься занудной «работой над ошибками» и поучать. Проповеди произносить легко, но они мало на кого действуют. Люди все равно будут переходить дорогу на красный свет и произносить слова с ошибками. А правильно и красиво говорят те, кто это дело любит. Кто интересуется языком и его законами так же, как другие увлекаются футболом или марками автомобилей. Кто открывает словари не как Уголовный кодекс с карающими статьями, а как ресторанное меню: что там новенького и вкусненького приготовил нам родной язык, великий и могучий?
    Конечно, лингвистический ликбез необходим, но не он будет для нас главным. Впрочем, один сеанс такого ликбеза мы сейчас проведем буквально за минуту. Чтобы постоянно не плошать, не нарушать языковые нормы, достаточно как следует разобраться всего-навсего с четырьмя глаголами, на которые в наше время приходится чуть ли не половина ежедневных речевых ДТП.
     Во-первых, не надо путать глаголы «надеть» и «одеть». Надеть можно что-то: майку, шапку, перчатки, манто и так далее. Одеть можно кого-то: мать одевает ребенка перед прогулкой, олигарх одевает жену или подружку в меха и шелка.         
     Во-вторых, в глаголах «звонить» и «позвонить» ударение всегда приходится на последний слог: звонИшь, звонИт, позвонИт, позвонЯт. А тот, кто «ударяет» телефонные глаголы на «о»,  неприятно ударяет по нервам и по слуху своих интеллигентных сограждан.
    Усвоили? Ну и прекрасно. А кто-то, может быть, скажет: я это и так это знал и никогда таких ошибок не допускаю. Вы никогда не произнесете «одел пальто»? Поздравляю: значит, вы принадлежите к безупречному меньшинству, к речевой элите. А то большинство стало крайне небрежным. Приходя выступать на радио, я уже даже не ужасаюсь, когда мне предлагают «одеть наушники».
    Поговорив об азах, перейдем к материям более тонким и занятным. Языковые нормы – не однозначно-категоричные правила дорожного движения. Они допускают множество вариантов и оттенков. Можно говорить «одноврЕменно», можно – «одновремЕнно». Дело исключительно вашего вкуса и настроения. А иногда выбор варианта – это вопрос стиля, речевой манеры, если угодно – вашего имиджа. Вот слово «естественно». Его можно произнести в манере разговорно-заполошной, проглотив часть звуков: «есьтесно». Нормальный, нейтральный вариант – «есьтественно» (первый «с» непременно должен быть мягким). А есть еще вариант старомосковский – неспешный, вальяжный, сразу выдающий утонченного интеллигента: «есьтесьтьвенно». Знаменитый языковед Реформатский сочинил по этому поводу такой шуточный диалог, эдакое лингвистическое двустишие:

                                 - Есть, тесть, вино?
                                 - Естественно!

     Филологический юмор заключается в том, что согласные звуки в вопросе и ответе произносятся с одинаковой степенью мягкости. Вам тоже захотелось щегольнуть изысканно-старинным выговором? Но тогда, пожалуй, придется поменять и весь речевой гардероб. Отказаться от нервной скороговорки, примерить к себе манеру сдержанно-достойную, четкую (без всяких там «скоко» и «чо надо?»), тембр взять пониже, неплохо украсить свой обыденный язык нетривиальным словечком, ну хотя бы вместо «Хрен знает что!» проговорить: «Какая печаль!»   
     «Язык мой – враг мой» - есть такое пессимистическое изречение. Но язык может быть и другом. Более того – с ним можно и в любовные отношения вступить. В самом деле, почему бы не пуститься в роман с языком? Ведь некоторым он даже отвечает взаимностью. Я имею в виду талантливых писателей, журналистов, преподавателей, да и всех наших собеседников, речи которых приятно слушать.    
     Мир языка бесконечен. Погрузитесь в него, как в теплую ароматную ванну. И жить на этом свете, и говорить стоит прежде всего – с удовольствием!

 

 

Извините, что я к вам обращаюсь…

  - Мужчина!
  Такой женский крик с отчетливым иностранным акцентом слышу я однажды, гуляя по Переделкину. Сосредоточиваюсь и готовлюсь к решительным действиям. Для чего-то понадобилось мужское участие – то ли от разбойников даму защитить, то ли помочь ей до больницы добраться… Но нет: заезжая американка, изучающая русскую литературу, всего-навсего справляется у меня, как дойти до музея Пастернака. У себя дома она окликнула бы: «Сэр!», а как это сказать по-русски? Мы иногда обращаемся к незнакомцам при помощи слова  «извините», но как сигнал оно работает плохо: непонятно, тебя зовут или кого-то другого.
   Наше слово гордое «товарищ» ушло в прошлое после того, как москвичи снесли памятник товарищу Дзержинскому и перестали обращаться друг к другу на большевистский манер.  А слово «господин» еще не укоренилось и кое-кем может быть даже воспринято как насмешка. Согласитесь: чтобы по-дореволюционному именоваться «господами», надо одеваться побогаче, питаться получше, квартиры иметь попросторнее. Для этого страна должна и ВВП удвоить, и повысить МРОТ, чтобы эта аббревиатура «минимального размера оплаты труда» не вызывала в памяти строку из «Варшавянки»: «Мрет в наши дни с голодухи рабочий…» Словом, путь из товарищей в господа не так короток и прост, как казалось поначалу. Едва ли вернемся мы в ближайшее время и к таким старинным формам обращения, как «сударь» и «сударыня», которые писатель Владимир Солоухин утопически предлагал ввести в обиход еще лет сорок назад. Не очень идет нам пока эта шуба с барского плеча.
   А та любознательная американка, находясь в Москве, наверное, вдоволь наслушалась, как люди взывают друг к другу на улице, в транспорте: «Женщина!», «Девушка!», «Мужчина!». Не очень красиво, но взамен пока предложить нечего. И человек моего поколения уже спокойно реагирует на то, что юные продавщицы говорят ему: «Молодой человек!» Хорошо, если не «Дедушка!»
    Полагаю, что так и проживем мы свой век «девушками» да «молодыми людьми», а новую форму обращения к незнакомцам пусть ищут наши дети и внуки. Русский речевой этикет несовершенен, но решение этой проблемы можно отложить и на потом. Есть заботы понасущнее.
     Истинно культурная устная речь отличается повышенной частотой обращений к собеседнику. Таков был обычай аристократии. Вспомните, какими словами начинается «Война и мир»: «Eh bien, mon prince…» («Ну, князь…»). А если кто не князь и не граф, то для него вежливое «мон шер» находилось. Подобным образом вела себя и классическая русская интеллигенция, у которой сказать просто: «Здравствуйте!» почиталось неучтивым – непременно следовало добавить имя приветствуемого. Да вспомните старых актеров и профессоров: говоря с вами, они нет-нет да произнесут ваше имя. Не монолог свой бубнят, а беседу ведут с конкретным человеком.
    И эту традицию было бы недурно сохранить. На литературных собраниях, научных конференциях то и дело слышишь: «Как здесь уже говорилось…» Меня такие безличные ссылки коробят, и я невольно думаю: нет, это не интеллигенция, это, как Солженицын окрестил,  «образованщина». Интеллигент всегда скажет: «как верно заметил Иван Иванович» или хотя бы: «Я согласен с коллегой Петровым».    
    В официальной речи все чаще фигурируют обращения типа «господин Петров» и  «госпожа Петрова». Сначала ими пользовались иностранцы – по аналогии со своими «мистер – миссис» и «месье – мадам».  Потом они широко вошли в речь бизнес-элиты и продвинутой прессы. Но одно дело – помпезный прием, и совсем другое – неформальная беседа.  Обращения к «госпоже» и «господину» - вежливые, но холодные, дистанционные. Устанавливая непринужденный контакт, воспитанный человек в нужный момент переходит на имя-отчество или просто имя - в зависимости от возраста собеседника и степени достигнутой близости.
    Будем, конечно, считаться с тем, что многие дамы не переносят обращения к ним по отчеству – что ж, дай им Бог дожить до ста лет, оставаясь Машами и Анями. С другой стороны, нарочитым часто выглядит усечение отчества при разговоре с солидным мужчиной: когда, к примеру, знаменитого режиссера Говорухина желторотый телеведущий называет «Станислав». Поэт Светлов, как известно, в ответ на фамильярное «Миша» говорил: «Не церемоньтесь и называйте меня просто Михаил Аркадьевич».
    Имя-отчество – примета нашего национального своеобразия. Она по душе многим иностранцам, любящим Россию. Когда я преподавал в Цюрихском университете, мне позвонила одна швейцарка и представилась: «Софья Петровна». Оказалась, что это фрау по имени София и отца ее зовут Петер. А известный славист из Глазго Мартин Дьюхерст свои письма иногда завершает шуточной подписью «Мартин Эдгарович».
   Обязательно ли копировать западный этикет? Вообразим, что учреждение или предприятие, где вы работаете, посетил Президент Российской Федерации. И вы оказались с ним лицом к лицу. Как вы обратитесь к главе государства? «Господин Президент», по-моему, прозвучит слишком казенно. А имя с отчеством – это вроде бы и уважительно, и дистанционно, и демократично… Хотя в книге «Говорим по-русски с Ольгой Северской» высказана другая точка зрения: «…Возражаю против обращения к президенту по имени-отчеству, мне кажется, что раз уж он – первое лицо государства, то нужно соблюдать официальный статус».  Да, непросто обстоит дело, тем более что опыт президентской власти у нас исторически еще невелик. Доверимся языку, он совершит свой выбор.
    А вот для контактов с остальными согражданами наша национальная традиционная форма обращения, безусловна, годится.  В качестве основной и исходной.  
   И вообще - давайте смелее и чаще обращаться друг к другу. Не прося извинения, как это делают вагонные попрошайки.

Материтесь пореже. И потише!

Прочитав сей заголовок, вы можете рассердиться на автора. Дескать, к чему народ зовете? Разве не учили нас, что употреблять нецензурные выражения нельзя нигде, никогда и ни при каких условиях? Такова ведь элементарная норма поведения.Да, норма. А еще у нас говорили: трезвость – норма жизни. Трезвенников, не берущих в рот ни капли спиртного, мне встречать иногда доводилось. Но вот тех, кто физически неспособен произнести матерное слово, становится так мало, что хоть заноси их поименно в Красную книгу.
     Стою в очереди у кассы супермаркета. Слышу, как сзади некто, беседуя с приятелем, оглашает пространство похабными словесами. Не убавляя громкость. Думаю: какой-нибудь неотесанный молодой амбал. Поворачиваюсь и вдруг вижу человека своего возраста, в очках и с бородкой – таких раньше относили к интеллигентам. Начинаю красноречиво смотреть на гражданина: мол, прекратите ругаться. А он на секунду удивляется моему испепеляющему взгляду – и продолжает матерную арию...
    Подхожу к своему факультету. Студентка жалуется однокурснику: «Я так за… мучилась, так замучилась»… (Вынужден «отцензуровать» ее реплику, поскольку глагол с приставкой «за» она употребляет несколько иной.) А потом еще кокетливо справляется у собеседника: «Ничего, что я так говорю?» Паренек покорно кивает.  И лишь бронзовый Ломоносов на своем пьедестале, кажется, слегка шокирован: ведь он, взывая к юным потомкам: «Дерзайте ныне, ободренны…», имел в виду совсем другое дерзание. 
   Нет, тут даже не скажешь: ну и молодежь пошла! Сквернословию сегодня решительно все возрасты покорны. Соединили мы водопровод с канализацией, и грязную струю уже не остановить. Ощущение национальной речевой катастрофы.
   Кого винить? Слишком велик список лиц и организаций, причастных к искажению экологического баланса русской речи. Свой вклад в это нехорошее дело внесли руководители разных рангов, которые с советских времен не стесняли себя в выражениях.
Помнится, когда Виктора Степановича Черномырдина назначили главой правительства, он в первом же интервью осанисто поведал, что умеет ругаться матом. Потом все-таки взял себя в руки, хотя и испытывал известные речевые затруднения, заменяя привычные «вводные слова» долгими паузами или междометиями. Но политик политику рознь. Например, первый президент свободной России Борис Николаевич Ельцин был противником нецензурной брани. Сошлюсь на достоверное свидетельство Юрия Михайловича Батурина, известного политика, космонавта и моего коллеги-профессора по факультету журналистики МГУ. Когда один из членов ельцинской команды попробовал рассказать непристойный анекдот, президент настойчиво попросил больше такого не делать, а сам в деловых разговорах к мату не прибегал никогда. Симпатичный прецедент!
     После того как пятнадцать лет назад отменили цензуру, ненормативная лексика бурным потоком хлынула на страницы современной прозы и поэзии. Даже чинные толстые журналы начали время от времени матюгаться. Ну и что, выросли тиражи? Да нет, сближение с массами таким примитивным способом не достигается.
    О том же стоит задуматься и журналистам, оказавшимся сегодня чемпионами по речевой безбашенности. Может быть, некоторые труженики СМИ относят себя к богеме, полагая, что владение трехэтажными конструкциями – своего рода артистизм? Да нет, заблуждаетесь: тот мат, что оглашает редакционные кабинеты в момент сдачи номера вовсе не богемный, а вполне тривиальный, плебейский. Все-таки, согласитесь: контрольный срок, «дедлайн» – угроза не смертельная. Это не та опасность, коей подвергают себя горняки, спускающиеся в шахту, или подводники, сидящие в батискафе. И постоянное щеголяние матом в телевизионных ток-шоу, маскируемое, как фиговым листком, звуком «би-ип», – тоже всего лишь дань тотальной распущенности.
    Не будем ханжами: бывают в жизни моменты, когда самый культурный человек не выдержит и выкрикнет экстремальное словцо. Это как граната, которую пускают в ход в критической ситуации. Но если человек стоит на балконе и кидает гранаты в прохожих, его надлежит обезвредить как опасного маньяка.
   Государство здесь бессильно: никакие указы и запреты не помогут. Положиться можно только на человеческое достоинство, которое, будем надеяться, утрачено еще не всеми. Ограничить, урезонить самого себя, найти для разрядки стресса нестандартные слова и выражения в рамках пристойности. Один так поступит, другой – и смотришь, в обществе переменится моральный климат. При приеме на работу будут отдавать предпочтение тем, кто не имеет вредных привычек, в том числе и в речевом обиходе. В приличных фирмах сотрудницам запретят использовать вводное слово «блин». Это ведь жуткая поведенческая нечистоплотность. Совершенно согласен с лингвистом Максимом Кронгаузом, который в «Отечественных записках» объявил пресловутый «блин» «более вульгарным, чем соответствующее матерное слово».
     Желательно, чтобы по отношению к сквернословам установилось повсеместное презрение. Чтобы все мы сошлись на одном: матерщинники – это люди неблагородные. Люди, недостойные нашего уважения. Это, извините, плебеи. Это не что иное, как быдло. Это просто лохи. Это козлы позорные… Стоп! От более сильных выражений мы категорически воздержимся.

 

Хочу быть странным

Помните культовую комедию шестидесятых годов «Берегись автомобиля»? Обаятельного следователя Максима Подберезовикова (артист Олег Ефремов) влюбленная в него девушка называет странным. Тот отнюдь не обижается и не без мужского самодовольства вполголоса декламирует: «Я странен, а не странен кто ж?» Имея в виду, конечно, реплику Чацкого из другой культовой комедии «Горе от ума». Продлим цитату: «Тот, кто на всех глупцов похож…» Для русской классики «странный» означало незаурядность и оригинальность. Эхо такой традиции звучало вплоть до недавнего времени: был еще и фильм «Странная женщина», где Ирина Купченко играла героиню благородную и романтичную.
А теперь слово «странный» все чаще употребляется в негативном значении. То и дело слышишь что-нибудь вроде: «Странный человек: ничего ему объяснить невозможно» Или: «Эта странная фирма получила от нас деньги и как сквозь землю провалилась». Зачем же тратить такой красивый и загадочный эпитет на явных тупиц или жуликов? Не лучше ли сохранить за ним значение непонятности и необычности?
Человек без странностей неинтересен. И язык становится скучным и однообразным без индивидуальных изгибов и причуд. У каждого есть свои речевые странности, они отличают нас друг от друга и вовсе не надобно от них избавляться. Кто-то любит щеголять наиновейшими словечками, а кому-то ближе старинный слог. В своей книге о русском языке «Живой как жизнь» Корней Иванович Чуковский рассказал, что знаменитый юрист академик А. Ф. Кони возмущался употреблением слова «обязательно» в значении «непременно». Для него «обязательно» значило «любезно, учтиво». Когда я в юные годы прочитал книгу Чуковского, этот эпизод произвел на меня столь сильное впечатление, что с тех пор никогда не говорю «обязательно» и пользуюсь только словом «непременно». Даже легендарная строка Высоцкого «Если я чего решил – я выпью обязательно» не заставила свернуть с этого пути. Если что задумал, то напишу непременно. По своей воле, а не «по обязаловке». Но в речи других людей «обязательно» звучит для меня совершенно естественно.
Впрочем, в самое последнее время слово «обязательно» начало мутировать и превращаться в скользко-противную, подобострастную форму согласия.
Его употребляют вместо «да» или «конечно»: «Кофточки другой расцветки у вас есть?» – «Обязательно». Не знаю, как вам, а мне такое употребление не по вкусу.
Оригинальность можно проявить не только в выборе слова, но и в оттенках звуков. Мой коллега по филологии и критике Александр Архангельский, ныне политический публицист и ведущий телепередачи «Тем временем», нестандартно произносит собственную фамилию. Прислушайтесь, как он говорит на старинный манер: «Арханьгельский». В этом – и дань традиционности, и личное речевое клеймо: однофамильцев Архангельских много, а «Арханьгельский» у нас один.
Часто наши индивидуальные странности делаются фактами языка, закрепляются в нем. То, что казалось ошибкой или оговоркой, становится нормой. Знакомый литератор по выходе моего «Романа с языком» дружески попенял на то, что главный герой в минуту отчаяния восклицает: «Полный бесперспективняк!» Мол, неуклюжее слово придумали, его и выговорить-то трудно. А я и не претендовал на изобретение, скорее подслушал в живой речи. Для уточнения открыл вышедший в том же году, что и моя книга, «Большой словарь русского жаргона» и нашел там этот «бесперспективняк» в значении «безнадежное дело». Так что всем советую: прежде чем поправлять других, сверьтесь со справочниками.
Ну а наибольшие права на странности имеет поэзия. Не учитывая этого, можно попасть впросак. Сатирик Михаил Задорнов с некоторых пор стал бороться за чистоту и правильность русского языка. Своей мишенью он избрал песенную «попсу». Тут, действительно, есть материал для беспощадной критики. Поэты-песенники иной раз сочиняют такие «тексты слов», что хоть святых выноси. Меня очень раздражает, например, часто звучащая по радио строка: «Мастер и Маргарита жили в Москве былой». Тут налицо явная речевая ошибка. Слово «былой» означает не «старый», а «прошлый, минувший». Москва же еще, слава богу, не сгинула, не ушла в прошлое.
Но, смеясь над незадачливыми песенниками, Задорнов однажды попал пальцем в небо и сам страшно осрамился. С издевкой процитировал услышанную им песню: «Колотушка тук-тук-тук, /Спит животное Паук» – и зал дружно заржал. Да, именно заржал, а не засмеялся. Позор, позор и сатирику, и аплодирующей публике! Ибо эти две строки – из известнейшего, можно сказать – культового для интеллигентных читателей стихотворения Николая Заболоцкого: «Меркнут знаки Зодиака//Над просторами полей.//Спит животное Собака,//Дремлет птица Воробей…»  Дерзко-парадоксальное произведение великого поэта оказалось положенным на современную мелодию, что само по себе, кстати, факт весьма отрадный.
Вот так получается, когда в борьбу за культуру речи вступает агрессивное невежество. Прокол Михаила Задорнова отнюдь не случаен. Когда-то он начинал талантливо и интересно, но в нынешнем шоу-бизнесе успеха добивается не тот, кто «странен», а тот, «кто на всех глупцов похож». И пошел Задорнов не по пути Булгакова, а скорее, по пути Бенгальского – того самого конферансье, которому в «Мастере и Маргарите» Воланд отрезал голову за его пошлые репризы. К счастью для современного преуспевающего шоумена, появление на его концерте Князя Тьмы маловероятно.

 

Я все вопросы освещу сполна…

     Интересные письма получаю от читателей.
     Зинаида Григорьевна Высоцкая, библиотекарь, с пятидесятилетним стажем, совершенно справедливо считает, что грамматический род аббревиатур определяется по главному слову. БАН (Библиотека Академии наук) и БЕН (Библиотека по естественным наукам) – женского рода, а ВИНИТИ (Всесоюзный институт научно-технической информации) – мужского. Но, как отмечает читательница, «во многих публикациях и в устной речи чаще всего о БАН и БЕН говорят «он», а о ВИНИТИ пишут «оно». Да, в публикациях стоит держаться нормы: «БАН получила новые издания». Но в неформальной речи не грех и приспособить грамматический род к фонетическому облику аббревиатуры: «выхожу из БАНа, а навстречу мне Петров». Порой разговорный язык влияет на норму: так, в порядке исключения ТАСС некогда сделался словом мужского рода, а не среднего, как того требовало ключевое слово «агентство».
    Читательница В.В.Кочеткова (не указавшая своего имени и отчества), откликаясь на статью «Извините, что я к вам обращаюсь…», предлагает все-таки вернуться к былым формам обращения «сударь» и «сударыня». Дескать, пресса должна «развернуть кампанию» по этому поводу. Нет, это не выход.  Попробуйте, сударыня, для начала внедрить старинные именования в кругу своих знакомых, и, если, «процесс пойдет», то мы присоединимся.  
    Сразу несколько существенных вопросов ставит Лев Андреевич Кобяков, инженер-строитель и, как он сам себя называет, «филолог-расстрига»: некогда учился на филфаке МГУ и жил в одной общежитской комнате с Венедиктом Ерофеевым. Своим любимым писателем Лев Андреевич считает Владимира Ивановича Даля, чей четырехтомный словарь взял бы с собой и в космос, и на необитаемый остров.
 Поклонника Даля беспокоит «неумение многих публичных людей склонять числительные». Да уж, в этом болоте ораторы тонут один за другим. Например, большинство думских депутатов живет в «двухтыщеседьмом» году, хотя правильно выговорить сочетание «две тысячи седьмой» - невелик труд. Эти господа вообще работать не любят и безбожно прогуливают заседания. Потому и по русскому устному у них двойка. А ведь с составными порядковыми числительными все так просто: изменяйте только последнее слово, а предыдущие не трогайте.
Сложнее с числительными количественными: там надо «склонить» каждое слово, и не абы как, а с толком. Ну-ка, прочитайте вслух: «кошелек с 888 рублями». Даже если вы произнесете правильно: «восемьюстами восемьюдесятью восемью», то и сами вымотаетесь, и собеседника утомите. Рекомендую такую уловку - искать синонимичную конструкцию, где числительное стоит в именительном падеже: «денег в кошельке - восемьсот восемьдесят восемь рублей». Все-таки полегче!
Льву Андреевичу также не нравится подмена устойчивого выражения «принять меры» некорректным сочетанием «предпринять меры». Мне тоже! Глагол «предпринять» означает «начать делать что-нибудь, приступить к чему-либо». Предпринять можно действия, шаги. Однако в последнее время предпринимается бюрократическая агрессия на языковую норму. Чиновникам приятнее не короткий деловой глагол «принять», а солидное «предпринять»: добавляя приставку, они хотят затянуть принятие мер. Помните знаменитую формулу Ильфа и Петрова: вместо «подметайте улицы» - «позор срывщикам кампании по борьбе за подметание»? Заглянул я в Яндекс: на грамотное «принять меры» - четыре миллиона документов, на неграмотное «предпринять меры» - один миллион. Счет в нашу пользу!
   Ну, и наконец проблема географических названий типа «Бородино», «Свиблово», «Переделкино». Пока по существующей норме они должны склоняться. Спасибо Лермонтову за хорошую рифму, благодаря которой «помнит вся Россия про день Бородина!» И побывать хочется в Бородине, а не «в Бородино». Заядлым москволюбам режут слух «магазин в Черкизово» и «аэродром в Тушино». Они хотят жить в Щукине и в Выхине, смотреть  телепередачи, сделанные в Останкине.
Несколько иначе обстоит дело в Питере. Там даже от интеллигентных людей можно услышать: «Ахматова жила в Комарово» (а не «в Комарове», как настойчиво рекомендуют московские словари). Может быть, это из северной столицы ветер дует в нашу сторону? В большом коллективном труде «Русский язык конца ХХ столетия» Н.Е.Ильина еще десять лет назад отмечала, что «несклоняемые существительные на – ино, - ово постепенно захватывают позиции в средствах массовой информации». И не только в них. Тенденция к «несклоняемости» нашла красноречивое отражение в названии детского бестселлера Эдуарда Успенского «Каникулы в Простоквашино». Вспомнят будущие составители словарей любимый с детства мультфильм, да и узаконят такую форму. А что? С недавних пор лингвисты признали допустимыми «сто грамм» и «пять килограмм», хотя лично я никак не могу обойтись без «граммов» и «килограммов».
    Попробуем побороться. Способ только один – держаться традиционной нормы, показывая личный речевой пример детям, внукам, коллегам и приятелям. Будем упорно склонять наши любимые топонимы (от Абрамцева до Ясенева) – и чаша языковых весов склонится в нашу сторону. 

 
     
 Самые интимные слова

     У выхода из станции метро мне вручили брошюру «Спросите «Родину»!». Страниц в ней всего шестнадцать, зато тираж – полмиллиона. Таких цифр, кажется, не бывало со времен «Политиздата» и отчетных докладов товарища Леонида Ильича Брежнева. Приношу домой, открываю и нахожу на четвертой странице следующее определение: «Национализм – это особенное, обостренное чувство любви к своему народу».
     Что-то, думаю, не так. Любовь к своему народу – чувство высокое и благородное, даже если оно обострено – как у Блока или Есенина. А слово «национализм» в русском языке имеет негативную окраску. Откроем словарь Ожегова: «1. Идеология и политика, исходящая из идей национального превосходства и противопоставления своей нации другим. 2. Проявление психологии национального превосходства, национального антагонизма, идеи национальной замкнутости». Как видите, ни малейшего намека на любовь. Имеется «национализм» и в «Словаре иностранных слов» Л.П.Крысина, поскольку слово-то французского происхождения. И тут никаких амуров: «Идеология и политика, направленные на разжигание национальной вражды путем утверждения превосходства одной нации над другими».
    В чем неоспоримое достоинство толковых словарей? В том, что они толкуют значения слов исходя только из духа языка. А язык по-хорошему консервативен и не сгибается в угоду политической конъюнктуре или пожеланиям авторитетных лиц.  Были некогда попытки говорить о «хорошем» национализме, но русский язык их не принял, не развернулся в почтительном поклоне на сто восемьдесят градусов. Как ни уговаривайте, а черное белым называть он не станет. Можно с уверенностью сказать: слово «национализм» никогда не приобретет в русском языке положительной оценочной окраски.
     Заглянем в толковые словари английского, французского и немецкого языков. И там «национализм» трактуется в целом негативно. Указывается, правда, второе значение этого слова: стремление колониальных народов к независимости и созданию собственных государств. В нашей стране это предпочитали называть «национально-освободительным движением». Слово «нация», восходящее к латинскому глаголу «nascere» (рождать) – лексический интернационализм, имеющийся во многих языках. У него два значения. Во-первых, это этническая общность людей. Во-вторых, «нацией» именуют государство (например, Организация Объединенных Наций). В языках эти два значения уживаются, в социально-политической реальности – не всегда, чему свидетельство – последние события во Франции.
    Слово «национальный» в нашем языке по аналогии со всемирным словоупотреблением все чаще стало означать «государственный». Скажем, знаменитая питерская «Публичка» теперь именуется Российской национальной библиотекой. Слово «государственный» постепенно оттесняется как связанное с советским прошлым. Но всегда ли уместно определение «национальный» применительно к стране, которая все еще остается многонациональной? Это проблема, конечно, не только словесная. Выбор прилагательного – дело второе. Предстоит серьезно разбираться с существительными, с реальными сущностями.
    Впрочем, мудрость, отстоявшаяся в родной речи, дает нам некоторые нравственные ориентиры. Русскому языку свойственна повышенная деликатность в вопросах народности и патриотизма. Само слово «патриот» наша литература воспринимала как слишком громкое. Пушкину оно казалось экзотичным и не совсем русским: «Чем ныне явится? Мельмотом, космополитом, патриотом… Иль маской щегольнет иной…»  Заметьте: «патриот» для Пушкина – это не более чем маска. Над этим словом подшучивал и Грибоедов. Помните, как Фамусов говорит о московских девицах: «К военным людям так и льнут, а потому, что патриотки». Потом Лев Толстой в «Войне и мире» показал всю пустоту псевдопатриотической риторики и обозначил как истинную ценность «скрытую теплоту патриотизма», присущую простым русским людям.
     «Люблю отчизну я, но странною любовью» - эта лермонтовская строка остается нашим духовным камертоном. Что значит «странная любовь»? Это чувство целомудренное, интимное, стесняющееся громких слов и деклараций. А песни типа «Россия, Россия, Россия – родина моя!» - это слишком легкая музыка, не наполненная ни глубокой мыслью, ни реальной гражданской ответственностью.
     Традиционный образ мировой поэзии – родина-мать. А в отечественной лирике есть еще и смелое блоковское «Русь моя, жена моя». Истинное сыновнее чувство, подлинная супружеская любовь не выставляются напоказ.
Наши поэты умели говорить о своей привязанности к России как чувстве неожиданном и парадоксальном:
                   
                           Знать, у всех у нас такая участь,
                           И, пожалуй, всякого спроси –
                           Радуясь, свирепствуя и мучась,
                           Хорошо живется на Руси?
 
       Это Есенин. Обратите внимание на синтаксический сдвиг. Вроде бы нельзя так употреблять деепричастия. «Радуясь, свирепствуя и мучась» не сочетаются с безличным глаголом «живется». Шероховатость по модели «проезжая мимо станции, с меня слетела шляпа». Но эмоционально этот речевой изгиб работает. И что еще важно: «у всех у нас такая участь». У всех, а не специально назначенных патриотов.
      Спросите Родину. Не «Родину» в кавычках, не скороспелую и быстро увядшую партию, а нашу многострадальную и для всех общую отчизну. Какая любовь ей самой нужна? И она ответит: только молчаливая и сдержанная, без громких признаний и демонстраций. Такова наша национальная традиция, от которой нет надобности отступать.  

 

  

Нельзя ли помягче?

     Жизнь жестка, порой жестока. Очень нам всем не хватает мягкости. О ней и пойдет сегодня речь – в буквальном смысле и переносном.
     Что согласные звуки бывают твердые и мягкие – ведают уже школьники младших классов. Но, подрастая, об этом благополучно забывают. А между тем различение мягкости и твердости в некоторых случаях – это принципиальный вопрос речевой культуры.
     - Опубликована рецензия на мою работу! – радостно извещает некто, произнося заветное слово не с мягким «н» - «реценьзия», (именно так велит норма!), а с противно твердым. Ну, прямо железом по стеклу! Это ошибка не менее грубая, чем пресловутое «ложить». Носитель такого произношения заслуживает только отрицательной рецензии. Тем более что  само это слово – из лексикона людей, претендующих на причастность к науке и культуре.
    По сути все довольно просто. Зубные согласные перед мягкими зубными, как правило, произносятся мягко. Вам уже скучно стало? Хорошо, не стану морочить вам голову и объяснять, какие согласные относятся к зубным. Проще указать конкретные слова, в которых чаще всего допускается подобная ошибка. Вот вам, к примеру, три важных слова, в которых для наглядности мы выделяем те самые мягкие звуки:  беНЬзин, пеНЬсия, пеСЬня. Во всех трех случаях произнесение твердых согласных в указанных местах крайне нежелательно.
   Кто-то скажет: а я и так все эти слова правильно произношу, без всяких инструкций. Что ж, очевидно, у вас хороший слух, да к тому же вы с детства вращались в высококультурной среде, усвоив там орфоэпические навыки. Но не у всех со слухом благополучно. Алексей Герман как-то поведал телезрителям самую главную тайну Андрея Миронова. Да нет, не про амуры, про другое. Оказывается, у прославленного актера, так часто певшего на сцене и в кино, просто не было музыкального слуха. Ему приходилось каждую песню («песьню»!) разучивать по нотам. Или вот такая аналогия: иная счастливая женщина съест одно за другим пять пирожных, а талия у нее от этого ни на миллиметр не увеличится. Зачем ей знать про какие-то там калории? А другим приходится даже ломтик жареной картошки строго оценивать с точки зрения калорийности. Так и с речью обстоит дело: у кого-то она естественно безупречна, а кому-то надо себя контролировать, сомневаться, справляться в словарях.
    «Осторожно, двери закрываются!» - звучит голос диктора. Спокойный темп, мягкий бархатный тембр, да еще к тому же еще ласкающее слух слово «дьвери». Хороший диктор, он и перед губными звуками зубные мягко произносит. С благородной традиционностью Но это уже по нынешним временам роскошь, это прямо-таки «от кутюр», а нам бы для начала речевое «прет-а-порте» надо освоить как следует.
    В русском языке много заимствованных слов. В некоторых из них перед «е» звучит мягкий согласный, в некоторых – твердый. Иногда позволяются два варианта: можно говорить «рЕтро», а можно «рЭтро» - по вкусу. Но часто норма бывает жесткой и однозначной. Например, «текст» и все от него производные слова произносятся только с мягким «т». Тот, кто, защищая диссертацию, начнет говорить о «тЭксте» и «контЭксте» рискует получить «черный шар» от строгого ревнителя орфоэпии.  Так получилось, что
 иные научные термины, да и само слово «термин» требуют мягкого «т». А вот сугубо бытовые слова «бутерброд» и «свитер» произносятся на солидный манер: «бутЭрброд», «свитЭр» - и никак иначе. Общей закономерности нет. К тому же нормы непрерывно меняются. Писатель Юрий Тынянов в 1930-х годах морщился, слыша, слово «тенор» с мягким «т»: «Это какой-то кенарь», - говорил он. Люди его круга тогда признавали только «тЭнора», а теперь такое произношение считается неправильным.
    Как тут быть? Выход один – с каждым проблемным словом разбираться персонально. Скажем, авторитетные словари рекомендуют говорить: «бизнЭсмЕн» и «мЕрсЭдЭс». Не надо уж все-то согласные делать здесь твердыми и с лакейской манерностью лебезить: «БизнЭсмЭн» сел в «мЭрсЭдЭс».
     Хорошо бы нам всем миром составить список на сотню подобных слов: один столбец – на мягкое произношение («тЕрминал»), второй – на твердое («компьютЭр»), а третий – где можно и так и так («тЕррор» и «тЭррор»). Какие слова из этого ряда – самые важные и нужные? Тут без читательского обсуждения не обойтись. 
    Но помимо мягкости фонетической, есть еще и мягкость смысловая. Особенно она необходима при сообщении малоприятных известий. А наши информационники слишком склонны ударять нас по голове самыми страшными и жестокими словами. Входишь в «Яндекс» - и читаешь в новостях: «Расстреляны три сотрудника ГАИ». Что, снова введена смертная казнь? (Именно с ней связывают толковые словари и существительное «расстрел», и глагол «расстрелять»). Да нет, речь о том, что сотрудники застрелены бандитами. Есть разница. Не менее чудовищно, когда вслед за сообщением о том, что некий генеральный директор «расстрелян»,  добавляют: «и госпитализирован». Оказывается, он только ранен. А что если это прочитают его друзья или близкие? Нам, гражданам страны, так пострадавшей от массовых расстрелов, стоит быть тактичнее в выборе слов.
    Мягкая, деликатная речь отличается и комфортной для собеседников акустикой. Не слишком ли мы глушим друг друга пронзительно-звонкими реляциями? В сказке «Джельсомино в стране лжецов» главный герой своим голосом разбивал стеклянную посуду и даже мог вогнать футбольный мяч в ворота. Есть на телевидении один такой Джельсомино – Андрей Малахов. Кричит как на пожаре, привлекая внимание к социальным язвам. Пускай. Но если все начнут так вопить – мы же просто с ума сойдем! А как терзает наш слух грубая, отрывистая, лающая интонация речей многих народных избранников…   
      Прислушайтесь к тому, как вы говорите. В Евангелии от Луки сказано: «И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними». А наша речь пусть будет такой, какую мы хотим слышать от других.

Наш старый новый язык

    Все-таки мы не совсем еще разучились радоваться жизни. Живет в наших душах «праздник ожидания праздника», по удачному выражению Фазиля Искандера. Особенно этот феномен ощутим в период с 25 декабря по 14 января, когда, отгуляв за одним столом, мы уже предвкушаем следующее застолье. 
     Давайте только разберемся, как правильно именовать дату, отмечаемую двадцать пятого января. «В прошлом году на католическое Рождество мы решили поехать в Таиланд», - рассказывает с телеэкрана молодая дама. Поначалу даже удивляешься: при чем тут католичество, если в Таиланде господствует буддизм? Ладно, не будем придираться. Слава Богу, что эта женщина и  ее семья уцелели во время нагрянувшего тогда страшного цунами и вернулись в Москву. А часто повторяемое выражение «католическое Рождество» неточно потому, что 25 декабря рождение Христа отмечают не только католики, но и протестанты, а также представители некоторых православных церквей. Правильно будет сказать: Рождество по новому стилю, или Рождество по григорианскому календарю. Русская же православная церковь отсчитывает время по старому стилю, по юлианскому календарю. Дадим себе труд запомнить, придумав что-нибудь вроде такой присказки: у них Гриша, у нас – Юля.
     В советское время Рождество было вычеркнуто из календарей и словарей, но потом оно вернулось, став государственным праздником 7 января, да еще и в обрамлении общенациональных каникул. Гуляют истово верующие, и полуверующие, и откровенные атеисты. И нет пока, к счастью, занудных претензий насчет ущемления других конфессий. Думаю, еще и потому, что в России существует такая всеобъединяющая религия, как Поэзия. Рождество – яркий поэтический символ. «Вдруг Юра подумал, что Блок – это явление Рождества во всех областях русской жизни…», - читаем в романе «Доктор Живаго». Есть вера в Бога, есть вера в Блока. И живую душу не может не тронуть  один из шедевров нашей поэзии - стихотворение «Рождественская звезда»:

                   И странным виденьем грядущей поры
                   Вставало вдали всё пришедшее после.
                   Все мысли веков, все мечты, все миры,
                   Все будущее галерей и музеев,
                   Все шалости фей, все дела чародеев,
                   Все елки на свете, все сны детворы.

    Так писал Пастернак в январе 1947 года. А еще вспоминается, что Иосиф Бродский с начала 60-х годов и до конца жизни в каждый канун Рождества слагал стихи на эту неисчерпаемую тему, находя для нее все новые слова и повороты мысли.
    Рождество в православном календаре относится к «двунадесятым» праздникам, то есть к двенадцати важнейшим датам. А первого января (по новому стилю – четырнадцатого) один из «великих праздников» - Обрезание Господне. Такой операции младенец Христос по иудейскому обычаю был подвергнут, когда достиг недельного возраста, на эту тему есть картина у Рембрандта.  Кстати, до некоторых пор словари требовали называть сей ритуал с особым ударением – «обрЕзание», но теперь этот вариант постепенно становится устаревшим. Лучший, на мой взгляд, русский церковный писатель Феофан Затворник, мастер эмоционально-доходчивой метафоры, говорил об «обрезании сердца», призывая в этот день христиан отсекать от своих душ все недобрые и темные страсти.
     Христианское Рождество и светский Новый год  вполне гармонично соединились в нашей жизни и в нашем языке, на поздравительных открытках и на почтовых марках. Циферблат кремлевских часов и бокал шампанского рождают в человеческих душах трепет, подобный религиозному. Звон курантов – знак надежды на новое счастье, и в этом смысле верующие – все.
     Хочется повторить это ощущение еще раз, и разнобой календарных стилей дал нам возможность вступать в новую жизнь еще и в ночь с 13 на 14 января, то есть на первое января по юлианскому календарю. Мне кажется, что это традиция сугубо московская: в Сибири, где я провел детство, такого обычая раньше не было; может быть, теперь появился. Специфическим московским колоритом отмечена комедия Михаила Рощина «Старый Новый год». Она шла во МХАТе, и, приветствуя Олега Ефремова в день его юбилея  от имени Театра на Таганке, Владимир Высоцкий пел:

                           Во многом совпадают интересы:
                           Мы тоже пьем за старый Новый год…
    
     Само это сочетание «старый новый» достойно изумления: эпитеты с противоположным значением мирно встали рядом. Что до Высоцкого, то он, как известно, закончил Школу-студию при МХАТе, где усвоил навыки традиционной сценической речи, а работал потом в самом авангардном по тем временам театре Юрия Любимова. И в языке Высоцкого трогательно сочетались старина и новизна. К примеру, слово «поэт» позволительно произносить «паэт», но Высоцкий держался за мхатовскую орфоэпическую норму. Он говорил и пел только «поэт», подчеркивая тем самым  страстную веру в чудо стиха. А в своей легендарной песне «О фатальных датах и цифрах», размышляя о  судьбах Пушкина, Лермонтова, Маяковского, он произносит на старинный манер: «Маяковскый» - и эта фонетическая краска помогает органично включить советского поэта в классически-трагический ряд.
   Такой баланс старого и нового, традиционного и ультрасовременного – это идеал живого поэтического языка. Да и обыденная наша речь становится живее и выразительнее, когда в ней мелькнет, как драгоценный камешек, редкий славянизм или евангельское изречение. «Влечет меня старинный слог» - признавалась еще в шестидесятые годы Белла Ахмадулина, будучи поэтессой новаторского почерка. Успех ее стихов крепко поддержан элегантным речевым поведением на сцене, на телеэкране. И такая роскошная манера в принципе доступна не только поэтам, но и всем желающим высоко держать голову, блюсти достоинство личности.  
   

У меня зазвонил телефон

     А почему, собственно, слон сразу не представился? Тогда не пришлось бы интеллигентному Корнею Ивановичу строго спрашивать «Кто говорит?»
     Есть русский устный, русский письменный, а есть еще и русский телефонный. Хочется обсудить с читателями некоторые проблемы этого специфического языка.
     Разговор с невидимым собеседником… Поэтам серебряного века в этом виделось даже нечто романтическое. Вспомним строки Гумилева:

                              Неожиданный и смелый
                              Женский голос в телефоне…
                              Сколько сладостных гармоний
                              В этом голосе без тела!

     Сегодня к телефонной связи отношение более прагматичное. Для любителей «сладостных гармоний» существуют соответствующий сервис,  с разными голосами и  тарифами. Мы же будем говорить о том, как строится телефонный диалог деловой и дружеский. Когда-то в передаче «Радионяня» знаменитый артист Николай Литвинов учил правилам хорошего тона двух эстрадников – Лившица и Левенбука, которые по сценарию изображали неотесанных недорослей. Один, звоня другому, с ходу выпаливал: «Алика!» Литвинов терпеливо объяснял, что начинать надо иначе: «Здравствуйте! Позовите, пожалуйста, Алика».
    Литвиновский вариант, естественно, лучше. Но, на мой взгляд, сегодняшним требованиям он удовлетворяет не полностью. Предположим, что вы звоните некоему значительному лицу, и говорите взявшей трубку секретарше: «Здравствуйте! Будьте добры, Ивана Ивановича». Вас с полным основанием могут спросить: «Простите, а как вас представить?» И в этом намек на вашу неучтивость. Серьезный человек не может быть анонимом, а секретарша за то свою зарплату и получает, чтобы ограждать шефа от пустых звонков.
    Надо, надо представляться! При любом вступлении в официальный контакт. Даже милиционер, который спрашивает в метро у черноволосого пассажира паспорт, перед тем обязан назвать свою фамилию и должность. Если он этого не сделал, он – нарушитель закона, о чем вы можете сигнализировать в МВД.
    Теперь разберемся со звонком по домашнему телефону. «Здравствуйте, можно Петра Петровича?» – «Его нет дома». – «А когда будет?» - «Минут через десять». – «Спасибо». Вроде бы нормальный диалог. Но вот вам возможное продолжение сюжета: «Значит, через десять минут. Недолго ждать осталось» - подумал киллер, поджидавший Петра Петровича у подъезда». 
     Извините за черный юмор, но наша реальность дает основания для повышенной осторожности. Звоня кому-то домой, вы вторгаетесь в частную жизнь человека. Раньше меня немного удивляло, что иностранцы, начиная разговор, первым делом называют свое имя, пусть совсем мне неизвестное. Теперь думаю, что такой этикет был бы хорош и для России.
    Вот, допустим, мне нужно переговорить с бывшим однокурсником. Не беседовали мы с ним целый год, а может быть, и два. Женский голос отвечает: «Алло!» Помня, как зовут жену приятеля, я спрашиваю: «Таня?» «Нет, это не Таня», - отвечают мне сухо. – «Значит, Катенька?» (вспомнив имя дочери). – «Нет», - отвечают мне еще более сухо. Ужас! Оказывается, за это время мой старый приятель развелся, женился на Маше или Даше, а подросшая Катенька взяла в конфликте мамину сторону и с отцом уже год как не хочет встречаться. Каким я слоном в посудной лавке оказался!   
   Но успокойтесь! Все было не так. Услышав «Алло!», я первым делом назвал свое имя. Таня, никуда от мужа не уходившая, меня узнала, и, прежде чем позвать супруга, успела и доложить об успехах Катеньки, и справиться о моих семейных делах. Все хорошо! 
   Выношу на читательский суд простое предложение. Норма телефонного этикета - звонящий начинает разговор с того, что называет свое имя: «Здравствуйте, говорит такой-то».
   Знаю, что некоторые не могут так начать разговор по причине застенчивости: мол, мое имя ничего вам не говорит. Говорит. В жизнь адресата вошел, пусть ненадолго, новый человек. Это маленькое событие. А может быть, с нашего разговора начнется и событие большое.
    Считаю, что неправы те работники СМИ, которые, звоня по телефону, представляются не именем своим, а только местом работы: «Канал «Культура» беспокоит…» Да подлинная культура как раз и начинается с уважения к собственной личности и к собственному имени! А то прямо как крепостные крестьяне: мы - люди господ таких-то. Недавно мне в одиннадцатом часу вечера позвонила дама, представясь именем газеты, чтобы спросить мнение об одном телефильме. Каюсь, отреагировал раздраженно и оценивать фильм отказался. Нехорошо получилось. Но, наверное, было бы иначе, если звонившая для начала произнесла свое имя (и, замечу, в скобках, озадачила бы меня не так поздно: по всем мировым стандартам незнакомым людям после девяти вечера звонить не принято).
     И еще одну удочку осторожно закину. Давно приметил я, что в немецком телефонном языке нет междометия «Алло!»  Человек берет трубку и произносит, к примеру: «Мюллер». Тем самым сразу вносится ясность, экономятся какие-то секунды, о которых, согласно известной песне, не стоит думать свысока. Не скрою, сам я еще не очень готов откликаться на звонок своей фамилией. Но вот мы дожили до повсеместной «повремЕнной» (не «повремённой»!) оплаты телефона, и замедляющее разговор «аллёканье» начинает влетать в копеечку.
   На этом пока остановимся. Тем более что у меня зазвонил телефон. Жизнь хочет мне что-то сказать, спросить, вступить со мной в контакт. Я  переключаю сознание, сосредоточиваюсь – к разговору готов. Узнаю тебя, жизнь, принимаю…

 

Сохрани мою речь…

    - Уедь на юг, - сказала Маргарита Мастеру.
    Сидя перед телевизором, я ущипнул себя за руку. Нет, это не сон.  Галлюцинация? Глюки, как молодежь говорит? Невозможно, чтобы Маргарита Николаевна употребила такую плебейскую форму от глагола «уехать». Повелительное наклонение от него – «уезжай». А от глагола «ехать» - «поезжай» (форма «езжай» считается просторечной, «ехай» и «едь» - недопустимыми ни при какой погоде).
   Недоразумение объясняется просто. В романе эта сцена изложена косвенной речью. Мастер рассказывает Ивану Бездомному:  «Она говорила, чтобы я, бросив все, уехал на юг к Черному морю…» Естественно, что в сценарии данный эпизод пришлось переделать в диалог, в прямую речь. Переделали. Только кривовато. И молодая актриса, выговаривая вульгарное «уедь», не почувствовала ошибки.
    Что касается Булгакова, то он, полагаю, не обиделся бы, а расхохотался. Поскольку злополучное «уедь» в произношении совпадает с одним старинным и крайне непристойным глаголом. Он встречается в скабрезных стихах Ивана Баркова, да и Пушкин в дружеских и сугубо мужских письмах прибегал к сему скоромному словечку. Всесторонне начитанный и склонный к языковым играм Михаил Афанасьевич не стал бы писать жалобу руководству телеканала, а счел бы эту накладку очередной шуткой неутомимого Воланда.
     А тот в свою очередь что-нибудь съязвил бы по поводу речевой культуры нынешних москвичей. Ибо сам являет пример дьявольски элегантной и остроумной речи. Кто только не сравнивал Воланда со Сталиным, приводя исторические аргументы и параллели! Но сравнение сильно хромает, если учесть, как цедил слова косноязычный тиран и как блещет афоризмами и каламбурами, как поэтически чувствует слово булгаковский Сатана! «Что же это у вас, чего ни хватишься – ничего нет», «осетрина бывает только первой свежести, она же последняя»…  Это концентрированный, сгущенный язык русской интеллигенции и нашей литературной классики. И уж в чем едины автор и герой – это в том, что они властно внедряют в наше читательское сознание образец высокой и всесильной речи. «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма…», как заклинал Мандельштам, родившийся в том же году, что Булгаков…
  Храним плохо. В упрощении и опошлении языка прежде всего виновны труженики слова и культуры. Многие литераторы сегодня вполне могут брякнуть что-нибудь вроде «уедь». Ограничусь буквально одним примером. На церемониях вручения литературных премий то и дело вздрагиваю от режущего слух произнесения слова «жюри» как «жури». Так говорят даже доктора филологических наук! Что, показать им авторитетный словарь, где категорически значится «не жу»? Или они так пытаются изменить норму? Да нет, они просто равнодушны к языковой гигиене, не чистят свой речевой аппарат ни утром, ни вечером.
    Готовы поменять «жюри» на «жури» и некоторые специалисты, составители словарей и справочников. Но я навсегда запомню один из своих последних разговоров с подлинным рыцарем русского языка Михаилом Викторовичем Пановым (1920-2001). Это был филолог-новатор, даже авангардист в науке, однако он считал, что некоторые стихийные изменения в речевой практике не стоит спешить возводить в норму. В частности, он завещал не терять старинное произношение слова «жюри». Этому завету я следую,   работая с молодежью, уговаривая студентов произносить «жюри» с мягким, «французским» «ж», как это раньше было свойственно русской интеллигенции.
    И вообще – почему бы не поберечь благородную традицию, не продлить ее бытование. Вспоминаю, как с университетскими коллегами возвращался из Новгорода после научной конференции. В одном купе с нами ехала молодая москвичка привлекательной наружности. Имея высшее экономическое образование, девушка работает официанткой в модном ресторане. Прислушавшись к нашим разговорам, она сразу поняла, что попутчики профессионально связаны со словесностью. И решила проконсультироваться по волнующим ее практическим вопросам:
     - У нас в ресторане многие говорят: «черное кофе», а я говорю: «черный кофе». Кто прав?
     – Конечно, вы. «Кофе» в порядке исключения относится к мужскому роду, а не к среднему – в отличие от большинства несклоняемых существительных, обозначающих неодушевленные предметы. И это, между прочим, поддержано разговорной речью, где есть такие формы, как «кофей», «кофий», «кофеек».  Вспомним опять Мандельштама: «И в мешочке кофий жареный, прямо с холоду домой: электрическою мельницей смолот мокко золотой».  (Тут я сознательно умолчал о том, что в новом издании «Орфографического словаря» наряду с мужским родом в качестве допустимого варианта указали и средний. Немотивированная, на мой взгляд, уступка бескультурью. Мы еще поборемся за настоящий «кофе»!»).    
     - А как надо произносить: бульон с грЕнками – или с гренкАми?
     - Тут случай сложнее. Посетителям ресторана в доме Грибоедова бульон подавали исключительно с гренкАми. А одна штучка называлась «гренОк» и была мужского рода. Только так велел говорить словарь Ушакова в 1935 году.  И через полвека, в 1985 году,  «Орфоэпический словарь русского языка» рекомендовал ту же норму, добавив в качестве допустимого  варианта «грЕнки»,  в единственном числе – «грЕнка». Но потом этот «допустимый» так обнаглел, так зарвался, что в 2000 году в «Словаре ударений русского языка» оказался не только главным, но и единственным. «ГрЕнки» победили. Если следовать букве закона, приходится с ними примириться. Но, ежели вам хочется сохранить в своей речи благородную старомодность, следуйте словарю 1985 года: он академический, его пока никто не отменял.
     Человеку свойственно стремление выделяться, отличаться от остальных. Кто-то этого достигает, облачаясь в дорогостоящие и экстравагантные туалеты, разъезжая в роскошных иномарках, просаживая деньги на экзотических курортах. Но все это по большому счету – мещанство. «Дешевка это, милый Амвросий», как говорил автор «Мастера и Маргариты». А вот выделяться среди окружающих безупречной и элегантной речью, завещанной нам великими художниками слова, – это по-настоящему красиво. И нисколечко не предосудительно. 

 

Побойтесь Бога!

    «Федор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки к небу: «Ныне отпущаеши»…
    Что значат слова «Ныне отпущаеши»? И насколько уместно применил их в своей речи Федор Павлович Карамазов? В Евангелии от Луки рассказывается о праведном и благочестивом Симеоне, дожившем до трехсотлетнего возраста. Было предсказано, что он не умрет, доколе не увидит Христа.  Симеон по внушению Святого Духа пришел в храм и встретил там Деву Марию с маленьким Иисусом. Взяв младенца на руки, старец благословил его и сказал: «Ныне отпускаешь раба твоего, владыко, по слову твоему, с миром…»  В память об этой встрече и возник праздник Сретения, который отмечается 15 февраля.
   Но каков Федор Павлович! Уж он-то не был праведником, первую жену сжил со свету, а сам умирать отнюдь не собирался. Цитируя Евангелие, он кощунствует. Причем с вызовом, с подчеркнутым цинизмом.  Ну, за это он потом заплатил, как и за все остальное. Осторожнее надо обращаться со священными текстами, не стоит без веских оснований прибегать к сакральной лексике.
    Телеведущий Владимир Соловьев выпустил приключенческий роман. Сюжет «страшно оригинальный» – о явлении нового мессии. Среди персонажей – автор собственной персоной, президент России и другие официальные лица. Но надо же как-то выделить полиграфический продукт среди множества ему подобных. Для этого дается название – «Евангелие от Соловьева». Есть ли в развлекательной книжке какая-то «благая весть» (а именно таков смысл греческого слова «евангелие»)? Неважно, святое слово эксплуатируется как товарный ярлык, как средство коммерческой раскрутки. Не сказать, что это смертный грех, но и от книги, и от названия за версту шибает пошлостью, шариковским неуважением к отечественной культуре.
   Но в культуре-то, слава Богу, есть другой Владимир Соловьев, религиозный философ, автор книги «Оправдание добра», вышедшей в самом конце ХIХ века, - своего рода евангелия русской интеллигенции. Есть основание полагать, что, несмотря на слабую раскрутку, «старый» Соловьев, Владимир Сергеевич, еще составит серьезную конкуренцию  шустрому телевизионному однофамильцу в личных библиотеках приличных книголюбов.
     Помимо обесцененного выражения «евангелие от» есть еще набившее оскомину клише «страсти по». Вообще-то «Страсти по Иоанну» или «Страсти по Матфею» - это смертные муки, страдания Христа в изложении названных евангелистов.  Любая речевая конструкция может подвергаться переосмыслению: так, первоначальное название фильма «Андрей Рублев» у Тарковского было – «Страсти по Андрею». Это глубоко религиозное по духу произведение. Герой проходит через душевные муки, и режиссер в его трагический опыт вжился. А потом еще синедрион киночиновников вдоволь поиздевался над фильмом и его создателем.
    Но зачем столько штампованных (и притом совсем неинформативных) газетных заголовков производится по этой модели? «Страсти по сертификации» - ну, причем здесь страсти? Проблема сугубо деловая, решаемая в рабочем порядке. Или вот название  телевизионной передачи – «Страсти по диете». Если к еде без лишней страстности относиться, да еще духовной пищей иногда подзаправляться (скажем, прочитывать утром натощак одно стихотворение Ахматовой или Цветаевой) – так тогда, может быть, и диета не понадобится?
     Греческое слово «ипостась» вовсю используется в значении «роль», «амплуа», «функция». Говорим, к примеру, что бизнесмен выступает в ипостаси политика. Но неплохо при этом помнить, что исходное значение слова – «сущность, основание», и прежде всего оно применялось для обозначения лиц триединого Бога (Отец, Сын, Святой Дух). То есть данное понятие с Троицей связано. Ипостасей – три. У нас же  кто-то функционирует «в двух ипостасях», а у некоторых многогранных личностей этих ипостасей и четыре, и пять бывает. Расширение значения слова – в общем, естественный процесс, но хорошо бы при этом знать исходный смысл. А то, чего доброго,  начнем называть «ипостасями» разновидности воров и бандитов: карманник, домушник, «медвежатник»…
    Религиозное слово «откровение» (вспомним «Откровение Иоанна Богослова», иначе именуемое «Апокалипсисом») сплошь и рядом используется в значениях «открытие» и «откровенность». Ничего страшного, конечно, но в слишком бытовых, приземленных контекстах высокое слово профанируется. «Откровением для нее оказался роман между ее мужем и ближайшей подругой». Слово явно не на месте.
   Я далек от религиозного пуризма. Самые святые слова могут находить бытовое применение, чему свидетельство – пословицы и поговорки. «Бог любит троицу» - это не совсем по Священному Писанию, но фольклор церковному суду не подлежит. Речь о том, что цитаты из Ветхого и Нового Завета, что словарь церковных обрядов – яркая краска в нашем языке. И хорошо, чтобы краска эта не тускнела от неаккуратного использования.  
    Кстати, с каким «г» вы произносите слова «Бога», «Богу»? С простым, «взрывным», таким, как в слове «дорога»? Что ж, это современная норма, только в именительном падеже говорится «Бох» (не «Бок»!). А есть еще старинная традиция произношения косвенных падежей этого слова с так называемым «г» фрикативным. Это звук, с которым южане выговаривают слово «город», Горбачев с ним свою фамилию произносит. Лингвисты сей звук обозначают греческой «гаммой» или латинским «h».Обязателен он в междометиях «аhа!» и «оhо!», а также в слове «буhалтер». Так вот, я предпочитаю говорить: «Боhа», «Боhу», как это было принято в доатеистические времена. Потому что есть такая конфессия – историко-филологическая, и у нее немало последователей.

Да здравствует женский род!

   Очередное ток-шоу на вечную тему: как похудеть? Молодая женщина, преуспевшая в этом деле и по габаритам сильно напоминающая узницу концлагеря, гордо заявляет: «Я – вегетарианец!»
   Что ж, каждый имеет право на отказ от мясной пищи. А вот отказываться от существительного женского рода в данном случае нет решительно никаких оснований.  Правильно будет: «Я – вегетарианка», и никак иначе. «Певица», «студентка», «спортсменка», «учительница» – если уж есть в языке возможность обозначить лицо с учетом его пола, то зачем обеднять палитру нашей речи?
    И так у нас предостаточно слов, не имеющих необходимых параллельных образований. «Врач», «доцент», «редактор», «менеджер» - из этих «мужских» слов боги языка, к сожалению, не вынули по ребру, чтобы изготовить женские варианты. Отсюда – масса неудобств. «Врач сказала» - звучит вульгарно, а разговорная форма «врачиха» все-таки неуважительна. Непочтительны и варианты на – «ша»: «профессорша», «деканша» (есть даже шутливое «замша» - в пандан к сокращению «зам»). К тому же они создают некоторую двусмысленность, поскольку «ша» в прежние времена обозначало жен соответствующих лиц: есть же «капитанша» Василиса Егоровна в «Капитанской дочке», разные «губернаторши» у Гоголя и Достоевского.
    Вспоминается карикатура из журнала «Крокодил» времен моего детства. Очкастая особа в строгом костюме и с портфелем в руках говорит подруге: «Поздравь меня, я теперь доцент». А та, разодетая дамочка с собакой на поводке, отвечает: «Подумаешь, я уже профессорша!» Пожалуй, молодым читателям юмор ситуации может оказаться непонятным, поэтому на всякий случай объясню: в те времена женщина, выйдя замуж за профессора, становилась материально обеспеченной и могла сидеть дома.
    Приходится как-то выкручиваться, чтобы избежать неловкости. Скажем, добавлять к названию профессии имя: «врач Анна Петровна сказала», «менеджер Иванова позвонила». А самая странная ситуация сложилась с наименованиями женщин-литераторов. Некоторые почему-то считают, что слова «писатель» и «поэт» не должны иметь женских суффиксов. Между тем еще Даль в своем словаре вслед за «писателем» указывал женский вариант и и приводил пример: «В последнее время у нас явилось много писательниц» (хотя, заметим в скобках, женская проза ХIХ века массовым явлением отнюдь не была). Потом возникло у нас и слово «поэтесса» - по аналогии с западноевропейскими языками. Тем не менее  извечный российский «сексизм» (то есть дискриминация по половому признаку) привел к сомнительному утверждению, что, мол, если дама пишет настоящие стихи, то она должна именоваться не «поэтесса», а «поэт». Да, так сказать, мужская логика. А не общечеловеческая.   
     В середине семидесятых годов широко обсуждалось стихотворение Евгения Евтушенко о Маргарите Алигер, начинавшееся словами: «За медом на Черемушкинском рынке поэт стояла…» Далее там шли фразы: «Поэт прославлена была когда-то…», «Поэт когда-то родила двух дочек…» Наконец на приглашение автора сесть к нему в машину – «поэт подумала и отказалась». Как лингвистический эксперимент это было занятно. Известный своим остроумием литературовед Зиновий Паперный сочинил такую вариацию на эту тему:

                                          Евтушенко писало,
                                          что стояла поэт.
                                          Евтушенко считало,
                                          что родов больше нет.
                                          Евтушенко старалось
                                          доказать  - все равно
                                          у народа осталось 
                                          Евтушенко одно.

      Пародия, конечно, сугубо шуточная, но, вспоминая ее, думаешь, что, может быть, и не стоит женщин «возвышать» до мужского рода. Не позволить ли им оставаться поэтессами? А совсем недавно Юнна Мориц, бросая вызов «маскулинному» мышлению, демонстративно выбрала для себя титул «поэтка». Тоже забавно.       
     В энциклопедиях и словарях на этот счет разнобой. Согласно одним справочникам, Ахматова – «поэт», согласно другим – «поэтесса». Ладно, как-нибудь этот вопрос утрясется сам собой, тем более что сия профессия становится редкой - как бы совсем не ушла из жизни! Актуальнее другая проблема: как нам теперь называть деловых и «продвинутых» женщин? В разговорной речи и в языке СМИ встречаются варианты: «бизнесменка», «бизнесменша», «бизнесвумен», «бизнес-леди». Посмотришь на все это, примеришь, а брать не хочется: изящества нет. Подождем нового завоза лексического товара.
     И все-таки хорошо, что язык наш не бесполый. Вячеслав Иванов в 1910 году сочинил стихотворение «Славянская женственность»:

                                        Как речь славянская лелеет
                                        Усладу жен! Какая мгла
                                        Благоухает, лунность млеет
                                        В медлительном глагольном ла!

     А десятью годами позже Илья Сельвинский (которого мы как-то подзабыли, а между тем изобретательный был поэт, его ценил даже скупой на похвалы Набоков) продолжил тему:

                                         Идешь, с наивностью чистоты
                                         По-женски вся спрягая.
                                         И показалось мне, что ты –
                                         Как статуя – нагая.
                                         Ты лепетала. Рядом шла.
                                         Смеялась и дышала.
                                         А я… я слышал только: «ла»,
                                          «Аяла», «ала», «яла»…
   
     Вот сколько можно прелести извлечь из того факта, что глаголы у нас в прошедшем времени изменяются по числам, а в единственном числе – по родам!
     В цивилизованном обществе женщина и мужчина имеют равные права. Но для высокоразвитого мужского сознания женщина, так сказать, «равнее». Она имеет право проходить в двери первой и не пугаться, когда ей в метро уступают место. Право не таскать шпалы и не браниться матерными словами.
      Право не скрывать свои эмоции и вызывать восхищенные взгляды.

 

С чего начинается книга?

Ясное дело - с названия. В нем зерно, главная суть того, что нам предстоит прочитать. По нему мы часто судим, стоит ли вообще открывать книгу.
Для высокой словесности название – это художественный образ, это духовный «мессидж», послание автора современникам и потомкам. Помню, как в детстве услышал я по радио, что писателя по фамилии Пастернак поносят за «антисоветское сочинение» «Доктор Живаго». Первой реакцией было удивление: что дурного в романе с таким названием? «Доктор» - это врач, «Живаго» - от слова «живой». Врачеватель всего живого – это человек хороший, нужный людям и стране! Адвокатом писателя выступил сам русский язык.
Войти в язык – вот высшая задача художника, когда он ищет имя-эмбрион для своего будущего творения или раздумывает, как окрестить шедевр, уже родившийся.
Совсем иначе обстоит дело в коммерческом книгопроизводстве. Сижу я как-то в одном богатеньком издательстве, где выходит красивый том Высоцкого с моим предисловием. Серийный формат беспощаден, стихов и песен оказался перебор, приходится сокращать, резать по живому. Неприятная процедура. А тут еще из соседней комнаты заглядывает молодой сотрудник в твидовом пиджаке - посоветоваться с толковыми женщинами-редакторами насчет названия очередного дамского детектива. Про что там – неважно. Ему надо на типовое изделие наклеить подходящий «лэйбл», чтобы удачнее впарить покупателю. Самой детективщице глубоко наплевать на имя ее детища: обзовите как хотите, меня только гонорар интересует. Товар тут производится отнюдь не штучный. Как будто это не книги, а колготки. Причем халтурные, которые очень быстро «поползут».
Впрочем, в назывании популярных детективов прослеживаются любопытные тенденции. Старомодная Александра Маринина дает своим произведениям названия «сурьезные»: «Каждый за себя», «Когда боги смеются», «Смерть ради смерти». Надеется попасть в школьную программу... Или хочет, по крайней мере, окончательно закрепиться в статусе «русской Агаты Кристи». Одна ее книга названа «Пружина для мышеловки»: к Агатиной «Мышеловке» приставлена российская пружина. Боюсь только, что лопнет она раньше времени.
Иначе действует Дарья Донцова. «Гадюка в сиропе», «Привидение в кроссовках»,  «Маникюр для покойника», «Надувная женщина для Казановы»… Сами названия извещают, что все это предметы одноразового использования. Прочитал – и забыл в электричке. На полку в своем доме это не поставишь.
А как дела с названиями в нынешней серьезной словесности? Когда нас спрашивают, что стоит почитать, то приходится приводит не только имена, но и конкретные произведения. И их заголовки отнюдь не всегда впиваются в память собеседника. А иной раз вызывают какие-то побочные ассоциации. Упомянешь, к примеру, «Кысь» Татьяны Толстой, а тебе в ответ: «Как же, как же, читал. И «Кысю в Америке», и «ИнтерКысю». Имеется в виду целый цикл романов про кота по кличке Кыся, написанных Владимиром Куниным, создателем легендарной «Интердевочки». Случайное совпадение? Никто не виноват?
И все-таки… Не отвечает ли автор, выбирая название, за все возможные переклички с предшественниками и современниками? Никак не пойму, почему маленького героя в романе Олега Зайончковского «Петрович» называют по отчеству - не мотивировано это ни логически, ни психологически. Зато неизбежно вспоминаются Петрович на карикатурах Андрея Бильжо и писатель Петрович из романа Владимира Маканина «Андеграунд, или Герой нашего времени». Вот, кстати, название многозначное и дерзкое, с намеком сразу и на Достоевского («Записки из подполья» по-английски именно «Underground» именуются),  и на Лермонтова.
Здорово умел придумывать названия Набоков. «Лолита» - это слово с восторгом произносит до сих пор все читающее человечество. И не беда, что Владимиру Владимировичу нобелевские бюрократы так и не дали премии. Награда в том, что читают. Об этом «Дар» - роман с предельно простым и емким названием. А «Приглашение на казнь»? В самом заглавии – целая концепция советской истории.
Мне сейчас вспомнился рассказ Набокова «Тяжелый дым». Молодой русский эмигрант в Берлине тридцатых годов задумчиво разглядывает свою полку, где стоят «любимые, в разное время потрафившие душе книги». И перечисляются они без имен авторов - названия сами за себя говорят: «Шатёр», «Сестра моя жизнь», «Вечер у Клэр», «Защита Лужина», «Двенадцать стульев».
Напомню: «Шатёр» - последняя книга Гумилева, вышедшая незадолго до гибели поэта. «Сестра моя жизнь» - это Пастернак, к которому вообще-то Набоков относился ревниво, но книгу стихов семнадцатого года не любить невозможно: жизнь – сестра не только Пастернака, но и того же Набокова, и наша с вами. Вот названьице-то! «Вечер у Клэр» написал Гайто Газданов, эмигрант и в то время явный набоковский конкурент. Красивый жест – похвалить соперника. Ну, и себя самого не забыл писатель при составлении «золотой» книжной полки: «Защита Лужина» - это же набоковский роман. Как говорится, без ложной скромности, но с каким достоинством и тактом!
Вполне возможно, что сейчас нечто вроде «Тяжелого дыма» пишет какой-нибудь современный прозаик. И там тоже будет книжная полка молодого интеллектуала с любимыми книгами. Интересно: какие названия произведений нынешних поэтов и прозаиков туда попадут? Кто сумел потрафить читательской душе?

 

Лишь чистым детям

     Сквернословие одержало очередную победу. Я имею в виду неизбежный провал внесенного Николаем Губенко в Мосгордуму законопроекта об ужесточении наказаний «за употребление ненормативной лексики, жаргонных и сленговых выражений». Причина очевидна – все тот же революционный утопизм, вера в светлое будущее «по указу». Следуя примеру Замятина и Оруэлла, попробовал я виртуально осуществить губенковскую идею. Вообразил себя честным милиционером, облеченным полномочиями, и стал гулять по городу, прислушиваясь к речи москвичей и гостей столицы. Кто матерится – тот хулиган, подлежащий задержанию. За четверть часа я «арестовал» полсотни лиц обоего пола и на этом остановился. Если «процесс пойдет», только им и должны будут заниматься все органы правопорядка и все суды. Да и то не справятся. Надо ли нашему отечеству еще раз «Кафку делать былью», на этот раз под лозунгом борьбы «за чистоту языка»?
   У матерщины тут же нашлось немало идейных защитников. Они стали блистать эрудицией, цитируя в газетах и по радио пушкинские строки с непристойными словами и выражениями. Что ж, с подлинным верно. Есть такие слова в эпиграммах, в шуточных стихах, в письмах. Но что-то я не припомню, чтобы Пушкин, Вяземский и Соболевский беседовали на балу, перемежая свои речи «артиклем» «блин». Гигиену устной речи они блюли.
   В споре с незадачливым бывшим министром приводились также байки о Фаине Раневской, умевшей виртуозно шокировать матерком. Но это все-таки из другой оперы. То, что к лицу Раневской, спросившей: «Ничего, что я курю?», когда режиссер нечаянно застал ее в костюме Евы, отнюдь не к лицу депутатам и бизнесменам в дорогих костюмах и с галстуками. Есть мат богемный, а есть плебейский. И если вы не играете на сцене и не поете под бас-гитару, то попадаете именно во вторую категорию.
     С защитниками сквернословия солидаризоваться не тянет. Но и с «борцами» тоже. Очень уж они мне напоминают того анекдотического генерала, который публично отчитывал своего денщика за одно грубое словцо, прибегая к трехэтажным конструкциям. Стоит различать базис и надстройку, понимать, что качество речи во многом зависит от качества жизни. Не лучше направить государственный пафос на устранение социальных причин языкового бескультурья?
    Когда-то, во времена жестокой советской цензуры, повышенный интерес к нецензурной лексике был проявлением свободомыслия. Во второй половине шестидесятых годов студенты филфака МГУ даже затеяли своеобразный лингвистический кружок по изучению этой части «великого и могучего». Сей эпизод описан в моем «Романе с языком», могу к этому добавить, что некоторые участники кружка потом сделались известными литераторами. Исследуя потаенные пласты родной речи, мы тогда гордо цитировали фразу Ахматовой: филологи имеют право произносить любые слова. С увлечением читали раскрепощенную во всех отношениях повесть Юза Алешковского «Николай Николаевич» и прочую неподцензурную прозу.
    Во времена перестройки и гласности все преграды рухнули, и общественная потребность в непотребных словах была удовлетворена с избытком. Академические словари еще проявляли сдержанность. Толковый словарь Ожегова разделился на два лагеря – подобно МХАТу и Театру на Таганке. В версии Н.Ю.Шведовой он теперь содержит слова на буквы «г» и «ж» (но не более), в другом варианте блюдется стерильная чистота. Но сколько вышло менее научных, но зато более смелых словарей! Книжный рынок ими уже перенасыщен. Появились академически откомментированные издания старинных текстов:  «Стихи не для дам», сочинения Ивана Баркова и все, что этому автору приписывается. Иные из этих опусов остроумны, иные, вроде скабрезной переделки «Горя от ума», просто бездарны. Научному изучению, конечно, подлежит все, что написано, но, право же, нет особенных оснований утверждать, что мир матерной речи – это целая вселенная, полная загадочной прелести.
    Еще менее выразительным стало щеголяние непристойными словами в современной поэзии и прозе. Попросту говоря, матерщина выходит из моды, становится унылой данью литературной рутине. «Шум времени» одним матом не исчерпывается. Придется писателям прислушиваться и к другим звукам жизни. Нынешним литературным новобранцам я бы уже не советовал слепо следовать тем авторитетным ветеранам, что сегодня глубоко завязли в занудно-многословной «кобелятине». Как говорил Блок: «Лишь чистым детям – неприлично их старой скуке подражать». 
    Кстати, о детях. В литературе все-таки есть одна заповедная территория, куда заносить нецензурную лексику не принято, причем без всяких законодательных актов. Это книжки для детей и подростков. Именно они могут стать противовесом грязному «языку улицы», дать начинающим  читателям пример речевой свободы и раскованности.  Как Чуковский и Хармс с их бесшабашной парадоксальностью. Как лагинский старик Хоттабыч, который почтительно именовал юного друга «Волька-ибн-Алеша», а его злоречивого одноклассника обрек на «гавканье» вместо привычной брани. (Вот бы такого волшебника напустить на нынешнюю взрослую публику!) Может быть, и в нашем веке появятся столь же веселая мифология и такой же легкий, чистый язык.

Обыватель, чиновник, гражданин …

     «Я – обыватель». Невозможно было услышать такое лет пятнадцать назад, когда тысячи защитников перестройки и гласности заполняли Манежную площадь, скандируя лозунги типа «Если мы едины, мы непобедимы». Обывателем тогда считался тот, кто на  демократические митинги не ходит. То есть, по словарю Ожегова, «человек, лишенный общественного кругозора, живущий только мелкими личными интересами». 
    Отмечалось в словаре и другое значение – «городской житель», но с оговоркой: «в царской России». Старинный глагол «обывать» означал «жить, проживать, обитать». Так он объясняется у Даля, причем стоящее рядом слово «обыватель» только жителя и обозначает, без всяких там сарказмов. Но не всегда стоит пользоваться историей слова как главным аргументом. Ведь, скажем, «негодяй» и «негодник» в давние времена означали рекрутов, непригодных к военной службе. Однако теперь, защищая своего отпрыска от нежеланного призыва, уже никто не будет упрашивать военкомат признать юношу «негодяем». Меняются значения слов, и мы все в этом процессе принимаем участие.
     Русская литература с ее нравственным максимализмом еще в царское время придала словам «обыватель» и «мещанин» презрительный смысл. Кто не писал школьных сочинений про щедринского «премудрого пискаря» (в текстах классика он все еще пишется через «и» - в отличие от простых, неаллегорических пескарей) с его обывательской ограниченностью! Гордый Блок возвышался над «читателем и другом», не знающим ничего, кроме «обывательской лужи». Так достали бедного обывателя, что Саша Черный  даже взял его под защиту:  

                              Молю тебя, Создатель
                                  (Совсем я не шучу),
                                  Я русский обыватель –
                                  Я просто жить хочу!

     Это из «Жалоб обывателя», опубликованных в журнале «Леший» в 1906 году. Отметим юбилей стихотворения, тем более что спустя сто лет оно зазвучало вполне современно. Не под силу каждому из нас решать мировые проблемы  и «обустраивать Россию» - справиться бы как-нибудь со своими личными, сиюминутными, «мелкими» задачами! Вот и звонят люди на радио, пишут в газету, начиная свои вопросы словами: «Я как обыватель хочу знать про реформу ЖКХ». То есть как простой человек, которому надо сводить концы с концами. Или просят говорить с ними без научной зауми, без мудреных терминов: объясните мне, обывателю, что такое птичий грипп или, скажем,  компьютерный вирус. «Обыватель» приобретает новое значение «неспециалист». Что ж, в известном смысле абсолютное большинство людей – это обыватели, люди, не обремененные ни большими денежными средствами, ни большими знаниями и умениями.
    Невеселая, конечно, точка зрения, но реалистичная. Не то, что в советское время, когда от всех требовали духовного горения, а «обывателя» объявляли врагом. Маяковский в поэтическом экстазе заявлял от имени самого Маркса: «Страшнее Врангеля обывательский быт» и призывал свернуть головы канарейкам. Птички, конечно, были ни в чем не виноваты, а под знаменем борьбы с «мещанством» головы пошли сворачивать и обывателям, и общественно активным людям.
    Реабилитировано ли слово «обыватель»  навсегда? Не уверен. К тому же робкая прелюдия «я как обыватель» часто звучит «не по делу», мы просто не привыкли отстаивать свои права и зачем-то принижаемся. Да мы с вами  многое можем не просить «как обыватели», а требовать как граждане своей страны! Довольно нелепо писать: «Как обыватель хочу знать правду о событиях в Беслане». Если вас этот вопрос волнует, значит, вы совестливый гражданин. Выше голову!
    И уж совсем не к лицу маска «обывателя» народным избранникам. Есть в Государственной Думе одно ответственное лицо, которое явно злоупотребляет модным выраженьицем:  «Я не экономист, а простой обыватель, которого больше интересует, когда правительство повысит минимальный размер оплаты…» Не надо лукавить: к «простым обывателям» вы не принадлежите хотя бы по материальному статусу. С ними вы смыкаетесь разве что по уровню речевой культуры, но мы сейчас не об этом. В парламенте все-таки нужны не «простые обыватели»,  без определенного уровня экономических знаний там, пожалуй, и делать нечего.
    И уж поскольку речь зашла о «больших людях», то хочется коснуться истории слова «чиновник». С ним произошла совершенно аналогичная метаморфоза. В том же ожеговском словаре «чиновник» как «государственный служащий» изображен только «в России до 1917 г.». А современное значение – исключительно ругательное: «человек, который ведет свою работу равнодушно, без интереса, бюрократически». Теперь, однако, средства массовой информации называют чиновниками всех, кто сидит в важных кабинетах и решает важные вопросы. Не становится ли это слово стилистически нейтральным? Не потеряет ли оно оттенок отрицательной оценки? Тем более что отнюдь не все чиновники «до 1917 года» были болванами, карьеристами и лихоимцами. Водились среди них и подлинные сыны отечества. В общем, посмотрим, как дальше ляжет речевая фишка.
     Каждый человек имеет право быть простым обывателем. А также простым чиновником, добросовестно справляющим свою должность. Бурная политическая активность, творческое или научное подвижничество, самоотверженная благотворительность – все это занятия сугубо добровольные. Но если смиренные обыватели и исполнительные чиновники составят сто процентов населения… Нет, никак не обойтись России без энного количества людей, которых можно определить старинным и вечным понятием - «гражданин».

«Россиянин» или «нерусский»?

«Ну, что ты как нерусский?» Такое присловье помню со времен детства, ребята во дворе часто так говорили. В смысле: какой ты бестолковый, русского языка не понимаешь! 
Никакого национализма. Вроде бы. В ту пору, как сейчас многие говорят, все люди были одинаково советскими. Дескать, мы и не разбирали, кто есть ху. Но вот я по-набоковски командую: speak, memory! Память, говори!  В моем родном городе Омске, в том числе и в моем дворе, обитали представители разных национальностей: русские, украинцы, евреи, татары, немцы… В соседнем подъезде, помнится, жили братья Вова-Фриц и Толя-Фриц. Из-за отца-немца клички получили. Значит, даже дети различали друг друга по этническому признаку.
Все народы многонационального отечества были равны, но один был всех «равнее». Не ведать или не помнить этого –  не знать подлинной истории СССР. Дореволюционное «инородец» сменилось на советское «нацмен», которое потом было тактично выведено из обихода. Но понятие-то оставалось. Скажем, при вхождении в высшие слои партийной элиты советский VIP, у которого в паспорте значилось: «украинец», почему-то перекрашивался в «русского». Я уж не говорю о представителях тех национальных меньшинств, которым было трудно устроиться на скромную должность журналиста, редактора или преподавателя. Тем, кто их туда рекомендовал, циничные кадровики выговаривали с юмором: «Что вы нам все французов присылаете?» А иногда и открытым текстом заявляли: «Есть сомнения насчет чистоты крови». Было это, было в блаженную эпоху Брежнева и колбасы по два-двадцать.
Как-то прочитал я в газете «День литературы» следующий ностальгический пассаж: «Одну из своих операций я пережил в 1966 году, сорок лет назад, в Красноярске. Когда очнулся, вижу – капельница стоит, рядом, из которой кровь переливали. Я скосил глаза, смотрю – фамилия донора. Нерусская. И затревожился. Думаю, как же я теперь писать-то буду. И не повредит ли это мне, русскому человеку. А к тому времени у меня хоть две маленькие книжечки, но все-таки вышли. Ну, слава Богу, обошлось».
Рассказано, конечно, в шутливом тоне, но как-то не смешно. И даже грустно, особенно если учесть, что автор процитированных строк – Валентин Распутин. Бога поминает, а христианского принципа «несть ни эллина, ни иудея» не разделяет – даже на медицинском уровне. Жаль. 
Но присмотримся к слову «нерусский» с чисто лингвистической точки зрения. С частицей «не» существительные и прилагательные пишутся слитно, если их можно заменить синонимами без частицы «не». Если кровь «нерусская», то какая? Татарская? Еврейская? Как-то выходит, что само слово «нерусский» не годится для благородно-интеллигентной речи. Правда, в прежние времена были у нас учебники «для нерусских школ» (то есть для таких, где преподавание велось на других языках), но потом от него отказались, заменив на формулу «для национальных школ».
Выскажу свое мнение без обиняков: подлинный русский интеллигент строит свою речь так, чтобы не касаться этнического происхождения собеседника. Если тот сам хочет поведать о национальных корнях –  этого его дело. Но разговаривать с кем бы то ни было как с «нерусским» - недостойно. Потому и возникла после естественной смерти сочетания «советский человек» практическая проблема: как именовать граждан Российской Федерации? «Дорогие россияне!» - обращался к нам Борис Ельцин, эту формулу унаследовал и его преемник.
Однако в быт старинное слово входит как-то неуверенно. Показательно, что в новых изданиях словаря Ожегова оно  значится во множественном числе: «россияне». «Я – россиянин» - так говорить люди почему-то стесняются. Слишком торжественно, слишком пахнет восемнадцатым веком. Да и как перевести? Над английским языком мы не властны, не внедрим туда «Rossiyanin», все равно они будут писать и говорить «Russian».
Но лучшего слова пока нет, и едва ли оно появится. Произнося слова «я, россиянин», «мы, россияне», говорящий тем самым голосует за сохранность великой России в ее нынешнем многонациональном объеме. И неправы те бездумные думцы, что смеются над словом «россиянин» и навязывают представителям всех народностей РФ стандартизующее наименование «русский».
Величие нашего языка еще и в том, что он не позволяет спекулировать самим словом «русский». Ведь, независимо от национальности, любой россиянин может идентифицировать себя в качестве «русского писателя» (к черту расистский ярлык «русскоязычный»!). А кичливость иной раз приводит к стилистически неуклюжему, даже неграмотныму употреблению гордого эпитета. Вот письменники поздравляют в «Литгазете» своего собрата с 80-летним юбилеем. Все они, кстати, его моложе, но обращаются к нему на «ты». Богемная манера? Нет, скорее совковая, партийно-номенклатурная. Итак, читаем: «Звание лауреата Государственной премии России ты заслужил не сидением в президиумах, а русским неподкупным словом собственных книг». «Русским словом книг…» Напиши что-нибудь подобное желторотый абитуриент, ему за такой наворот снизили бы оценку. Не русский это язык.  Это смесь шовинистической риторики с пыльным канцеляритом… 
Зададимся простым вопросом: как станут называться все граждане нашей страны лет через двадцать? Если «россияне» - то Российская Федерация будет та же, что сейчас. А если «русские» - то уже без Северного Кавказа, с дырами в Поволжье… Лучше не продолжать. Вот какая получается история с географией плюс с лингвистикой… Останемся россиянами - сохраним Россию.

Крылатые слова должны летать

    «Свежо предание, а верится с трудом» - слышал я от родителей, когда пытался соврать. Что эта фраза принадлежит Грибоедову, узнал позже, читая «Горе от ума» в красивом иллюстрированном издании альбомного формата. То же самое с репликой «Тяжела ты, шапка Мономаха!», звучавшей в доме в трудные минуты. Казалось, «шапка-мономаха» - нечто вроде папахи. Потом прояснилось: нет, это Борис Годунов в трагедии Пушкина говорит так о форменном головном уборе русских царей.
    Так и живут в нашей речи крылатые слова. Вылетают из книг, забывают имена своих создателей, становятся частью языка.  Это своеобразные иероглифы культуры, богатые смысловыми и эмоциональными оттенками. Это украшение нашей речи. Тот, кто умеет пользоваться ими с толком и вкусом, часто располагает к себе собеседников, убеждает в своей правоте. У крылатых слов две особенности – они произносятся наизусть и без ссылки на источник. Когда уважаемый В.В.Познер вынимает из кармана бумажку, надевает очки и начинает зачитывать, скажем, цитату из Чаадаева, он проигрывает. Не дает лететь мудрому слову, а в клетку его запирает.
    Тут ведь важно контакт не потерять. Если цитата несет смысловой заряд, то ее и переврать не страшно. Многие крылатые слова так и живут перевранными. Доморощенные донжуаны и Казановы любят ссылаться на авторитет Пушкина, цитируя его в упрощенном варианте: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». Настоящие знатоки Пушкина процитируют точнее: «…тем легче нравимся мы ей». Или вот в последнее время часто стали щеголять квазицитатой из Достоевского: «Широк русский человек!». Но откройте «Братьев Карамазовых» - и вы увидите, что Митя там высказывается иначе: «Широк человек. Я бы сузил». То есть речь идет о человеке как таковом, во вселенском масштабе. Но сами искажения любопытны как факт языка: говорящий как бы напрашивается в соавторы к авторитетному классику.
     А классики народ необидчивый: они смотрят на нас из вечности и великодушно прощают нам все оговорки и наш невинный «плагиат». Для них же главное – остаться в языке, раствориться в нем. И уже не так важно, кто первым сказал «э», кто изобрел выражения «а Васька слушает да ест», «лишний человек», «рыцарь на час», «они хочут свою образованность показать», «услышать будущего зов», «я из повиновения вышел»…
Филолог Наталья Фатеева в своей книге «Контрапункт интертекстуальности» пишет о том, что цитатой часто пользуются «как элементом словаря». И приводит в пример сцену из «Анны Карениной», где Облонский и Левин «за обедом обмениваются пушкинскими строками»: «узнаю коней ретивых», «с отвращением читая жизнь мою». Примечание «как сказал Пушкин» в таком изысканном диалоге просто немыслимо. Как и для некоторых сегодняшних интеллигентов, у которых, правда, нет денег на обед с устрицами, но пушкинские тексты в памяти хранятся надежно.
   Давая ссылку на первоисточник, можно и ошибиться, как аптекарь Оме из романа Флобера «Госпожа Бовари». Этот «эрудит» изрекает: «That is the question, как написано в последнем номере газеты». Опростоволосился из-за ненужного стремления к точности. Гамлетовское «Вот в чем вопрос» не нуждается в пометке «из Шекспира», это устойчивый оборот всемирного языка. Вот сейчас в политическом лексиконе популярна присказка о том, что в России две беды – дураки и дороги. Приписывают Гоголю, хотя у него ничего подобного обнаружить лично мне не удалось. Да и выражение не шибко глубокое. Дураков у нас примерно столько же, сколько в среднем на планете. Беда в том, что многие из них находятся наверху, ездят по нашим дорогам с мигалками и блещут банальными, затертыми до дыр цитатами.
       В обращении с крылатыми словами нужна своего рода гигиена. Вот один оратор употребил это выражение, за ним другой. Не становитесь в очередь третьим! Поворошите в памяти, припомните что-нибудь посвежее. А еще можно почитать серьезные книжки и из них что-нибудь выудить для собственного красноречия. В последнее время я часто жалею Иммануила Канта. Мало того, что Иван Бездомный собирался его закатать в Соловки, так его сейчас цитирует кто ни попадя. И все одно и то же выражение – уже не крылатое, а изрядно ощипанное. О том, что две вещи вызывают восторг – «звездное небо надо мной и моральный закон во мне». Причем часто это мы слышим из уст людей, которые Канта никогда не читали, на небо особенно не взирают, а реально ценят две вещи – свой загородный дом и счет в банке. Так и хочется ответить им словами Василия Розанова (тоже крылатыми): «Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали». А мораль такая, что не стоит щеголять философией, полученной в кратком изложении да еще из чужих рук.
        В поэзии последних лет принято подшучивать над всякого рода вечными истинами и красивыми словами. Постмодернизм! Вот блоковское «О доблестях, о подвигах, о славе…» Раньше так называли сборники военных стихов и мемуаров, а что сотворил Тимур Кибиров… «О доблестях, о подвигах, о славе//КПСС на горестной земле, //О Лигачеве и об Окуджаве…» Поначалу это раздражало: что же этот он Блока «стебает», Окуджаву с Лигачевым равняет! Теперь думаю иначе: это полезная ироническая прививка от расхожего пафоса. Блок принял бы такие строки спокойно, хвалил же он пародию Буренина на «Шаги Командора»…
         Игорь Иртеньев тоже не промах: взял да и оспорил древнейшее крылатое выражение (чаще цитируемое по-латыни:  «Mens sana in corpore sana»):
                                            
                                        В здоровом теле –
                                        Здоровый дух.
                                        На самом деле –
                                        Одно из двух.
        
        Остроумно, но время иронической поэзии, пожалуй, проходит. От поэтов помоложе мы уже ждем не только полемики с общепринятыми истинами, но и свежих языковых формул, наполненных позитивным содержанием. Как советовал юным стихотворцам Валерий Брюсов: «И ты с беспечального детства//Ищи сочетания слов». Найдете удачные сочетания – мы, читатели, их подхватим и сделаем крылатыми!

 

 
Русский и его соседи

     «Ксенофобия» - одно из ключевых понятий современного социально-политического лексикона. Слово это  солидного греческого происхождения («ксенос» - «чужой», «фобия» - «боязнь»), оно означает неприязнь к иностранному, нелюбовь к представителям некоренных национальностей. Его можно прочесть в газетах, услышать в радио- и теледебатах. В обыденной, уличной речи ему соответствует выражение «Понаехали тут, понимаешь!»
     И слова, которые приходят в русский язык из-за границы, тоже порой вызывают ксенофобскую реакцию. Дескать, прут отовсюду «мерчендайзеры» и  «промоутеры», «девелоперы» и «фрилансеры»! Исконно русскому слову уже и ступить негде… Справедливы ли подобные жалобы?
   Заимствование иноязычных слов – процесс абсолютно естественный. Русская речь с очень давних пор пополнялась дарами соседей. Мы едим финскую кильку,носим тюркские башмаки, пишем в греческой тетради, не думая о том, что все это слова из чужих языков. Петр Первый приблизил к нам Германию и Голландию. Мы уже не ощущаем, что «солдат» и «офицер» - слова немецкие, а нидерландский «зонтик» (урожденный «зондек») так обрусел, что «ик» мы приняли за уменьшительный суффикс и начали называть этот предмет просто «зонт» (прямо как Пушкин в анекдоте Хармса: стал называть Жуковского просто Жуковым). С французским же языком у русского была даже не дружба, а, можно сказать, любовная связь. Этот месье задарил нас всякими будуарами и адюльтерами, целые букеты слов присылал («букет», кстати, тоже из французского). Потом наступило охлаждение, но недавно все-таки получили сувенир оттуда – слово «бутик».
    Главным же импортером новой лексики в последние годы стал английский. Не нужна ли языковая таможня? Чтобы право на въезд получали только те слова, без которых нам не обойтись, новые технические и экономические термины: «компьютер», «брокер», «маркетинг». Пропустим и «шоу», но при условии, что оно не будет полностью вытеснять наше «представление». А вот «герлфренд» и «лузер» пусть возвращаются откуда приехали. Я их и произношу, и пишу только по-английски. А когда говорю по-русски, перевожу их соответственно словами «подруга» и «неудачник».
   Но в любом случае таможенным контролем имеют право заниматься только те, кто свободно владеет обоими языками. Автор лучшего на сегодня «Толкового словаря иностранных слов» Л.П.Крысин считает, что процесс заимствования осуществляют «билингвы», носители двуязычного сознания, а от них новые слова передаются другим социальным группам. Для молодого поколения владение английским становится обязательной нормой. И это хорошо: тот, кто по-настоящему владеет чужой речью, не станет ею без нужды кокетничать, говорить на смеси «английского с нижегородским». Это я перефразирую Грибоедова, который выступал против засилья иностранных слов, но сам при этом был полиглотом. Как и другие защитники русского языка, например Владимир Иванович Даль.
   Неприятно, что в нашу устную и письменную речь проникает так называемый «суржик», эклектическая смесь русского языка с ближайшим соседом – украинским. Официальный Киев почему-то решил, что независимому статусу государства соответствуют только предложно-падежные формы «в Украине» и «из Украины», хотя Шевченко, как мы помним, завещал похоронить его «на Украйне милой» (в оригинале: «на Вкраини»). В дела соседней страны мы не вмешиваемся, но нормой русского языка остаются сочетания «на Украине» и «с Украины». Если вы этой нормы не придерживаетесь, то роняете свое речевое достоинство. А настоящий «билингв», человек, свободно владеющий и русским и украинским языками, их без толку не путает.   
    Отношения между языками  во многом подобны отношениям между людьми. Каждый живет своей жизнью, собственными заботами. Но почему бы, встречаясь на ходу, не улыбнуться соседу, не сказать ему что-то приятное? Сумрачный ксенофоб Сталин, ни одним языком толком не владевший, всех подозревал в шпионаже и обогатил русскую речь выражением «иностранцы-засранцы». А веселый Хрущев, честно признававшийся на учительском съезде, что слабоват по части речевой культуры, все-таки стремился перед поездкой за рубеж запомнить парочку чужеземных слов, чтобы ошеломить публику фразой типа «Хинди-руси бхай-бхай!»
   «Вы из России? Я знаю одно русское слово – «спасибо». Кто из нас не слышал подобных реплик, находясь за границей? Так давайте на их «spasibo» отвечать великодушным «пожалуйста»!  В том числе и тем нашим бывшим соседям по общесоюзной коммуналке, что сделались иностранцами совсем недавно. Как бы ни складывались отношения между правителями, из нашей памяти никто не выбьет сочетаний вроде «Гамарджоба, генацвале!» А уж корневое родство русского языка с украинской «мовой» непременно приведет в будущем к равноправному диалогу двух народов.
   Русская «всемирная отзывчивость», о которой говорил Достоевский, подразумевает и лингвистическую широту. Как сам Федор Михайлович вольно обращался с иноязычными элементами! Жену Смита называл «Смитихой» (по этой модели – и «Гейзиха» в набоковской «Лолите»). А от фамилии «фон Зон» придумал глагол «нафонзонить». Русская речь все в себя может вобрать: полезное усвоит, а бесполезное выплюнет.
    И когда очередное иноязычное слово стучится в двери нашего великого, могучего и просторного  языка, не бойтесь сказать ему: «Добро пожаловать!» Поверьте, если оно окажется ненужным, то надолго не задержится. 
   
«Милая Незнаю!»

    Не удивляйтесь такому заголовку. «Не» с глаголами, конечно, пишется раздельно. А мне припомнилась старинная стихотворная шутка. В 1820 году Евгений Баратынский опубликовал в  журнале «Невский зритель» такую вот миниатюру под заголовком «К девушке, которая на вопрос, как ее зовут, отвечала: “Не знаю”»:

                      Незнаю? Милая Незнаю!
                      Краса пленительна твоя:
                      Незнаю я предпочитаю
                      Всем тем, которых знаю я.

     Надо думать, юная красавица просто не расслышала вопрос. Уж свое-то имя знает каждый. А вот стоит ли отвечать «Не знаю» в ответственных ситуациях? И как это делать, не теряя достоинства? Телевидение изобилует всякого рода познавательными передачами по принципу «вопрос – ответ». И я иной раз бросаю взгляд на экран с чисто профессиональной целью: узнать, насколько участники состязаний осведомлены в той области, где я имею удовольствие трудиться.
     И что же? Плачу и рыдаю. Хуже всего мои уважаемые сограждане ориентируются именно в русском языке и в художественной словесности. Растлевающее влияние программы «Культурная революция» с ее циничными слоганами типа «Литература никому не нужна»? Может быть. Хотя и старшее поколение телевизионных «эрудитов» не очень радует. Вот перед Максимом Галкиным восседает осанистый мужчина предпенсионного возраста, успешно добравшийся до призовой суммы в полмиллиона. И ему выпадает прямо-таки детский вопрос: каким стихотворным размером написана первая строфа нашего государственного гимна? Пять основных стихотворных размеров изучаются не то в шестом, не то в седьмом классе – это минимум средней школы. А у моего телегероя не просто десять классов на лбу написаны – там явно светится высшее образование. Сейчас он сходу назовет правильный из четырех вариантов -  «амфибрахий» и доберется до миллиона. Ур-ра! Го-ол!
   Но не тут-то было. Солидный муж явно пасует и наугад выбирает «гекзаметр», которым вообще-то написаны «Илиада» и «Одиссея». Товарищ немножечко перепутал Михалкова с Гомером. И Галкин тоже хорош! Мог бы помочь тактичной подсказкой. Нет, шучу: вообще-то этот ведущий – молодец. Он и сам ориентируется в океане знаний, и публику своими краткими комментариями тактично просвещает, вводит, так сказать, в контекст культуры. Это педагогично. Не то, что Дмитрий Дибров: тот не умеет даже правильно прочитать на табло термин «раёшник» (это такой народный лубочно-прибауточный стих, использованный, например, Пушкиным в «Сказке о попе и работнике его Балде»). Точки над «ё» не были проставлены, и ведущий произнес: «раЕшник». И ничего, не сгорел со стыда, снова ведет эту программу.
    Подведу неутешительный итог: «не мог он ямба от хорея, как мы ни бились, отличить». «Он» - это не Онегин, а телезритель наш. А «мы» - это всероссийская армия педагогов-словесников. Правильного ответа по поводу стихотворных размеров не слышал я с телеэкрана ни разу за последние тридцать лет, начиная с ворошиловских времен передачи «Что? Где? Когда?» Что делать? Исключить ненужные народу сведения из школьной программы? Но ведь нужны стиховедческие термины тысячам людей, когда они, например, едут в метро и разгадывают кроссворды, сканворды и чайнворды. Там вполне могут быть загаданы и амфибрахий, и анапест. Дорогие мои, если вы так любите вписывать буквы в клеточки, почему бы не пополнять постоянно словарный запас, для своего же удовольствия?
    Конечно, существует и ненужное щеголяние мудреными словесами. Никогда не напишу: «каузально-темпоральный». Для всякого, кто знает латынь, ясно: лучше сказать по-русски – «причинно-временной», и никакой смысловой разницы не будет. Вспоминается обсуждение творчества Александры Марининой на страницах высокоумного журнала «Неприкосновенный запас». Сама героиня прочитала дискуссию о себе и язвительно заметила, выступая по радио, что она «слова поняла все», а общего смысла не обнаружила. Претензии писательницы справедливы: многие литературоведы не могут «словечка в простоте» сказать и маскируют квазинаучной бижутерией недостаток ясной мысли. Тут уж ничего не поделаешь: умение писать не всегда выдается в комплекте с большими познаниями. «Филолог» по-гречески - «любящий слово», а Слово (то, что с большой буквы) капризно, порой коварно и отнюдь не всем словолюбам отвечает взаимностью. Но критиковать и осуждать их мы можем только тогда, когда сами понимаем «все слова».
    И опять я возвращаюсь к тяжелым телевизионным воспоминаниям. Молодой человек получает вопрос: «Какое слово придумал поэт Хлебников – “самолет” или “летчик’’?» Толковый третьеклассник, ей-богу, мог бы вычислить: в народных сказках встречается «ковер-самолет», стало быть, это слово существовало задолго до появления аэропланов и письменной поэзии. Так что изобрести слово «самолет» никакой поэт не мог, надо выбирать «летчика». (Это, впрочем, только устойчивая легенда, что именно поэт-футурист ввел слово «летчик» вместо «пилота» и «авиатора», но сейчас мы в такие тонкости не вдаемся.) А самое же грустное, что незадачливый участник передачи, не сумев ответить,  задумчиво изрек: «Знать бы еще, кто такой Хлебников!» Мало того, что не сообразителен, так еще и кичится на всю страну своим дремучим невежеством! Не помню, кто он был по профессии, но сдается мне, что такие люди и на своем рабочем месте не очень полезны.
    Милые «Незнаю»! Имейте совесть!

Пишите письма!

    «Судить писателя по законам, им самим над собой признанным». «Поэзия  в его стихах и не ночевала». «Выдавливать из себя по капле раба».
     Вот наудачу три выражения, прочно вошедших в русский язык и часто используемых интеллигентными людьми в спорах о жизни и о литературе. Объединяет эти броские формулы одно: все они пришли в нашу культуру из писем. Пушкин писал Бестужеву, Тургенев - Полонскому, Чехов – брату Александру. Адресатами же в итоге оказались мы с вами. Выдернули оттуда фразы, чуть переиначили (я нарочно привел их в том виде, в каком они чаще всего фигурируют как факты языка) и применяем к нынешней реальности.
     А вообще-то всякое письмо – ценность. Я, конечно, имею в виду не «имейлы» и не эсэмэски, а настоящие письма. Положить перед собой лист бумаги, пройтись по нему собственным неповторимым почерком,  вложить в конверт, аккуратно вывести имя того, от кого предстоит теперь ждать ответа… Подышать на клеевой слой и провести по нему языком… Вот письмо упало на дно почтового ящика, и что-то екнуло в груди. Произошло событие.
    Часто ли мы сегодня позволяем себе эту роскошь? Не уходит ли из жизни традиция «почтовой прозы», продолжат ли ее наши дети и внуки? Хочется поговорить об эпистолярном этикете, который мое поколение усвоило от тех, кто состоял в переписке с кумирами Серебряного века. Когда знаменитый пушкинист Сергей Михайлович Бонди показывал нам маленькое письмецо от Блока, мне бросилось в глаза, что на конверте было полностью выведено имя, отчество и фамилия двадцатидвухлетнего адресата. Знаете, с тех пор и я никак не могу написать сокращенно: «И.И.Иванову», разве что на конверте с официальным посланием. Пусть назовут меня старомодным, но знакомого, а тем более близкого человека обозначаю полным именем.
    Далее. Обращение «уважаемый» у нас считалось минимально вежливой и довольно сухой, официальной формой. Адресуясь к  людям авторитетным, мы начинали письмо с эпитета «глубокоуважаемый», и в ответ такого же удостаивались. Составляя двадцать с лишним лет назад  «Энциклопедический словарь юного литературоведа», я вступал в переписку с Лихачевым, Лотманом, Гаспаровым. Первый раз мы друг друга называли «глубокоуважаемыми», а потом переходили на «дорогой». Таков был академический канон. А поэт Давид Самойлов, написавший для словаря по моей просьбе статью о рифме, сразу начинал с «дорогого» – как личность творческая и более раскованная. Так что, дорогой  читатель, не стесняйтесь в письмах к знакомым лицам пользоваться этим любезным эпитетом. Никакой излишней интимности в нем нет. По-английски, кстати, даже деловое письмо начинают с «Dear Sir», так что это стандарт и международный.
     Что касается основного содержания письма, то это уже вопрос не этикета, а этики. Считалось в старые добрые времена, что хорошо писать письма – значит не столько «самовыражаться», сколько обращаться именно к данному собеседнику, о нем думать больше, чем о себе. Именно так, деликатно и самоотверженно,  Юрий Тынянов вел эпистолярный диалог с Виктором Шкловским (их переписка стоит доброй сотни книг по теории литературы). А вот Шкловский был эгоцентриком, даже в письмах «вещал» всему человечеству. Однако при этом был самокритичен. В своей лирической книге «Zoo, или Письма не о любви» (романе, построенном в эпистолярной форме), он дал слово не только самому себе, но и возлюбленной, и от ее имени сыронизировал: «Любовных писем не пишут для собственного удовольствия, как настоящий любовник не о себе думает в любви… Брось писать о том, как, как, как ты меня любишь, потому что на третьем «как» я начинаю думать о постороннем».
    Вышесказанное верно не только для любовных писем, но и для дружеских, родственных и даже корпоративно-профессиональных. Думайте о партнере, и вам воздастся. Хороший тон – где-то в последнем абзаце еще раз повторить начальное обращение: «Словом, дорогой имярек, очень советую вам…» Кстати, «Вы» в «натуральных» письмах принято писать с большой буквы, хотя при воспроизведении переписки в книжных и периодических изданиях печатается «вы».
    Самое приятное письмо – то, что написано от руки. Но не всем дан каллиграфический талант, потому с некоторых пор стало допустимым печатать письма (кроме, пожалуй, любовных) на машинке, теперь – и на компьютере с принтером. И здесь есть одна тонкость. Если вы посылаете письмо не по имейлу, а в «бумажном» виде, сделав «принт»
и собираясь запечатать послание в конверт, можно не просто подписаться в конце, а добавить короткую фразочку от руки, даже если почерк ваш относится к категории «как курица лапой». Очень это изысканно!
    Позволительно ли публиковать и читать чужие письма? Иван Александрович Гончаров в 1889 году, за два года до своей кончины, выступил в «Вестнике Европы» со страстной статьей «Нарушение воли», где протестовал против посмертной публикации переписки литераторов и умолял ни в коем случае не печатать его собственных писем. Эта статья теперь входит в собрания сочинений Гончарова и размещается аккурат перед разделом… «Письма». Все-таки не все свои послания он успел уничтожить, и кое-что сохранилось для потомства, для культуры.
    Вопрос, поднятый автором «трех романов на «О», и сегодня не теряет остроты. Лично я считаю, что, отправляя письмо,  перестаю быть его собственником, оно отныне всецело принадлежит адресату. А классики, чтобы они ни думали и ни говорили, всегда пишут для всех, и письма в том числе. Как сказал от их общего имени Булат Окуджава: «Всё, что было его, - нынче ваше. Всё для вас. Посвящается вам».  

Новые слова получаются нечаянно

      Пробовали вы когда-нибудь изобрести новое слово? Наверняка пробовали, только забыли об этом. Все мы – словотворцы, особенно в младенчестве. Произносим какие-то загадочные сочетания звуков, непонятные взрослым, а потом начинаем познавать язык окружающих людей. Уже научившись говорить, дети еще долго продолжают оставаться авангардистами и футуристами, сочинителями «зауми». Хорошо написала об этом Ирина Токмакова:

                                      А я придумал слово,

                                      Смешное слово - плим.

                                      И повторяю снова:

                                      Плим, плим, плим!

                                      Вот прыгает и скачет

                                      Плим, плим, плим!

                                      И ничего не значит

                                      Плим, плим, плим.

 

     Лирический герой бескорыстен, он не претендует на то, чтобы «плим» вошел в словари. А вот взрослый человек, если уж разродится новым словечком, то требует, чтобы за ним признали авторское право. Помните, как Эдуард Успенский воевал за монополию на слово «чебурашка»? Хотя изобретением детского писателя был только зверек с большими ушами, а само словечко оказалось старинное, еще Далем записанное: «чебурахать - бросить, кинуть, чебурашка – ванька-встанька, куколка, которая, как ни кинь ее, сама встает на ноги». Автор слова – народ. Волжские бурлаки его придумали. Но народ забывчив, а Успенский удачно подобрал бесхозное слово и дал ему вторую жизнь.

     В том же томе Словаря Даля находим и слово «стушеваться» в значении «уйти украдкой, скрыться». На его авторство подал в свое время заявку не кто иной, как Достоевский. В 1846 году он впервые употребил его в повести «Двойник», а тридцать один год спустя с прямо-таки юношеским пылом настаивал в «Дневнике писателя» на своем приоритете. Все и поверили. Хотя некоторые педанты не без оснований утверждают, что уже в пушкинские времена глагол «стушеваться» существовал в разговорном языке.

     Кто первым сказал «э» - так ли важно? Создателем слова «интеллигенция» более ста лет числился Петр Боборыкин. Можно сказать, вся слава его на этом держалась. Но вот в 1994 году в Томске разбирали архив Жуковского, и в дневнике поэта за 1836 год ту самую «интеллигенцию» обнаружили. То ли скромный Василий Андреевич сам словечко изготовил, то ли услышал его от друзей.

     А слово «образованщина», вне сомнения, изобрел в 1960-е годы Солженицын, опасаясь, что наша интеллигенция вырождается, утрачивает чувство ответственности за судьбу народа и страны. Слово сохранило свой тревожный смысл до наших дней: «образованец» - профессионал-прагматик, нафаршированный специальными знаниями, но лишенный широты взгляда. Я бы указал два признака «образованца»: он отстраняется от политики и не читает серьезной художественной литературы.

     Заглядываю в соседнюю комнату. Там Ольга Новикова заканчивает рассказ «От обиды». На ее столе -  экземпляр солженицынского «Русского словаря языкового расширения» с дарственной надписью Александра Исаевича: «россыпи, мимо которых мы проходим нетерпеливо».  Пригодились ей целых два слова оттуда: «бедоноша» (не банальное «неудачник»!) и «обижанцы». Емкое слово. Кто из нас не «обижанец»?

     Свой проект «расширения» языка предложил живущий в Америке филолог и эссеист Михаил Эпштейн. Под рубрикой «Дар слова» он периодически вывешивает в Интернете собственные словотворческие новинки.  К примеру: «вечностник» (тот, кто устремлен к вечности), «времяписец» (писатель, такой, как Юрий Трифонов), «благоподлость» (зло, творимое из лучших побуждений), «любля» (физическая близость мужчины и женщины). Можно ли целенаправленно повлиять на язык? Привьются ли эти экспериментальные гибриды? Время ответит, а такой «проективный словарь» можно сравнить с научной фантастикой.

    Примечает Эпштейн и чужие нововведения. Так, он поддержал слово «междунамие», которым я в книге «Роман с языком» обозначил нечто таинственное, соединяющее двух людей. Надеюсь ли я сам, что слово войдет в язык? Не очень. Достаточно, чтобы его приняли мои единомышленники, те с кем у меня есть то самое «междунамие».

    В конечном счете все слова создает сам язык, а потом озвучивает их через своих носителей, известных и безызвестных. Самые плодовитые изобретатели неологизмов - Хлебников и Маяковский. Но для них важно было, чтобы странное слово работало только в стихе, как сугубо авторское. Когда Маяковского спрашивали, останутся ли придуманные им слова в языке, он сердито отвечал: может быть, какое-нибудь пустяковое и задержится. И как в воду глядел. В поэме «Хорошо» есть не очень хорошая сцена, где высмеиваются противники большевиков: оппозиционерка Кускова карикатурно изображена в виде пушкинской Татьяны, а лидер кадетов Милюков – как ее няня («усастый нянь»). Не бог весть как остроумно, да и русский либерал Милюков – фигура отнюдь не комическая (достаточно вспомнить, что, заслоняя этого человека от пули, погиб отец Набокова. Но сочетание «усастый нянь» оторвалось от контекста поэмы, слегка изменило суффикс, в варианте «усатый нянь» стало названием популярной комедии, а потом закрепилось в языке. Почему? Потому что в самой нашей жизни существует такое явление, как мужчина в роли няни.

    Телефонный звонок. У дочери дежурство в редакции, некому с внучкой посидеть: все заняты. Еду. Буду возить Клаву в коляске по парку Покровское-Стрешнево, вступая в дипломатичные разговоры с водительницами других колясок и осторожно догадываясь, кем они приходятся своим пассажирам – мамами, бабушками или нянями. И сам буду – усатый нянь.

Тут нужна запятая, или Уважайте традицию!

    Воруют запятые. Систематически. Следственное дело на расхитителей я завел еще в начале 90-х годов, и с тех пор оно пополняется все новыми документами и доказательствами. Пора передать его на читательский суд. Смотрите, господа присяжные заседатели, и вникайте.
   Уже пятнадцать лет раздражение вызывает надпись на одном книжном корешке: «Русский Эрос или философия любви в России». Изгнал бы эту книгу из домашней библиотеки, но жалко. Хорошее издание, вышедшее на пике перестройки и гласности. Там и Владимир Соловьев (не телеведущий, а философ), и Розанов, и Бердяев, и Флоренский, и маленькое эссе Фета «О поцелуе». И в выходных данных название оформлено правильно: «Русский Эрос, или Философия любви в России». А вот на переплете и на титульном листе художник-шрифтовик сделал красиво, но неграмотно. С тех пор  «процесс пошел». Уже не удивляюсь, когда на обложке свежей прозаической книги, претендующей на интеллектуальность, значится неграмотное «Смерть прототипа или портрет».
   Уильям Шекспир «Двенадцатая ночь, или Как вы пожелаете». Алексей Толстой «Золотой ключик, или Приключения Буратино». Союз «или» в этих случаях означает «то есть» и требует перед собою запятую. И оба названия начинаются с прописной буквы.
   Такова традиция. Скажем, по-французски пишется иначе, и книга Марины Влади о Высоцком  в оригинале называется    «Vladimir ou le vol arêté». Ни запятой, ни второй приписной буквы. А переведенное на русский, это заглавие приобретает следующий вид: «Владимир, или Прерванный полет».
     Однако бывает и совсем другое «или», разделительное. Оно обозначает альтернативность, необходимость выбора. Быть или не быть? Обычно такая фраза завершается вопросительным знаком. Передо мной газетный очерк о приусадебных садово-огородных участках: «Отдых или трудовая повинность?» Вопрос поставлен ребром. А вот заголовок статьи о современной культуре: «Духовная эволюция или деградация?» Здесь «или» опять-таки разделительное, непримиримое. То ли мы с вами эволюционируем и движемся вперед, то ли деградируем… До хрипоты можно спорить.
     Почувствовали разницу? Тогда согласитесь, что в интернетном журнале «Прелесть» допущена ошибка в заголовке: «Быть королевой или дама в диадеме». Нет же никакой альтернативности. Дама в диадеме становится похожей на королеву. Берем красный карандаш и поправляем: «Быть королевой, или Дама в диадеме». А в другом интернетном издании даже университетский профессор оплошал, назвав статью «Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?» Это же два тождественных по сути вопроса. Надо было написать: «Кому давать гранты, или Сколько в России молодых ученых?»
    Устали? Я тоже. Остальную работу над этой типичной ошибкой оставим книгоиздателям и владельцам интернетных сайтов. В «сети» таких нарушений уже тысячи, если не десятки тысяч. И за каждой – невнимание к языку и к читателям.
   Многое в жизни держится на традициях, на условностях. Если уж в нашей стране принято ездить по правой стороне дороги, то лучше следовать обычаю, независимо от того, какой руль в вашем автомобиле. Так и в орфографии, в пунктуации: пишем, как договорились. И позор нарушителям конвенции! В свое время было много анекдотов на тему: чем культурный человек отличается он некультурного. Со всякими шутливыми ответами: мол, культурный отличает Гоголя от Гегеля, Гегеля от Бебеля, Бебеля от Бабеля…  Шутки были не лишены основания: ведь Иосиф Виссарионович Сталин во всеуслышание сказал однажды: «русский писатель Гегель», кинохроника это зафиксировала. А писателя Исаака Бабеля партийные журналисты путали с известным тогда немецким социал-демократом Августом Бебелем! 
    У филологов же в шестидесятые годы был такая примета орфографической культуры: грамотный человек – это тот, кто знает, что фамилия поэтессы Беллы Ахмадулиной пишется с одним «л», а фамилия лермонтоведа и артиста Ираклия Андроникова – с одним «н». Причем эти написания – чистейшая условность, случайность по сути. Среди однофамильцев поэтессы многие имеют два «л», а был генерал князь Андронников с двумя «н» - из того же грузинского рода Андроникашвили. Тем не менее литературная знаменитость имеет право отличаться во всем, включая написание имени и фамилии.
    А что теперь? Лишнее «л» вписали недавно Ахмадулиной в оглавлении солидного журнала. Случайно? Конечно, как случайным бывает и жирное пятно на белой юбке, только ходить в ней уже неприлично. И Андроникову в Интернете второе «н» то и дело посмертно присваивают. Невежливо это.
   Иногда мы не имеем права задним числом даже вставить мягкий знак в прославленную фамилию. Вот соратник Петра Великого – Александр Меншиков. Произносится эта фамилия так же, как современная «Меньшиков», а традиция требует различения. И церковь Архангела Гавриила, построенная на средства легендарного «Алексашки» на Чистых прудах, именуется «Меншиковой башней» опять же без мягкого знака.
    А сколько в России Кузьминых! И только один из них -  поэт, автор «Александрийских песен» - пишется «Кузмин». Очевидно, результат простой ошибки-описки, но человек, прочитавший хотя бы одно стихотворение Михаила Алексеевича, твердо знает, что его фамилия без мягкого знака пишется.
   Правила правилами, а надежнее каждое слово знать в лицо. И даже к маленькой запятой относиться с почтением.

«Свой» на чужом месте

 

    «Тарантино заставил Уму Турман поверить в свою сексуальность…» Услышав эту фразу из уст телеведущего, я чуть было не разочаровался в знаменитом режиссере. Мужчина, бравирующий своей сексуальностью, на мой взгляд, просто отвратителен. И что значит «заставил»? Неужели речь идет о домогательстве? Значит, не лишен оснований был сюжет безыскусной песни Владимира Крестовского, лидера группы «Уматурман»: «Она скажет:  - А вообще, Володька, хреново! - И начнет рассказывать. - Вот, - скажет, - вчера, к примеру, приходил Тарантино. Нажрался, говорит, и стал приставать ко мне, здоровенная детина. Я тогда ему так строго сказала: - Квентин! Может, ты, конечно, говорит, и не заметил, но вообще-то я жду Володьку из России, а тебя, говорит, вообще заходить не просили…»

   Однако уже через пару секунд Тарантино был в моих глазах полностью реабилитирован. Из дальнейшего рассказа стало ясно, что умелый режиссер заставил актрису поверить не в свою, а в ЕЕ собственную сексуальность. В частности, уговорил Уму Турман станцевать босиком в фильме «Криминальное чтиво», несмотря на то, что ступни у голливудской звезды отнюдь не миниатюрного размера.

    Так в чем же дело?

    Согрешил здесь автор текста телепередачи, употребивший вместо правильного притяжательного местоимения «ее» неприемлемое в данном случае местоимение «свой». Недоразумение быстро разрешилось, но представьте, что подобная фраза оказалась бы вынесенной в газетный заголовок. Тарантино мог бы вчинить иск за нанесенный ему моральный ущерб.

   «Свой» - опасное, коварное слово. Притворяется «своим в доску», а само в любой момент может, как говорится, кинуть подлянку. Вот я слышу по радио: «Министр обороны освободил командующего флотом от своей должности». Явный вздор! Не от своей должности министр освободил подчиненного, а от ЕГО должности! Неуместная двусмысленность, сбивающая с толку, отвлекающая внимание слушателей.

   Частенько этот «свой», влезая куда не надо, приводит к досадному логическому абсурду. Причем в неловкое речевое положение попадают даже профессиональные филологи. Председатель ученого совета на заседании изрекает буквально следующее: «Я должен поздравить Екатерину Сергеевну с успешной защитой СВОЕЙ докторской диссертации». Конечно, следовало сказать: «ее диссертации». Наверное, долго длилась защита, и председатель очень устал…

    Последний пример я взял из коллективного труда «Русский язык конца ХХ столетия», где М.Я.Гловинская дала научное объяснение этого массового речевого недуга. В современном русском языке наблюдается «тенденция к нарушению условия кореферентности и употреблению возвратного притяжательного “свой” вместо личного». С тех пор, как я прочитал этот научный труд,  слово «свой» использую с предельной осмотрительностью. Всякий раз включаю внутренний контроль и командую себе: «Соблюдай кореферентность!»
    Читателей, однако, я не призываю заучивать столь сложные термины. Давайте лучше фразы с местоимением «свой» представим как картинки. На каждой такой картинке по два персонажа: Тарантино и Ума Турман, министр и командующий флотом, председатель и диссертантка. Так будем стараться, чтобы каждый получил именно свое, а не чужое. Свою сексуальность, свою должность, свою диссертацию. Для этого при необходимости заменяем «свой» на «его» или «ее».
   Да, это требует некоторых умственных усилий. Иначе невозможно. Вы любите русский язык? Верю, что любите. Считаете его красивым? Я тоже. А любовь к красавице – дело не только приятное, но и ответственное. Все время надо быть начеку, нельзя плошать.
   Если вы почувствуете «огнеопасность» местоимения «свой», то через некоторое время перестанете обжигаться – противопожарное устройство в речевом сознании начнет срабатывать автоматически. И вы уже не повергнете собеседника в недоумение нечеткой фразой типа: «Я попросил Иванова закончить свою статью». Вы скажете: «Я попросил Иванова закончить его статью». Или: «Я попросил Иванова, чтобы он закончил свою статью». И никто не подумает по ошибке, что Иванов – ваш «негр», что он пишет за вас статьи – так, как некогда доблестные советские журналисты сочиняли литературные произведения Л.И.Брежнева.
   А иногда слово «свой» ничем заменять не нужно – его надлежит просто вычеркнуть как лишнее. Вот недавнее сообщение:  «Автор СВОЕГО единственного романа "Убить пересмешника", американская писательница Харпер Ли, решила прервать СВОЕ литературное молчание». Давайте-ка вместе отредактируем эту неграмотную фразу. Прежде всего, режет глаз ненужный повтор. По совести, можно вычеркнуть и «своего», и «свое» - смысл не изменится. Если же оставлять, то только «свое литературное молчание» - это еще грамотно.  А вот «автор своего романа» - это никуда не годится, слово «своего» подлежит немедленной ликвидации.
   Откуда взялось это засилье ненужных «своих» в одном предложении? Может быть, повлиял англоязычный источник: там, надо полагать, стояло местоимение «her». В русском языке ему в подобных случаях соответствует не «свой», а… нуль, пустое место. У лингвистов эта ошибка так и называется - «запретный “свой” вместо нуля». Так что остается напомнить переводчикам бессмертный совет их коллеги Самуила Маршака: «Хорошо, что с чужим языком ты знаком, но не будь во вражде со своим языком». Кстати, слово «своим» в этом двустишии твердо стоит на законном месте - ничем его не заменишь.

 

«Прикольно» или «качественно»?

   «Почему тебе нравится эта книга?» - «Прикольно написано». Подобный диалог «отцов и детей» можно услышать сегодня. И не сердитесь на отпрысков. За жаргонным словом стоит своего рода эстетика. «Прикольно» - не просто «хорошо». Это наличие внешне эффектного приема и тайного послания определенной читательской группе («таргет-груп» - есть теперь такой социологический термин).
   Пример литературной «прикольности» - творчество Виктора Пелевина. В повести «Принц Госплана» он стер границу между обыденной жизнью и компьютерной игрой, в романе «Чапаев и Пустота» сделал анекдотического Василия Ивановича буддистским проповедником, а Петьку – поэтом-декадентом. Некоторые приколы Пелевина заведомо недоступны читателям, так сказать, старшего возраста. Спрашиваю студентов: в чем юмор пелевинского изречения: «Сила ночи, сила дня – одинакова фигня»? (На месте «фигни», кстати, словечко покрепче). Не могут вразумительно объяснить -  даже те, кто пишут дипломные и курсовые работы о своем кумире. Очевидно, тут требуется особый эмоциональный настрой. Причастность к магическому ритуалу.
    В начале шестидесятых и у нас было свое заветно-культовое произведение – «Звездный билет» Василия Аксенова. Мы находили тайную магию в немудреных фразах типа: «Были бы деньги – накирялся бы сейчас». Тогда говорили не «прикольно», а «законно», «железно» - суть та же. Молодежная молва работала лучше любой рекламы – ни стендов, ни «растяжек» не требовалось. И нападки критиков только разогревали интерес.
   А что же «прикольно» сегодня, когда двадцать первый век вступил во вторую пятилетку? Неожиданным оказался бешеный тиражный успех книги Сергея Минаева «Духless». Театр начинается с вешалки, прикол – с заглавия. Уж, казалось бы, такое общее место: духовность – это хорошо, бездуховность – плохо. Кто спорит? А Минаев заезженную «бездуховность» вывернул наизнанку и вместо русского «без» подшил английский суффикс «less» - всего-то делов. И сработало. Маркетинг…
   «Духless» известил мир об очередном «потерянном поколении», рожденном в первой половине семидесятых и выбившемся в люди.  В люди, да не те. Подзаголовок «Повесть о ненастоящем человеке» поражает неожиданной для преуспевающих  молодых топ-менеджеров ностальгией по советским идеалам. Хотите кусочек «Духлесса» на пробу? Пожалуйста: «Такова жизнь. Большую ее часть ты карабкаешься в стремлении занять место под солнцем, а когда достигаешь желаемого, испускаешь дух, так и не успев насладиться его первыми лучами». Да-с, язык – сукно… Небезупречный даже по школьным нормам стилистики: лучами – чего? Солнца или духа? Нельзя так фразу строить, да и слова хорошо бы подобрать не такие затасканные, не заношенные до дыр. Увы, все произведение соткано из риторического старья. Пожалуй, стоило бы переписать его от начала до конца. Но название и подзаголовок оставить. Это прикольно. Это неожиданный сигнал: «продвинутую» молодежь затошнило от потребительского благополучия. Духовная жажда появилась. Вслед за Минаевым непременно придут те, кто смогут облечь это чувство в оригинальные сюжеты и нетривиальные фразы.
   Ну, а что противопоставил рыночной «прикольности» наш литературный бомонд, нынешние защитники высокой словесности? Они выдвинули термин «качественная литература». Неудачный. Употребление слова «качественный» в значении «хороший» - признак неинтеллигентной речи. Истинный рыцарь русского языка скорее скажет «высококачественный» или «доброкачественный». Недаром в словаре Ушакова прилагательное «качественный» фигурировало только как книжное и неоценочное: «качественные различия», «в качественном отношении». Потом оно проникло в словарь Ожегова и в значении «очень хороший, высокий по качеству». Но обратите внимание на словарные примеры: «качественные стали», «ремонт произведен качественно». Речь идет о товарно-материальной сфере. Оценка стали и ремонта может быть однозначной и бесспорной. А в искусстве критерии художественности постоянно пересматриваются. Новое слово, новое художественное качество рождается как раз в борьбе с привычными нормативами.
   К «качественной литературе» сторонники этого термина обычно относят «умеренность и аккуратность». Без всяких там дерзостей и приколов, без рискованного проникновения в глубины подсознания. Но главная беда в равнодушии оценщиков к содержанию, к самому художественному «посланию» книги.
  Некоторые критики считают, например, «качественным» роман Захара Прилепина «Санькя» - о молодых экстремистах национал-большевистской ориентации. О том, как из душевной серости, завистливости юных недоумков формируется взрывчатая смесь. Автору романа эта смесь очень по вкусу и по душе. Он мыслит теми же категориями, изъясняется теми же словами, вместе с героем оценивая происходящее как «праведный беспредел». Вы и это готовы проштамповать своим «знаком качества»? Не принимаю.  Лично для меня Прилепин – такой же идейный противник, каким в шестидесятые годы был глашатай сталинизма Всеволод Кочетов. И такого же уровня писатель: «Само знание о первой жене деда поражало Сашу…», «понял Саша иронично»…
   Нет, негоже критикам быть литературными товароведами, равнодушно измеряющими технические параметры продукции. Невозможно оценить «качество текста», не затрагивая его сути.   

Журналисты, вперед!

   На трибуне – председатель правления Союза писателей РСФСР Сергей Михалков. Докладывает о достижениях советской литературы за 1984 год. Хвалит роман-эссе Генриха Боровика «Пролог», отмечая, что произведение написано «хорошим журналистским пером». Под видом комплимента ехидно срезал. В ту пору пресса была совсем другая, и для писателя сравнение с журналистом звучало нелестно. «У тебя язык газетный» - услышав такое, прозаик мог и в морду дать. Или, признав правоту обидчика, сжечь рукописи и навсегда отказаться от литературных потуг.
   В пору перестройки и гласности газеты засверкали разными идейными красками, заговорили с читателем живым человеческим языком. «Ну, прэсса! Вот прэсса!» - изумленно восклицал Жванецкий. Столько появилось новых слов, интонаций. Лингвисты кинулись выписывать на карточки шустрые и колючие фразы журналистов, предпочитая их гладко отредактированной советской прозе.
   А корифеев прессы, открывших народу «тьму низких истин», потянуло к «возвышающему обману», к художественному вымыслу. Типичная фигура нашего времени – журналист, пишущий романы и стихи в свободное от газетно-радио-телевизионной службы время. Времени этого мало, зато много информации в голове и столько  нервных эмоций в душе! Кабинетный писатель часто тяготится своей свободой, ничего не видит он в жизни кроме издательств и книжных выставок. А через журналиста проходит такой заряд социального электричества! Ни стабильности, ни застоя. Твою газету, твой канал в любой момент закроют или перекупят, перепрофилируют так, что родная мать не узнает. Дискомфорт, зато какая динамика! Суровая школа жизни…
   Перед каждым журналистом, ваяющим романную «нетленку», и перед каждым прозаиком, подрабатывающим газетчиной, неизбежно встает важный вопрос: одним пером он работает или двумя? Можно ли писать «прэссу» и прозу единым языком?
   Когда этот вопрос мои студенты задали Александру Кабакову, он ответил, что у журналистики и прозы «разное целеполагание». Красиво сказано и убедительно. Это позиция классическая. Основа прозы – многозначный вымысел, а журналистика требует однозначной ясности и фактической достоверности. Проза сильна изобразительностью, в газете же таковая просто неуместна. Вспоминаю публицистику Юрия Трифонова: разговорность и стилистический аскетизм. Пластичная интонация, выразительная деталь – это у Трифонова только в вымышленном повествовании.
   А есть и другой путь, когда журнализм внедрен в подкорку литературного сознания. К примеру, роман Сергея Доренко «2008» написан сугубо газетным языком (не считая срывов в явную безвкусицу). Но у этого произведения очень конкретное «целеполагание» - дожить до года, обозначенного в названии. А куда девать роман в 2009 году? Туда же, куда девают прошлогодние газеты.
   От языка прозы ждут первозданности и неповторимости. Но книгу, написанную в непривычной стилевой системе, не прочтешь безотрывно, над ней все-таки потрудиться надо. А что если свои мысли и чувства передать словами вторичными и повторимыми? Эти путем пошел Евгений Гришковец, преднамеренно опустивший стилистическую планку, работающий в журналистской манере «не по службе, а по душе». И добился успеха.
   Синтез беллетризма и журнализма – в прозе Дмитрия Быкова. Название нового романа «ЖД» сам автор расшифровал множеством способов. Я предложил бы еще один – «журналистский дискурс». Не пугайтесь лингвистического термина: «дискурс» по-французски речь, тип речи. В прозе нового поколения журналистская языковая модель явно теснит речь книжную. Это факт.
   «Чем пахнут ремесла» - есть такие детские стихи Джанни Родари. «Пахнет маляр скипидаром и краской. Пахнет стекольщик оконной замазкой». Только про писателей там ни слова. Восполним пробел. Понюхаем страницы современной прозы.
    «То, что последовало за этими словами, больше всего напомнило Громову даже не дежурство по полку, а скорее ночной эфир в радиостудии: давно, в незапамятные времена, в прошлой и даже позапрошлой жизни, он хаживал гостем на такие эфиры, отвечал на звонки, что-то читал. Никогда потом не было у него столь острого чувства связи с миром…» Это из упомянутого романа Дмитрия Быкова «ЖД». Такой язык пахнет свежей газетной полосой, прямым телевизионным эфиром. Запах простой, понятный, но летучий. Может быстро выветриться. Пока работает.
   А теперь образчик другого стиля:
   «Истощенность сознания, излечиться от которой он не мог вот уже год, рисовала повсюду, куда бы ни бросил он взгляд, размытый автопортрет – неряшливый черновик с пустыми глазницами и вялым провалом рта, где, как в черной дыре, гибли рой за роем невнятные образы и слова, оставляя на губах привкус проглоченной шелухи из сладковатого воска, горькой пыльцы и пережеванных пчелиных крыльев».
   Это из романа Алана Черчесова «Вилла Белль-Летра».  Такая словесная ткань отдает букинистической лавкой или литературным архивом, пыльными старинными переплетами. Душок более стойкий, но, как говорится, на большого любителя. 
   Что лучше? Как специалист читаю и то и другое. Участвую в спорах, кто лучше пахнет. А чего ждет мой читательский нос? Того, чего он до сих пор не нюхал.
   Виктор Шкловский говорил, что в искусстве нужен собственный запах. Первичный и неповторимый. Но он встречается о-очень редко.

Благородный, богемный, плебейский…

    Уверены, что все мы говорим на одном языке? Я – нет. Русский язык не только велик и могуч, но также и широк, многолик. Вслушиваясь в речь сограждан, обнаруживаю в ней три потока, о которых и поведаю. А уж вы сами решайте, по какому руслу приятнее плыть, какой речевой костюм вам к лицу.
    Почему для правильного и безупречного языка выбран эпитет «благородный»?  Слово «интеллигентный» в данной роли не работает. Во времена советской уравниловки считалось: все должны ходить в театр,  читать Льва Толстого, слушать «Аппассионату» Бетховена и говорить интеллигентно. Был даже анекдот на эту тему: один работяга роняет на ногу другому что-то тяжелое, а тот ему делает замечание: «Извини, Федя, но ты не прав». Примерно так изъяснялись труженики в тщательно отредактированных фильмах и спектаклях. Кому нужна такая лакировка действительности? Требование всеобщей речевой «интеллигентности» заведомо утопично, поскольку удовлетворять ему может меньшинство населения. От силы один-два процента.
   Более того: многие гуманитарии сегодня отрекаются от звания «интеллигент». Авторитетный языковед, автор солидных монографий, сказал мне однажды: «Я себя интеллигентом не считаю». Так под каким же знаменем могут объединиться рыцари русского языка? Надеюсь, принцип речевого благородства будет впору.
    А эпитет «плебейский» предлагаю использовать вместо устаревшего термина «просторечие», которым лингвисты по привычке называют социально обусловленное отклонение от литературной нормы. Например, такие ошибки, как «ложить», «мой туфель», «психиатор», «без польт», «кушаю» вместо «ем» и т.п. На заре двадцать первого века этот ряд пополнился выражениями «двухтыщешестой год», «в разы». Новое просторечие? Но так  то и дело говорят люди, по анкетным данным принадлежащие к элите. Министр образования – простой человек?  Но он упорно живет в «двухтыщешестом» году. Как и две ведущие программ радиостанции «Эхо Москвы», жестко разъясняющие нам азы политграмоты. Их тоже простыми не назовешь – дамы с большими претензиями. А каково было услышать в телепередаче из уст вице-президента Академии наук, что в США на науку денег выделяют «в разы больше»! Не говоря о вульгарности слога, это даже информационно невразумительно. Что значит «в разы»? В три раза или в девять раз больше? Ненаучный какой-то стиль.
   И от пресловутого «в разы», и от  «двухтыщешестого» разит плебейством, словесной распущенностью. Противостоять ей можно только личным примером благородного речевого поведения. А оно часто бывает присуще и людям простым, не имеющим дипломов и званий, но обладающим собственной манерой разговора, индивидуальной языковой физиономией. Они не склонны к подражанию, не спешат попугайски повторять всякое новое и зачастую мусорное  словечко, не пытаются показать себя культурнее, чем есть на самом деле.
   Надо ли бороться за благородство речи? Наивно рассчитывать, что министру на его языковые промахи укажет премьер-министр или, наоборот, заместитель министра. Благородство – само себе награда. И, к счастью, оно по-хорошему заразительно. Передается окружающим при речевом контакте. 
  К своим коллегам по литературе и науке я в этом смысле придирчив. Но кому готов делать поблажки – так это актерам, музыкантам, художникам. Богема! Недаром же возникло это понятие в середине ХIХ века у французов, а потом вошло во многие языки как обозначение беспорядочной жизни артистической среды. Быт особенный – и язык тоже. 
   Благородный, богемный и плебейский языки с предельной прозрачностью различаются в следующих речевых ситуациях: а) обращение на вы или на ты; б) отношение к нецензурной лексике; в) использование литературных цитат. Проиллюстрирую свою «социолингвистику» наглядными примерами. Представим двух персонажей мужского пола, одному шестьдесят лет, другому – тридцать.
    В первом сюжете перед нами пожилой профессор и молодой доцент. Прислушаемся к их разговору. Красивая литературная цитата здесь весьма вероятна. Взаимное «тыканье» исключено. Хотя во Франции оно между коллегами-преподавателями в ходу, а в Швеции и студент может быть на ты с наставником. Но русские консервативны, и у нас разве что старший может сказать младшему «ты», как бывшему ученику. Что же до мата – он в таком благородном обществе исключен.
    Сюжет второй, богемный. Два актера расслабляются после спектакля. Могут быть на ты, невзирая на разницу в возрасте. Порой позволяют себе крепкие выражения. Но в то же время, поднимая бокал, произносят что-нибудь вроде: «Я пью за военные астры, за все, чем корили меня…»
    Ну, и третий вариант. Пожилой и молодой мужчины около вашего дома роют канаву, возятся с трубами. Обращение на вы между ними маловероятно. А вот на брань – никаких ограничений. От одноэтажной до многоэтажной. Едва ли в их разговоре прозвучит цитата из Мандельштама. Если же вдруг таковая послышится, то мы решим, что это не настоящие работяги. Не иначе, как профессор и доцент, получающие ничтожные зарплаты, устроились подхалтурить.
    Как видим, наибольшей речевой свободой обладает богема. Она и «тыкает», и «выражается», и блещет цитатами. А наибольшие ограничения добровольно налагает на себя носитель благородного языка. Из всех вольностей – только право цитировать классиков. Но этого, честно говоря, и достаточно.

Как велит простая учтивость

     На Крылатской велодороге редко встретишь велосипедиста. Олимпийские игры в Москве случаются нечасто, поэтому извилистая тринадцатикилометровая лента служит главным образом для пеших прогулок. Ходят врозь и парами, с детьми и с собаками. Четвероногие чувствуют здесь себя особенно вольготно. Подбегает ко мне мохнатый пес, заливисто лает, цепляется когтями за брюки.
   «Джой, Джой!» - слышится голос молодой дамы. Призвав своего любимца, она начинает его ласково журить. С песиком разговаривает, а мне – ни слова. Женщина приятной наружности, со вкусом одета, но, к сожалению, хамка. Да, именно так оценивается подобное поведение по всем международным стандартам. Владелец собаки обязан сказать: «Извините». Или хотя бы, как чеховская героиня, с застенчивой улыбкой произнести: «Он не кусается».
   Когда в Париже нечаянно толкнешь человека в вагоне метро - тут же услышишь от него: «Пардон». Если толкаемый не окажется по случайности «туристо руссо». Почему же мы, россияне, такие беспардонные? Почему не испытываем внутренней потребности повиниться – и за пустячную небрежность, и за большие промахи? Начинается все с бытовой бесцеремонности, а в итоге ведет к упорству в грехе. Не убедил нас фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние»: с чего это вдруг мы все каяться должны? А уж мысль Достоевского о том, что «всякий из нас пред всеми во всем виноват, а я более всех»… Мало кто под ней подпишется сегодня.
    Впрочем, меня занесло в эмпиреи. Разговор-то – о несовершенстве нашего речевого этикета. Есть слова и выражения, которые надлежит произносить в определенных ситуациях. Автоматически. «Как велит простая учтивость» - есть такая строка у Ахматовой. Набор формул учтивости можно свести к семи: «здравствуйте - до свидания»,  «спасибо», «пожалуйста», «извините», «разрешите представить», «поздравляю», «соболезную». Чем чаще звучат эти семь нот, тем гармоничнее жизнь, тем меньше в ней агрессии и безысходной тоски.
   Когда в том же Париже заходишь в лифт и видишь незнакомого человека, «бонжур» сам собой вырывается из уст. Как и у твоего попутчика. На севере Германии, гуляя по маленькому городку,  каждому встречному машинально говоришь: «Мойн», слыша в ответ то же слово. Легко и просто. А у себя на родине то и дело мучишься гамлетовскими сомнениями: здороваться или не здороваться? С соседями по лестничной площадке – да, а как с остальными обитателями подъезда? Мы-то не против, а если на твой «Добрый день!» не ответят? Не хочется быть назойливым… В магазине «Копейка», подойдя к кассе, говоришь: «Здравствуйте», а кассирша смотрит на тебя как на заигрывающего с ней ловеласа. Хорошо, что в «Седьмом континенте» девушки сами встречают покупателей приветствием. Но общенациональной нормы нет. Прямо хоть в Думу законопроект вноси: с кем граждане РФ должны здороваться в обязательном порядке.
    С выражением благодарности тоже проблемы. Вот на рынке, получив от меня деньги,  продавец вручает пакет с виноградом и любезно произносит: «На здоровье!» Так вообще-то отвечают на «спасибо». А я уже и не помню, сказал ли «спасибо». Может быть, сумрачно промолчал, сомневаясь и в точности весов, и в качестве товара. По большому же счету благородный человек, получая что-либо, всегда благодарит. «Спасибо» происходит от «спаси Бог» - так почему же лишний раз не попросить Всевышнего спасти всех: и покупателей рынка, и торговцев, пусть не всегда безупречных? Из «спасибо» шубу, как известно, не сошьешь, но хорошее настроение сшить можно – и себе, и другим.
    «Разрешите представить» - это выражение вообще слышу раз в сто лет. А ведь так естественно – познакомить двух авторов, случайно пересекшихся в твоем редакционном кабинете. Или представить автора коллеге, сидящему в том же помещении.  Чтобы потом, звоня по телефону, человек мог обратиться не к пустому месту, а к личности. Мог что-то спросить, передать. И уж совсем неприемлемо, встретив с кем-то вместе третье лицо, вступить с ним в беседу, не познакомив со спутником. Запомнят они друг друга или нет – это уже их дело, но, огласив имена, мы долг учтивости исполнили.
   Чужие успехи не всех радуют. Тем не менее, услышав, что знакомый получил премию или повышение, издал книгу или защитил диссертацию, лучше не молчать, насупившись, а сказать: «Поздравляю». Можно без объятий и поцелуев. Независимо от того, какого качества книга или диссертация. Так велит простая учтивость.
   Ну, и наконец о печальном долге, который часто приходится исполнять в связи с чьим-то уходом из жизни. Необязательно театрально рыдать, как Коровьев перед дядей Берлиоза, можно обойтись без «трехсот капель эфирной валерьянки» - вполне хватит двух слов: «Примите соболезнования». Нашим теле- и радиоведущим стоит выработать сдержанно-достойный тон сообщения о кончинах и гибелях людей.  А то их звонкие и бодрые интонации в таких случаях звучат просто бестактно. В любом голосе есть скорбная нота, ее надо только уловить и закрепить.    
     Ничего не сказал я про ноту «пожалуйста». Поскольку ее дефицита не ощущаю. «Дайте, пожалуйста», «скажите, пожалуйста» - это слышится нередко. Может быть, потому, что в детстве все мы читали нравоучительный рассказик Валентины Осеевой «Волшебное слово», где это самое «пожалуйста» настойчиво пропагандируется. И ведь действует. Все-таки воспитательная роль  литературы – не совсем химера, не совсем утопия. 

 

Пол и секс

     Любителей клубнички просят не беспокоиться: говорить будем о речевой гигиене, об ответственности за сказанное. Даже такое слово, как «секс», стоит употреблять с толком. А то оно у нас превращается в междометие, в дикий клич. Как собака бросается в бег по команде «Фас!» - так и многие человекообразные сегодня оживленно реагируют на крик «Секс!»
   Слово это в русском языке молодое, может быть, потому такое неразумное и наглое. Лезет везде, суется к месту и не к месту. В 1940 году в четвертом томе Словаря Ушакова никакого «секса» еще не было – имелось прилагательное «сексуальный» латинского происхождения - «связанное с половыми отношениями». В качестве синонима приведено слово «половой», гораздо более распространенное в ту пору. Вспомним купленные Остапом Бендером золотые часы, которые до того были подарены «Сереженьке Кастраки в день сдачи экзаменов на аттестат зрелости», причем над словом «зрелости» приятели гимназиста нацарапали «половой».
  А главным в этой сфере было слово «пол». То есть «одна из родовых половин, род, мужской или женский», согласно Далю. Над словом, бывало, каламбурно подшучивали. «Томится пол, смеситься алчет с полом» - написал в 1911 году поэт Вячеслав Иванов. Сатирик Александр Измайлов так продолжил эту строку: «А потолок смущен, от злости бел». И пародию назвал «Пол и потолок». Или вспомним популярную некогда в российском быту фразу «живу половой жизнью» - в смысле: спать приходится на полу. Но в целом ясность была.
   Она отчасти утратилась, когда в русский язык был импортирован пресловутый «секс». В словарь Ожегова сей чужеземец вошел с формулировкой: «все то, что относится к сфере половых отношений». Так может быть, два коротких слова по смыслу тождественны и отличаются только происхождением? «Пол» = «sex»?
   Нет, не совсем. Есть пространство, где отечественный «пол» не может быть автоматически заменен иноязычным собратом. Заполняя анкету, мы видим пункт «пол». «Какого вы пола?», а не «какого вы секса?». В сочетаниях «сильный пол», «слабый пол», «прекрасный пол» замена ключевого слова на «секс» также невозможна. В свою очередь выражение «заниматься сексом»  не может быть трансформировано в «заниматься полом». Значит, есть несовпадение, «разнотык», говоря зощенковским словечком.
   Нравится ли вам само сочетание «заниматься сексом»? На вкус, эстетически. Мне не очень. Что-то в нем есть грубое и примитивное. Никак не скажешь, что Анна Каренина и Вронский «занимались сексом». Да и к отношениям набоковского Гумберта с Лолитой такая плоская формула, пожалуй, неприменима. Может быть, выражение не совсем литературное?
   Да. И это уловил автор «Толкового словаря иноязычных слов» Л.П.Крысин, указавший, помимо широкого значения слова «секс», второе, узко-житейское: «половые сношения». А в качестве примера привел именно «заниматься сексом». И что важно, такой «секс» снабжен  пометой «разг.» То есть разговорное слово, в письменной речи не всегда уместное. И обозначает оно сугубо физиологический акт. Наш русский «пол» - уж позвольте мне немножко пославянофильствовать - все-таки предполагает поиски близкой, родной половинки. «Сексом» же можно занимаются и без участия души.
   Стало быть, имеются секс и секс. Абстрактный и конкретный. И даже выражение «заниматься сексом» можно понять по-разному. Есть ученые, которые занимаются сексом как предметом исследования – сексологами они именуются. Пишут серьезные, отнюдь не развлекательные книги, и мы их не путаем с изготовителями порнографических журналов.
    Но есть соблазн сыграть на двусмысленности слова. Что и сделала недавно Ирина Хакамада, озаглавив свою книгу «Sex в большой политике». Честно призналась, что это помогло увеличить тираж. Чем больше тираж, тем лучше, а цель иногда оправдывает средства. Так какова же была цель написания книги? Вот что говорит Хакамада:   «Cлово «секс» в названии книги не случайно написано по-английски. В переводе «секс» - значит пол. То есть эта книга - о нахождении женского пола в мужском мире».
    Тема, конечно, важная. У нас в России все еще нет равноправия полов, особенно в политической жизни. Объективно говоря, женщины дискриминируются. Среди мужчин слишком распространено отношение к дамам исключительно как к объектам сексуального интереса. И не уступка ли этому мужланству игривое «sex» на переплете книги? Впрочем, защита «сестер по полу» в задачу автора не входила. А панацеей от всех российских несчастий Ирина Муцуовна неожиданно объявляет «секс» в самом бытовом и элементарном значении слова:  «Что касается «большой политики», то в России она абсолютно асексуальна, и в этом ее беда. В политике большую карьеру делают люди, не любящие себя и других… У Александра II было огромное количество романов, он был чувственным царем, и при нем Россия пережила очень интересные реформы. Так что секс помогает всегда. Поэтому не забывайте о нем, и у вас все будет хорошо!»
   Как говорится, спасибо за совет. Но возникают сомнения. Разве мало среди наших политиков настоящих жизнелюбов, умеющих отдохнуть в приятном обществе?  А вот где царит асексуальная атмосфера – так это в каком-нибудь Бундестаге под руководством Ангелы Меркель. Однако социально-экономические проблемы там решаются.
   Секс уже не выгонишь ни из жизни, ни из языка. Но в качестве главной политической стратегии это короткое словечко не сработает.

Как нас теперь называть

   «На вечере выступили писатели и поэты…» Все чаще читаю и слышу подобные фразы. Вызывает легкое раздражение. «Писатель» – понятие родовое, а «поэт» – видовое. Слово «писатель» включает в себя целый спектр творческих занятий. Поэт, прозаик, драматург, публицист, литературный переводчик, критик – все они писатели.
   Словарь Ожегова на моей стороне: «ПОЭТ. Писатель – автор стихотворных, поэтических произведений»; «ПРОЗАИК. Писатель – автор произведений в прозе»; «ПУБЛИЦИСТ. Писатель –  автор публицистических произведений». Получается, что сочетание «писатели и поэты» логически несуразно. Нечто подобное наблюдалось раньше в разговорном языке с наименованием видов мяса. «Купила на базаре мяса и свинины» - сообщали не шибко образованные домохозяйки, имея в виду, что «мясо» - это только говядина. Но носитель культурной речи всегда считал за «мясо» и свинину, и баранину, и даже лосятину, которая в благословенное советское время формально числилась в ассортименте магазинов «Дары природы». Хотя реально увидеть ее  лично мне так и не довелось.
   Не привередничаю ли я? Язык ведь не всегда строго логичен. Можно в принципе придраться и к сочетанию «литература и искусство», существующему во многих языках. Разве литература не вид искусства? Но мы миримся с этим маленьким речевым искривлением, привыкли к нему. И все же…  Если в названии справочника значится что-нибудь вроде «Сто русских писателей и поэтов», то вы почти на сто процентов можете быть уверены, что под обложкой скрываются халтура и китч.
  В том же убеждают прогулки по Интернету, где обнаружился сайт с потрясающим названием: «Русские писатели и поѣты». Да, именно так! Видимо, ребята захотели стилизовать свою вывеску под «ретро», блеснуть старинным «ятем». Но не ведали они, что «ять» встречался только там, где теперь на его месте теперь пишется «е». «Поэт» же и в пушкинские времена писался с «э» оборотным! Раньше о невежественном и малограмотном человеке говорили: «корову через ять пишет» (поскольку в слове «корова» нет ни одного звука, который мог быть обозначаться «ятем»). У нас теперь объявились и сомнительные «литературоведы», которые «поэта» пишут через ять! Обновили поговорку.
   А сайтик, кстати, еще тот оказался. Аннотация сообщает, что здесь можно ознакомиться и с текстом «Камасутры», хотя к созданию древнеиндийского эротического трактата русские поэты и прозаики явно непричастны. Заманивают посетителей и стихами «русского поэта-матершинника (так!) Баркова». Пользуюсь случаем, чтобы подчеркнуть: слова «матерщина», «матерщинник» пишутся исключительно через «Щ» и произносятся с соответствующим мягким шипящим. Написание и произношение «матерШинник» - признак низкой речевой культуры. Это к слову.
   Может быть, конструкция «писатели и поэты» укоренится в языке и будет узаконена. Но пока от нее отдает не очень хорошим душком. Если хотите, чтобы ваша речь была благоуханна, рекомендую пользоваться сочетанием «прозаики и поэты». И не стоит изобретать сложных титулов вроде «писатель-прозаик»: почему-то именно таким образом представляют Александра Проханова на радиостанции «Эхо Москвы». Тут либо «писатель», либо «прозаик». Даже если интеллигентные критики данного литературного деятеля не считают настоящим писателем, а про его сочинения говорят: «Разве это проза?»
   У некоторых слов, помимо обыденного значения, есть смысл возвышенный, торжественный, священный. «Се человек!» - сказал о Христе Понтий Пилат. «Человек он был» -  вспоминал своего отца Гамлет. Каждому из нас ведомо представление об идеале Человека с большой буквы. Тем не менее мы не отказываем в праве называться человеком и самому заурядному представителю вида homo sapiens. Так и со словом «писатель». Оно в России всегда звучало гордо, обозначало не просто щелкопера, а провозвестника больших идей. Это наша национальная культурная мифология. Но язык милостив и к обычным литераторам-профессионалам, которые тоже обозначаются словом «писатель».
   «Я не писатель, я автор детективных романов», - кокетничает с телеэкрана Татьяна Устинова. Нет, не отпирайтесь, Татьяна! Раз вы пишете книги и адресуете их читателям, то мы вправе судить о вас как о писателе. И не только по рейтингам продаж, но и по самому что ни на есть гамбургскому счету, для которого все жанры равноправны. От чтения детективов читатель может становиться умнее, а может  – глупее. Что касается устиновского романного стандарта с нарочитой криминальной фабулой и непременным «принцем», женящемся на героине, то такая проза, на мой взгляд, отнюдь не повышает читательский духовно-интеллектуальный уровень.
    Время сейчас смутное. Некоторые уже хоронят культуру, считая, что пиар и маркетинг ее уничтожили. Певицы берут не голосами, а бесстыдной «раскруткой» да слезливыми рассказами о побоях, полученных от бывших мужей. И книгоиздатели неустанно изобретают фальшивые «бренды»: то зарабатывают денежки, выпуская на авансцену матерщинницу Денежкину, то плодят каких-нибудь робких и неробких Оксан. Критику, если он сам писатель, а не рыночная «обслуга», даже произносить такие имена стыдно. Что же, прошло время писателей и настало время литературных дельцов да поглощающих их продукцию петрушек?
   Нет. Разврат бесплоден, даже при массовом размахе. А духовный брак между Писателем и Читателем – вечен.

Плюс ёфикация?

  У Высоцкого есть песня о раздвоении личности. Персонаж все свои грехи сваливает на мифическое «второе я», а в конце, уже стоя перед судом, обещает исправиться:

                   Искореню, похороню, зарою, -
                   Очищусь, ничего не скрою я!
                   Мне чуждо это ё мое второе, -
                   Нет, это не мое второе Я.

  В третьей строке при письменной передаче текста не обойтись без буквы «ё». Если напечатать «е», то авторский юмор не будет понят. А как в других случаях? Может быть, и слово «мое» лучше писать как «моё»?
  На сей счет в нашем обществе наблюдается идейный раскол. Большинство граждан подчиняется закону, то есть «Правилам русской орфографии и пунктуации», которые гласят: «§ 10. Буква ё пишется в следующих случаях: 1. Когда необходимо предупредить неверное чтение и понимание слова, например: узнаём в отличие от узнаем; всё в отличие от все; вёдро в отличие от ведро; совершённый (причастие) в отличие от совершенный (прилагательное). 2. Когда надо указать произношение малоизвестного слова. например: река Олёкма. 3. В cпециальных текстах: букварях, школьных учебниках русского языкa, учебниках орфоэпии и т. п., а также в словарях для указания места ударения и правильного произношения».
  Но некоторым этого мало. Они призывают к полной «ёфикации» русского письма. То есть хотят, чтобы «ё» никогда не заменялось на «е», как это делается в большинстве случаев для простоты, удобства и экономии точек.
  У орфографических раскольников, именующих себя «ёфикаторами», есть предводитель – историк Виктор Чумаков. Пламенный, как протопоп Аввакум. Стоит зайти к нему на сайт, как вас огреют «речевкой»: «Почему же, ё-моё, ты нигде не пишешь "ё"?» Слоган как бы шуточный, но вызывает пару серьезных контрвопросов. Разве есть такой нехороший человек, который нигде не пишет «ё»?  Например, фразу «Всё для победы» любой напишет с «ё», чтобы первое слово не читалось как «все». А в слове «нёбо» всякий поставит две точки, чтобы не путали с «небом».  Далее: уместен ли в публичной речи такой перл, как «ё-мое»? Это, как ни верти, эвфемистическая замена нецензурного выражения. Примерно такая же, как «блин», «на хрен»… Высоцкий использовал «ё-мое» как речевую характеристику героя грубого и невоспитанного.  Бороться же за культуру языка с помощью подзаборной лексики – дело сомнительное.
   «Ёфикаторы» в конце минувшего столетия торжественно отмечали двухсотлетний юбилей любимой литеры. Считалось, что ее первым употребил в 1797 году Н.М.Карамзин. На родине Николая Михайловича, в Ульяновске (Симбирске), открыли памятник букве «ё». Потом обнаружились документы, согласно которым инициатором употребления «ё» в 1783 году выступила княгиня Е.Р.Дашкова. Отпраздновали новую годовщину, уже 220-летнюю. Ничего не имею против таких лингвистических игр и забав, но сами по себе юбилейные цифры ничего не говорят. «Ё» - очень молодая буква по сравнению с коллегами по кириллической азбуке: там ведь всем за тысячу лет перевалило. И даже такой стаж не спас от упразднения буквы, утратившие смысл: омегу, фиту, ижицу, не говоря уже о юсах больших и малых.
   Чем же показалась вредна принятая в современной практике замена «ё» на «е»? Ёфикаторы утверждают, что под влиянием написания люди начинают некоторые слова произносить неправильно. Например, говорят «новорОжденный» вместо «новорождЁнный». Но на этом аргументы почти кончаются. «ПлАнер», «манEвренный» - это уже не ошибки, а допустимые варианты произношения слов «планёр» и «манёвренный». Оба слова французского происхождения и постепенно утратили былой «прононс», обрусели. А что юристы говорят «осУжденный» вместо «осуждённый», так это профессиональный жаргон: написание здесь не при чем.
   Чаще же всего «ёфикаторы»  припоминают искажения фамилий. Дескать, герой «Анны Карениной» Константин Лёвин (от «Лёв» - так произносилось в домашнем кругу имя автора) по воле типографии превратился в некоего Левина. Да, поначалу писатель сетовал, но потом примирился. Согласно комментарию Э.Бабаева, правильно – «Лёвин», но «ни Толстой, ни его близкие никогда не настаивали именно на таком прочтении». Стоит ли сокрушаться, что остается  «до сих пор русский аристократ носителем еврейской фамилии»? Все-таки антисемитом граф Толстой не был. А написание имен собственных – это вообще особая подсистема языка. Каждое надо проверять по словарям.
   Существует такая вещь, как целостность восприятия. Этот психологический феномен помогает грамотному человеку воспринимать «е» как «ё» в абсолютном большинстве нужных случаев. Предлагают, например, проставлять точки над «ё» в названии Счетной палаты. Зачем? Что-то я не слышал, чтобы вместо «счЁтная» кто-то произнес «счЕтная».  Кстати, спросить бы эту палату, в какую сумму может влететь тотальная «ёфикация». А сколько ошибок прибавится и в речи, и в написании – этого никому не счесть. Если учителя примутся повсюду «е» на «ё» переправлять, красных карандашей не хватит. Корректоры просто с ума посходят. Такой хаос наступит…
   Может быть, достаточно соблюдать существующие правила с их десятым параграфом? А в частном, в индивидуальном порядке ставить все точки над «ё» никому не заказано. Как это делает в своих произведениях Солженицын. Как это принято в некоторых периодических изданиях. «Написание двух точек над Ё, ё является факультативным», - утверждает энциклопедия «Русский язык». То есть – по желанию, по вкусу. Что не запрещено – то разрешено.
  
 Привет из Орфографополя!

   Такой город придумал знаменитый языковед Михаил Викторович Панов в своей книге «И все-таки она хорошая! Рассказ о русской орфографии, ее достоинствах и недостатках» (1964). В Орфографóполе (ударение как в «Севастополе») пишут по правилам. А по соседству размещается Какографополь («какос» по-гречески – плохой, дурной), где пишут как придется, как в голову взбредет. Название книги на обложке было дано в двух вариантах, один из них ради шутки выглядел так: «И фсё-тки она харошая».
   Гротескный образ Какографополя оказался, увы, пророческим. Такой город выстроился и укрепился в новой стране Интернет. Заглянешь в Живой Журнал – там такое «како» стоит, что хоть святых выноси! Вместо «автор» пишут «аффтар», вместо «еще» - «есчо». Естественно, никаких ограничений на мат, причем похабные слова тоже пишутся с ошибками. Сквернословие и сквернописание идут рука об руку. Один литератор надумал слово «жизнь» писать как «жызнь», пытаясь таким способом выразить некую концепцию. Ничего он не выразил, кроме собственного бессилия и несостоятельной претензии на оригинальность.
   Юзеры и «аффтары»! Вы хотели довести ситуацию до полного абсурда? Уже довели. Лично я уже никакие «блоги» не посещаю. Трудно оперировать клавиатурой и мышью одной рукой, когда другая занята: приходится постоянно зажимать нос.
    Сколько ни валяйся в грязи, мыться все равно придется. И все дороги, все творческие и культурные пути неминуемо ведут в Орфографополь. Город с разумными законами и увлекательной историей. А где история, там и мифы. Некоторые из них заслоняют правду, и тут необходимо просвещение.
    Займемся ликбезом в связи с популярным мифом о том, что большевики в 1918 году ввели «свою» орфографию. На самом деле реформа русского правописания готовилась классиками отечественного языкознания задолго «до того». Первый ее проект обсуждался еще в 1912 году. Радикально настроенный академик Фортунатов предлагал даже писать «ноч» без мягкого знака и «чорный» вместо «черный». После его смерти академик Шахматов в 1917 году предложил от этих двух крайностей отказаться, а остальные одиннадцать пунктов оставить. Их и утвердили потом декретом Совнаркома. Замена «ятя» на «е», упразднение «фиты» и буквы i, отказ от твердого знака в конце слов после согласных - все это были меры абсолютно необходимые и неизбежные.
Тем, кто тужит по дореволюционной орфографии, я предложил бы для эксперимента написать с ее соблюдением  хотя бы пару фраз. Вы знаете, где писать «ять», а где «е»? Вот то-то и оно. Гимназисты специально заучивали стишок про «бело-серого бедного беса», где все слова были с «ятем». А сейчас… Газета «Коммерсант» завела себе стилизованный логотип «Коммерсантъ» в память об одноименном дореволюционном издании и условным свои сокращением сделала «Ъ», то есть твердый знак (который, как известно, называется «ер»). Что ж, в это есть некоторая оригинальность,  культурно-знаковая игра. Но что выяснилось? Многие журналисты в своей устной речи именуют символ «Ъ» «ятем»! Грамотеи, ничего не скажешь! А владельцы одного московского ломбарда украсили свое заведение вывеской «Ломбардѣ», то есть хотели твердым знаком на конце слова блеснуть, а нарисовали «ять», и у них получилось какое-то нелепое «ломбардé».
А еще одна смешная история приключилась с фильмом Никиты Михалкова «Сибирскiй цирюльникъ» - да, именно так было в титрах подано его название. Две орфографических детали изображены верно: «i» в окончании прилагательного, твердый знак на конце у «цирюльника». И все равно неправильно! Это слово писалось с «ы» после «ц», причем не только до революции, но и вплоть до 1956 года, когда в правила русского правописания в последний раз были внесены небольшие и очень тактичные поправки.
И сейчас, полвека спустя, кое-какие мелочи в наших правилах стоило бы подчистить. Скажем, школьников учат писать: «пол-лимона», «пол-яблока», но «полмандарина». А почему бы не привести к единой системе? Вот я написал: «пол-мандарина». Вас это шокирует? Или запутанный вопрос со сложными прилагательными: «научно-исследовательский» пишется через дефис, а «естественнонаучный» - слитно. Разве не естественнее, не ближе к духу языка и к здравому смыслу было бы написание «естественно-научный»? А какая морока – различать «н» и «нн» в отглагольных бесприставочных прилагательных и причастиях! «Жареный карась», но – «жаренный в сметане карась». Не сделать ли в обоих случаях одно «н»?
Вот такого рода деликатные изменения предложила обсудить несколько лет назад Орфографическая комиссия Института русского языка. Но вместо того, чтобы это все спокойно и компетентно обмозговать, некоторые товарищи завопили: «Караул!» и стали выступать против мифической «реформы русского языка»…
     Внимание! «Реформа языка» невозможна по определению – так же, как «реформа» простых чисел или «реформа» химических элементов. Язык по природе своей реформированию не поддается. Мы можем варьировать только его графическую одежду, но тело останется нетронутым. Разоблачители пресловутой «реформы языка» будут уже в недалеком будущем выглядеть так же, как тот персонаж Аркадия Райкина, что выступал с речью «Генетика – продажная девка империализма».
   Орфографополь, как всякий город, развивается. И его сознательным гражданам еще предстоит принимать частичные поправки к закону. Чтобы сохранить его как целое.

 

Наши шиболеты

    Роман «Евгений Онегин» входит в школьную программу. Но, положа руку на сердце, я с трудом представляю подростка, которому в этом произведении понятно каждое слово. Что, например, означают такие строки десятой главы: «Авось, о Шиболет народный, /Тебе б я оду посвятил…»? Вопрос на засыпку. Если включить его в ЕГЭ – все школьники как один провалятся.

   А за странным словечком – увлекательный сюжет… Разберемся не спеша. Пушкин любил удивлять читателей, систематически занимался языковым расширением. То простонародное слово вставит, то разговорное, то научное, то заморское. «Шиболет» - вообще древнееврейское,  и наш национальный гений первым начертал его родной кириллицей. Почерпнул он его у Байрона, в поэме «Дон-Жуан». Там «shibboleth» означает «примета для опознания», «тайный пароль». Лорд Байрон национальным паролем, «шиболетом» англичан самокритично назвал ругательство «god damn» («черт побери»). Александр Сергеевич о своем родном народе был лучшего мнения. Главной чертой русского человека он считал беззаботность и в качестве национального символа выбрал «авось». Помните, как «понадеялся поп на русский авось», заключая с Балдой крайне рискованный контракт?

   В английский же язык «шиболет» пришел из Библии. Откроем в Ветхом Завете «Книгу судей израилевых» – и найдем там жестокую историю о вражде галаадских жителей с ефремлянами. Галаадитяне перехватили переправу через Иордан, и каждому, кто хотел попасть на другой берег, учиняли проверку, заставляя произнести на своем языке слово «колос». Ефремлянин тут же попадал в лингвистическую западню. «Они говорили ему: “скажи: шибболет”, а он говорил: “сибболет”, и не мог иначе выговорить. Тогда они, взяв его, заколали у переправы чрез Иордан. И пало в то время из ефремлян сорок две тысячи».

   Ужас! Бороться за чистоту языка и правильность произношения таким  варварским способом, конечно, не стоит. Но культура нуждается в своих паролях, в шиболетах. Кто-то должен стоять на страже интеллигентной, благородной речи. И всякого претендента на престижный статус проверять при помощи контрольных слов.  За ошибки никого закалывать не станем, но строго откажем ему в праве считаться представителем элиты.

    Например, у входа в храм русского языка мы задержим Ксению Собчак, которая говорит с телеэкрана: «одеваю платье». Скажем ей: нет, вы – не леди, речь у вас плебейская. Вам стоит взять курс уроков родного языка – так, как Элиза Дулитл захотела поучиться у профессора Хиггинса, чтобы потом устроиться в приличный цветочный магазин. Пусть вас научат говорить правильно: «надеваю платье».

    Шустрых топ-менеджеров заставим произнести ходовое для них слово «конъюнктура». И поправим тех, кто, по небрежности опускает второй звук «н», и говорит: «конъюктура». Не так уж трудно четко артикулировать. Глотать звуки – дурной тон. Блатные вместо «понял» говорят «пойл», но не с них же брать пример!

    А бывает, что в слово вставляют лишнее «н». Раньше ярким признаком некультурной речи был «инциНдент» вместо правильного «инцидент». В эпоху рыночной экономики шиболетом номер один сделался эпитет «конкурентоспособный». Всмотритесь в это слово, произнесите его по слогам. Не надо тут лишнего «н» после «т»! Когда слышу в публичном выступлении экономиста неправильное «конкурентНоспособный», сомневаюсь, что это дельный специалист. 

   Есть в языке такая невеселая зона - официально-деловая речь. Сухая бюрократическая лексика, стандартные обороты. Но и в этой зоне стоит вести себя культурно, не путать слова и значения. Например, «представить» и «предоставить». Представляет тот, кто просит, а предоставляет тот, кто дает. Вы представили необходимые бумаги – и банк предоставил вам кредит. Председатель собрания предоставляет слово очередному оратору. (Он может попутно и представить оратора публике, то есть познакомить ее с ним, но это уже другое значение глагола.) 

    Важный шиболет деловой речи – особая форма предложного падежа в сочетаниях «по окончании», «по завершении», «по прибытии». В объявлениях, в казенных бумагах то и дело читаешь: «по окончаниЮ». Это ошибка.

    Внимательно вслушиваюсь в речи политиков. За кого голосовать на предстоящих выборах в Думу, а потом и на президентских? Я уже решил, что  отдам предпочтение тем кандидатам, которые умеют пользоваться частицей «ни» в утвердительном значении: «кто бы это ни был», «где бы я ни был». Увы, таких становится все меньше. «Где бы я нЕ был,  вспоминаю родину» - не верю такому неграмотному патриоту, не помнящему норм родного языка.

   В троллейбусах, помимо существующего турникета, я установил бы еще звуковое реле. Чтобы войти в салон, надо вслух произнести название транспортного средства. Кто произнесет вульгарное «тролебус», - пусть выходит и добирается автобусом или трамваем… Шучу, конечно. А вот новую радиостанцию «Сити-FM» всерьез хочется пожурить за то, что ведущие ее новостных программ систематически терзают наш слух «тролебусами». Может быть, при приеме на работу стоит попросить радиожурналистов произнести в качестве шиболета несложное слово «троллейбус»? 

   А главное, конечно, постоянно проверять самих себя. «Врачу, исцелися сам!» Грамотеи знают, что «врАчу» произносится здесь с ударением на первом слове как старинная форма звательного падежа. Еще один шиболет.

 

Мечта о русофонии

   Две тысячи седьмой год набирает обороты. Но что я слышу? Кое-кто у нас порой безграмотно называет его «двухтыщеседьмым годом». Немедленно прекратите! Извольте правильно именовать хронологический период, который согласно президентскому указу объявлен Годом русского языка.
   Как звучит наше слово в мировом масштабе? Вопрос и политический, и культурный, и жизненно важный для тех 288 миллионов жителей планеты, что считают русский язык родным. Смогут ли дети наши бывших сограждан в ближнем зарубежье учиться в русскоязычных школах? Будет ли язык Толстого и Достоевского по-прежнему осваиваться студентами западных университетов? Не уроним ли мы сами престиж русской речи, обращаясь с нею небрежно и невежественно?
   Повышенным чувством лингвистического патриотизма всегда обладали французы. Всех носителей своего языка – в Европе, в Африке, в Канаде – они называют «франкофонами», а социально-культурное бытие своей речи обозначают понятием «франкофонии». Даже специальное министерство по этой части у них имеется.
   А чем мы хуже? Так подумал я однажды и изобрел термин «русофония». Да! В доказательство могу предъявить известный парижский русскоязычный журнал «Синтаксис», где в 1991 году напечатано эссе, которое так и называлось – «Русофония». Сочинил его в Цюрихе, где преподавал русскую литературу. Тогда наши богачи еще не оккупировали Швейцарию, и никто не мог предвидеть, что всего через десяток лет продавцам дорогих ювелирных магазинов на Банхофштрассе придется выучить выражение «Добро пожаловать», чтобы приветствовать самых расточительных покупателей в мире. За дверями университета русская речь в ту пору не слышалась, и, разлученный с нею, я начал лелеять мечту о русофонии. Приехав читать лекцию в Сорбонну, показал свое эссе создателям «Синтаксиса» - Марии Розановой и Андрею Синявскому. Помню, Синявский, увидев само название, оживился и заулыбался: уж он-то был отъявленный «русофон»: читал лекции студентам только по-русски и, живя в Фонтене-о-Роз, делал вид, что по-французски не разумеет.
    Идея русофонии вызвала отклик у авторитетных лингвистов. В предисловии к коллективному труду «Русский язык конца ХХ столетия (1985 – 1995)» его ответственный редактор Е.А.Земская берет сторону не тех, кто ужасается нынешнему состоянию языка, а тех, кто «спокойно оценивают современный язык и призывают внимательно разобраться в том, что в нем нового, что необычного». Ведущий исследователь разговорной речи вместе с коллегами поддерживает идеею русофонии как «веселой науки», не претендующей на императивность: «Мы не нормализаторы».
   С момента изобретения термина прошло пятнадцать лет – и что я вижу? В Париже учреждена новая литературная премия «Русофония», которая «будет присуждаться за перевод на французский язык написанного на русском языке литературно-художественного произведения». То есть речь о культурном звучании русской словесности по-французски. Что ж, и против такой трактовки термина ничего не имею. Взаимодействие языков и культур всегда на благо.
  А кто в Москве печется о широком звучании русского слова? В президентском указе «органам исполнительной власти субъектов Российской Федерации рекомендовано осуществить соответствующие мероприятия в рамках проводимого Года русского языка». Может быть, создадут нечто вроде «министерства русофонии»? Но не будем ждать одних милостей сверху. Считаю, что «четвертая власть» в вопросах языковой политики может быть не менее эффективна и мобильна, чем власть исполнительная.
Если каждый журналист годик побудет настоящим «русофоном», подлинным защитником языковой культуры, если он добровольно откажется от штампов в писании и сквернословия в устной речи, - как свободно вздохнет «великий и могучий». 
  Вспомним грустные лингвистические анекдоты советского времени. После того, как советские туристы побывали в отеле, у следующих постояльцев из Союза спрашивают: «Вам кофе в постель – или ну его на фиг?» А предлагая бесплатное угощение, официантка поясняет: «Халява, сэр!»  То есть мы сами экспортировали отнюдь не лучшие образцы родной речи. Огорчительно, например, что в Польше молодое поколение не знает русского языка. По-английски приходится общаться с населением славянской страны. Абсурд! Но, чтобы повернуть к нам сердца поляков, нужно дать им нечто подобное сердечному слову Окуджавы, нервному порыву Высоцкого. Обоих наших великих бардов там не забыли до сих пор. А если мы будем блистать перлами вроде «конкретно, блин!», то нечего и рассчитывать на взаимную близость.
   Ладно, закончим все же на жизнерадостной ноте. Один русский поэт недавно осуществил во Франции своего рода революцию и добился подлинного торжества русофонии.  Правда, поэт не слишком молодой: за сто двадцать годков перевалил. И в то же время язык его остался вечно юным. Речь о Велимире Хлебникове. В Лионском университете прошлой осенью состоялась научная конференция хлебниковедов. Обычно тамошние русисты делают свои доклады по-французски – таков неумолимый закон «франкофонии», ему подчиняются все граждане, в том числе и русские эмигранты. Но Хлебников – особая статья. Он ухитрялся обходиться без греко-латинских корней, без иноязычной лексики, весь свой мир строил на славянской основе. Смотрят ученые: ну, нельзя о Велимире собеседовать иначе, как на родном языке поэта. И три дня звучало на берегах Роны русское слово. Ценный прецедент.

Эллочка – это я?

  Словари не просто переиздаются – они уточняются и обновляются. Но есть один, который много лет не пересматривался, хотя сделать это давно пора.  И, в общем, не трудно, поскольку он весьма невелик. Всего тридцать слов, как утверждали в 1927 году его авторы-составители.
   Вы, наверное, уже догадались, что речь о героине «Двенадцати стульев» Эллочке Щукиной, которая в своей жизни легко и свободно обходилась тридцатью словами.  Ее речевой репертуар был в десять раз меньше, чем лексикон людоедского племени «Мумбо-Юмбо».  Причем доподлинно Ильф и Петров воспроизвели пункт за пунктом только семнадцать единиц Эллочкиной лексики и фразеологии. Теперь уже безнадежно устаревшей.   «Не учите меня жить» - еще можно услышать сегодня, но «хамите», «парниша», «поедем в таксо», «срезала, как ребенка» - эти перлы отжили свой век. Сменились другими. Да и имя Эллочка встречается редко. Современная типичная любительница шикарной жизни носит более модное имя. Например, Ксения.
     В 1961 году, помнится, вышел оранжевый пятитомник Ильфа и Петрова – как гонялись за ним книголюбы! «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» сделались библией интеллигенции. Именно тогда сатирик Владимир Лифшиц сложил стихи о бессмертной героине, которая в новых исторических условиях сменила словечко «парниша» на «чувак», «знаменито» на «волнительно» и так далее. Поэтический приговор был суров: «Русский язык могуч и велик. Из уваженья к предкам не позволяйте калечить язык Эллочкам-людоедкам!»
    Справедливо. Но теперь мы не такие утописты и мечтатели, какими были наши милые шестидесятники. Что значит – «не позволяйте»? Куда денешь песенную попсу, телевизионные ток-шоу? А дамские детективы, на которых держится книжный бизнес? В издательствах-монстрах господствует беспощадная цензура, требующая от авторов держаться в основном в рамках людоедского словаря. Эту броню никаким смехом не пробьешь.  Реальная же действенность художественной сатиры в том, что, посмеявшись над персонажем, читатель примерит гротескный образ к самому себе. По поводу «Госпожи Бовари» Флобер говорил: «Эмма – это я». А слабо нам, вспоминая Ильфа и Петрова, самокритично сказать: «Эллочка – это я»?
    Человек - существо, склонное к подражанию. В первую очередь – речевому. Как легкомысленный шлягер впивается в память и начинает крутиться в голове, так и словесный штамп. Услышим его – и тут же невольно  повторяем: «Круто!» или «Ну, полный абзац!». Как все – так и мы. Но владеть словом - это не просто соблюдать нормы и избегать ошибок. Это говорить по-своему, разнообразно и гибко. И лучшая реакция на штамп – внутреннее решение: я так говорить не буду, оставлю это слово или выражение для гламурной Ксении.
     Вот, скажем, популярное ныне речевое клише: «Я в шоке». С лингвистической точки зрения криминала в нем нет. Раздражает оно именно своей частотностью. Никакой женщине не понравится, если у нее с подругой окажутся совершенно одинаковые кофточки. Так зачем же все время пользоваться одинаковыми речевыми конструкциями? Богатая речь – это большой гардероб синонимов. Вместо «я в шоке» можно сказать: «досадно», «печально», «я огорчена», «неприятно это слышать».
    Героиня Ильфа и Петрова любила выражение «толстый и красивый», такова была «характеристика неодушевленных и одушевленных предметов». У сегодняшней Ксении и ее подруг в ходу сочетание «белый и пушистый», поначалу звучавшее смешно, а теперь ставшее пошлостью.
     Наша Ксения – существо избалованное. Не любит испытывать дискомфорт. «Как же! Буду я париться!» То есть беспокоиться, волноваться. (Уверен, что недолго проживет это слово в таком значении, вернется в русскую баню, к шайкам и веникам.) Постоянно недовольна тем, что приятели и знакомые ее «достали» или даже «заколебали». В последнем из приведенных слов она ничуть не улавливает замаскированного матерка. Устаревшее «Хо-хо!» сменила на «Блин!» И вообще в отличие от державшейся в рамках ильфо-петровской героини наша современница не брезгует и открытым матом.
   А каков идеал Ксении? Жизнь «в шоколаде». Апофеоз благополучия – «блондинка в шоколаде». Вообще женское население нашей страны стремительно движется к стопроцентной «блондинизации». У этого процесса глубокие исторические корни:  недаром еще легендарная героиня «Двенадцати стульев» «потеряла прекрасную черную косу и перекрасила волосы в рыжий цвет». Любимое занятие «блондинок в шоколаде» – «зажигать». В старом русском языке этому действию соответствовал глагол «кутить». Но «зажигать» - это не просто кутить, а развлекаться в формах, оскорбительных для человеческого достоинства окружающих. Чтобы «достать» своим вульгарным разгулом даже видавшую виды французскую полицию.   Излюбленный эпитет Ксении – «сексуальный». Он может относиться к мужчинам, к женщинам, к шмоткам, даже к цвету автомобиля. И никакого эротизма в том нет – просто мало прилагательных в голове.
    В прошлом году Эллочке Щукиной воздвигли бронзовый памятник. В Харькове. Причем скульптор изобразил ее отнюдь не чудовищем -использовал в качестве натуры симпатичный облик актрисы Елены Шаниной, сыгравшей героиню в телефильме.  За спиной у бронзовой «людоедки» - табличка «Словарный запас – 30 слов». Опять москвичи отстали. Так давайте хотя бы составим – каждый для себя – черный список из тридцати словесных штампов. Чтобы никогда ими не пользоваться.

 

Тренди-бренди

   Сколько всего слов в языке? Как ни один астроном не может пересчитать все звезды, так ни один лингвист не ведает всех слов. Когда-то в московских газетах печатались объявления о защитах диссертаций. Случайно пробегая по ним взглядом, я заприметил любопытный химический термин - «циклопентадиенилмарганецтрикарбонил». Звучал он как двустишие с рифмой, потому и запомнился. Этот гигант из тридцати пяти букв – слово? Да, но ограниченного употребления. Место ему – в специализированных справочниках.
   А толковые словари отражают лишь малую и наиболее важную часть словесного космоса. Они включают главным образом общеупотребительную лексику. Научный или технический термин, чтобы туда пробиться, должен очень постараться. Активно тусоваться, влезать в светские разговоры, мелькать в прессе, часто звучать с телеэкрана. Тогда, может быть, языковеды смилостивятся и признают его настоящим словом, предоставят ему права полноценного гражданства.
   Откуда сейчас приходит большинство новых слов? Конечно, из финансово-экономической сферы. Таков дух нашего расчетливого времени, таков сегодняшний языковой тренд. Не слышали этого звонкого сочетания звуков? Извините, но тогда вы отстали от жизни. Английское слово «trend» («направление, тенденция») уютно обосновалось в России и переоделось в кириллические буквы – подобно тому, как любознательные иностранцы, столкнувшись с русским морозом, с удовольствием покупают и надевают на головы мохнатые шапки-ушанки.
  Чаще всего встречаются с «трендом» те, кто читает биржевые сводки. «Общее направление изменения цен на рынке» - вот что такое «тренд» для брокеров и дилеров. Смотрят они на таблицы и графики курсов валют да всяких там индексов – и решают, какой тренд нынче, что покупать надо, что продавать. К нам с вами это имеет, впрочем, отдаленное отношение, но знать слово «тренд» все-таки стоит – вдруг встретится в кроссворде. К тому же значение сего слова постепенно расширяется, его все чаще применяют и к колебаниям политического курса, и к глобальным историческим сдвигам.  Появилось информационное агентство «Тренд». А сколько всяких компаний и ООО с таким названием! Можно сказать, что «Тренд» - это теперь популярный бренд.
    Бренд же заслуживает особого разговора. Если «тренд» еще только стучится в двери русского языка, то для «бренда» они уже открылись. Английское слово «brand» прошло большой путь. Когда-то так называли выжженное клеймо, тавро. Потом слово стало означать торговую марку. В Россию прибыло сравнительно недавно, но уже прочно внедрилось. Поначалу писалось как «брэнд», но вскоре «э» сменилось на «е», а это верный признак обрусения.
    Не всякую торговую марку называют брендом, а только такую, которая имеет рекламный эффект. Как английский газон выращивается и пестуется столетиями, так и создание подлинного бренда требует долгого срока. Здесь важна традиция. Бренды помогают покупателю ориентироваться в рыночном хаосе. Скажем, пришло время купить новый пиджак. Я не Роман Виктюк, и трехсот пиджаков разных цветов и фасонов мне не нужно. Как выбрать один, чтобы он выглядел респектабельно и в то же время не слишком сногсшибательно? Пожалуй, куплю твидовый. Бренд «Харрис Твид» имеет давнюю историю и безупречную репутацию. О нем говорят нечасто, зато ни одного дурного слова слышать не доводилось.
   Или нужно купить конфет детишкам. Сколько теперь новых сортов и названий! Но, скользнув по ним взглядом, выбираем «Мишку косолапого». Это отечественный бренд. Роскошь нашего детства, дефицитный товар советских времен. Верим, что «Мишка» придется по вкусу и нашим внукам.
  Перемена бренда (или «ребрендинг», как теперь это называется) - дело рискованное: товар может потерять старое лицо, а нового не приобрести. Отсюда – нынешнее обилие ностальгических брендов. На пакете мороженого читаем название «48 копеек», хотя у него сейчас совсем другая цена. Производители хотят таким способом пробудить у нас приятные воспоминания. Нечто подобное делают современные поэты, внедряя в свои стихи классические цитаты. Берется, например, строка Мандельштама «Я список кораблей прочел до середины», к ней добавляется два десятка строк собственного сочинения. Даже если читатель твой опус и до середины не прочтет, все равно отнесется с почтением. Потому что Мандельштам – это престижный бренд, он вытянет в любом случае.
   Бренд – это своего рода иероглиф. Не всегда важно, что он означал раньше. Например, театр «Ленком» сохранил свое название старых времен. Что такое «лен», что такое «ком» - никого не интересует. Важна узнаваемость имени. По этой же причине многие радикально-перестроечные газеты не меняли вывесок и продолжали жить под советскими именами, чтобы не потерять читателей.
   Когда я пишу эти строки, по радио «Эхо Москвы» начинается новая программа «Бренды». Речь пойдет об авторучках «Паркер». Что ж, начинает писаться всемирная история брендов.      
    Следить за судьбой новых слов всегда интересно, но вовсе не обязательно включать их в собственный индивидуальный лексикон. Лично я не тороплюсь использовать модные новинки в своей профессиональной работе. Нет ничего проще, чем, например, известить мир о том, что в литературе появился новый тренд, а имя того или иного писателя – это надежный бренд. Но, боюсь, для серьезных, мыслящих читателей такие «тренди-бренди» прозвучат недостаточно убедительно.

Кое-что о «некотором хамстве»

    «Монтер» - один из легендарных рассказов Зощенко. Сюжет прост и неотразимо смешон: на групповой фотографии театрального монтера поместили где-то сбоку, а потом еще не дали билетов на оперу для двух знакомых барышень. Он в отместку выключил свет во всем здании. Спектакль оказался под угрозой срыва, и шантажист своего добился: устроили его девиц «на выдающиеся места».
   Это произведение постоянно цитируют уже восемьдесят лет. Не всегда ссылаясь на Зощенко, но обычно имея его в виду. В одном из писем Владимира Высоцкого (май 1963 года) читаем:  «Это они сделали вид, что ничего страшного, а в душе затаили некоторое хамство». Сравнительно недавно Виктор Шендерович писал в своих мемуарах, что на телепрограмму «Куклы» «затаили в душе некоторое хамство» ее невыдуманные персонажи. Порядок слов разный, но суть одна.  Перед нами устойчивая языковая конструкция, фразеологизм.
   А как там все-таки в первоисточнике? Заглянем в текст Зощенко: «Монтер Иван Кузьмич ничего на это хамство не сказал, но затаил в душе некоторую грубость». Заметили расхождение?  Получается, что «некоторое хамство» - это видоизмененная цитата, результат читательского «сотворчества». И вполне удачный, ибо существует в жизни неоткровенное, замаскированное, завуалированное хамство. О видах и формах его бытования в нашей речи и поговорим.
   Вот ваш сослуживец или приятель озвучивает какую-нибудь сплетню, а вам она кажется неправдоподобной. «Это чушь собачья!» - восклицаете вы. Без намерения оскорбить собеседника, с единственным желанием опровергнуть недостоверную информацию. Тем не менее человека вы обидели. Наверное, что-то когда-то против него затаили в душе, и вот сейчас тайная недоброжелательность выплеснулась.
  Идет дискуссия – в прямом телевизионном эфире или в узком профессиональном кругу. Наконец вам предоставлено слово. Победоносно окинув взглядом соперников, вы начинаете свой монолог словами: «На самом деле…» То есть собираетесь вещать от имени абсолютной истины, а все, что сказано прежде, считаете как бы неправдой. Воля ваша, но нехорошо так пренебрежительно относиться к оппонентам.
   «Некоторое хамство» - это язык агрессивного подсознания. Тот самый язык, который, согласно пословице, враг наш. Недоброе слово, вылетающее порой из наших уст, - даже не воробей, а хищная птица, которая больно клюет окружающих и настраивает их против говорящего. Речевая агрессивность – наш невольный ответ на множество обид, разрядка повседневного стресса.
Одна из песен барда Михаила Щербакова заканчивается словами: «Небо наземь не спустилось, но в душе моей сгустилось некоторое хамство». Тонкое наблюдение: неосознанная злость накапливается постепенно, сгущается. И, чтобы она не прорвалась, ее нужно контролировать, держать на цепи.
  Все мы подвержены одним и тем же слабостям: больше любим говорить, чем слушать, порой забалтываемся и не можем остановиться, нас то и дело заносит в примитивную похвальбу. Умный человек – тот, кто способен критически анализировать собственное подсознание и понимать других. А «некоторое хамство» - это, в частности, склонность любой разговор поворачивать на себя.
 - Вы вернулись из заграничной поездки? Я тоже бывал в тех краях.
 - У вас обновка? У меня такая вещь тоже есть, только более модная и дорогая.
 - Вы долго болели? И я себя неважно чувствую.
 Вроде бы мелочи, а из них складывается неприятный речевой портрет эгоцентрика. Алексей Константинович Толстой описал такое «самопупство» в гротескной форме: «Если мать иль дочь какая у начальника умрет, расскажи ему, вздыхая, подходящий анекдот. Но смотри, чтоб ловко было,  не рассказывай, грубя:  например,  что вот кобыла тоже пала у тебя».    
   А особенно мы рискуем впасть в «некоторое хамство», когда пытаемся натужно острить. Авторитетный филолог Михаил Викторович Панов предлагал разграничивать понятия «остроумие» и «балагурство». Остроумие доступно немногим, это природный дар. А балагурить может каждый. Остроумец доставляет удовольствие другим,  балагур – самому себе. Комикуя, он отдыхает, расслабляется, «оттягивается». И нередко за чужой энергетический счет, поскольку собеседников его шутки-прибаутки только напрягают. Именно примитивным балагурством принято заполнять паузы на некоторых музыкальных радиостанциях. Ведущая женского пола объявляет: «Наши слушатели проголосовали…» А партнер ее перебивает: «Что и куда они совали?» Это уже, пожалуй, хамство не «некоторое», а полное, густопсовое.
 Вредит балагурство и радиожурналистам крупного калибра. Скажем, Сергей Доренко и информирован довольно основательно, и орфоэпически почти безупречен, и тембр голоса имеет приятный. Одна беда – перебарщивает по части нарочитых шуток, над которыми только сам и похохатывает. Его остроты высокомерны по отношению к аудитории: мол, с вами, профанами, невозможно говорить всерьез.
 Если уж природа одарила вас остроумием, то оно само проявится, причем неожиданно и к месту. А форсированно балагурить не стоит – лучше уступите роль назойливого шута кому-нибудь другому. Замечено, что профессиональные мастера высокого смеха в быту предстают людьми серьезными и даже грустноватыми. Такими были, по многим мемуарным свидетельствам, и Гоголь, и Щедрин, и Зощенко. Зато в хамстве, даже некотором, эти корифеи не замечены.   

 

Ветер западный, сильный

   Когда-то в наше языковое пространство дул южный ветер, принося с собой арабские слова: «халат», «халва». Бывало, и с Дальнего Востока прибывали к нам такие новинки, как «гейша» и «камикадзе». Сейчас наш лексический фонд формируется под воздействием западного ветра. Причем меняется не просто словарь, а языковой менталитет.
  Скажем, слово «карьера» раньше употреблялось с осторожностью. Его применяли к дипломатам и артистам, а люди непубличных профессий считали, что надо хорошо делать свое дело, не думая о продвижении по служебной лестнице. Если другие заметят, оценят, выдвинут, - то тогда пожалуйста, можно и согласиться, но самому карабкаться наверх неприлично. Теперь «делать карьеру» стало незазорно, а ругательное слово «карьерист» почти ушло из речи.
  Не любили у нас людей амбициозных, то есть чересчур честолюбивых. Тех, кто ради продвижения готов на все. А теперь само слово «амбициозный» под воздействием английского «ambitious» приобрело новое значение: «претендующий на высокую оценку, на успех». Чаще всего говорят и пишут об «амбициозных проектах». Гигантские здания, фантастические башни… Или линия метро от «Киевской» до «Международной». Ездить по ней некому, некуда и незачем, зато амбициозно в высшей степени. 
   Даже исконно русское слово «успешный» зазвучало с английским акцентом. Прежде оно сочеталось только с названиями дел, мероприятий: успешная акция, успешный матч. Теперь у нас по аналогии с английским «successfull» появились успешные люди, прежде всего бизнесмены и шоумены. А вот про «успешных» ученых мы слышим редко. Не звучит и сочетание «успешный писатель»: если речь о коммерческом эффекте книг, то это чаще всего мнимый, сиюминутный успех. Говорить же об «успешных» врачах или учителях было бы просто издевательством при их зарплатах.
    Самое же грустное – то, что обилие сверхуспешных богатеев никак не ведет к успехам в социальной сфере. Нас убеждали: не завидуйте их виллам и яхтам, эти энергичные ребята так раскрутят экономический прогресс, что он коснется и беднейших слоев. Будет как на Западе. Но… на чужой манер хлеб русский не родится, как об англомане Муромском  говорил Пушкин в «Барышне-крестьянке».
    На общественное лицемерие и фальшь язык отзывается появлением лексических мутантов, слов-уродов с искривленным смысловым позвоночником. Что сделалось, например, со словом «пафосный»! Раньше оно было довольно книжным, означало «проникнутый пафосом», то есть то же, что «патетический». Теперь этот эпитет означает «престижный, эффектный». Пафосные лица на пафосных автомобилях ездят в пафосные клубы. Противно. Обидно и за русский язык, и за греческий, откуда к нам «пафос» пришел.
   В старину образованные люди иногда шутливо называли подарок «презентом». Глагол «презентовать» до сих пор в словарях трактуется как «дарить, преподносить в подарок». А значит оно теперь: проводить презентацию. «Певец презентует новый альбом…» Не надейтесь, что он вам его подарит – разве что при условии, что вы поможете в раскрутке. Бескорыстие и щедрость не в моде.
   Хорошо, когда у человека есть четкая и внятная позиция. Тогда не надо ему суетиться, вилять, приспосабливаться. Не надо себя «позиционировать» - вот еще словечко-мутант. Согласен с теми, кого оно бесит. Писатель Петр Вайль даже предложил за его употребление давать пятнадцать суток. Может, и получится, пока сей глагол еще не попал в словари.
  В очередной раз подчеркну: и Пушкин, и я – мы не против иностранных заимствований. Без них язык развиваться не может. Беда же в том, что мы меры не знаем в эксплуатации импортных товаров. Когда-то Россия раскрутила, например, Маркса и Энгельса так, как они и в Германии не были раскручены. Однажды около метро «Кропоткинская» останавливает меня группа немецких туристов и, указывая на бородатый монумент Энгельса, вопрошает: «Дас ист Кропоткин?» Не признали, стало быть, Фридриха своего…
   Сегодня вместо Маркса и Энгельса у нас два новых истукана – Гламур и Пиар. Диктатура этих двух слов оказалась не слабее диктатуры пролетариата. Поначалу «гламур» был связан с дамскими журналами, бельем, косметикой – действительно, есть такая сфера материальной культуры. Но потом появились гламурные романы, гламурные фильмы. «Гламуром» стали называть всякое благополучие. И, конечно, появился лицемерный «антигламур», когда шустрые «бизнюки» на телешоу призывают простых женщин не читать глянцевых журналов и жить «духовной жизнью». А мы уж за вас помучаемся на заморских курортах.
   Английский «PR» у нас обрусел до неприличия. «Пиаром» называют всю сферу рекламы и даже информации. Сколько производных слов: «пиарный» и «пиаровый», «пиарить» и «распиаривать». Стерта граница между представлением о необходимой честной рекламе и «втюхивании» заведомой дряни, между публичной декларацией своей общественной позиции и спекулятивным мельканием «випа» или «звезды» на экране. Главная хитрость вовремя сказануть: все кругом занимаются пиаром, но не я. А то, что я участвую в бессмысленно-занудной дискуссии о народной нравственности или улыбаюсь легко одетым девицам, так это не пиар. А что же еще, бессовестный вы наш?   
   Русский язык рано или поздно очистится от вульгарно-рекламной лексики, выведет яды из своего организма. Будем заботиться каждый о собственном речевом здоровье. Для этого лучше поменьше держать нос по ветру – чтобы не продуло.

 
Гениальный дилетант

   Без профессионалов, конечно, ни в каком деле не обойтись. Они тащат на себе воз, продолжают традицию, обеспечивают стабильность. Но иногда требуется прорыв в неизвестное, выход из системы. И тогда приходит дерзкий дилетант с незамыленным взглядом и совершает то, что опытным специалистам в голову прийти не могло.
   Именно так работал литератор-многостаночник Корней Иванович Чуковский. На каждом из творческих «станков» он вытачивал нестандартные, ни на что не похожие изделия. Детский писатель, критик, литературовед, исследователь языка, переводчик, мемуарист – во всякой роли он действовал вопреки привычному сценарию, везде выходил за рамки «формата». Семьдесят лет проведя за письменным столом, умудрялся до последних дней оставаться страстным любителем словесности, а не потным тружеником.
    Вспоминается, как в 1960 году в «Литературной газете» был опубликован, говоря современным словечком, «наезд» на сказку «Муха-цокотуха». Мол, нельзя воспевать вредное насекомое, полностью уничтоженное в Китайской Народной Республике. К тому же муха никак не может выйти замуж за комара. Подписан этот бред был именем некоего Колпакова, кандидата исторических наук. Вскоре появился язвительный и неотразимо аргументированный ответ, за подписью «К.И.Чуковский, доктор филологических наук». Кажется, это единственный случай, когда писатель щегольнул своей ученой степенью, полученной за монографию о Некрасове.
    Да, Чуковский – филолог, и притом особенный. «Филолог» значит «любящий слово». А есть еще редкие удачники, которым язык отвечает взаимностью. Чуковский был таким счастливым филологом, когда писал в дореволюционные годы острые и пристрастные критические статьи. Оставался филологом, когда по совету Горького принялся в 1916 году сочинять первую детскую сказку. Это потом уже возник имидж «дедушки Корнее», пишущего «для детишек», а ведь и «Крокодил», и «Мойдодыр», и «Тараканище» написаны совсем не старым человеком. И в сказках этих квалифицированные читатели находили бездну «взрослых» подтекстов, культурных и даже политических. Это намного больше, чем «детская литература». Стих Чуковского перекликается и с фольклором, и с классикой, и с авангардом. Юрий Тынянов, даря Корнею Ивановичу свою серьезную научную книгу, надписал:

                                                 Пока
                                         Я изучал проблему языка,
                                         Ее вы разрешили
                                              В «Крокодиле».

    Изучать язык и в то же самое время творить его – что может быть интереснее! К этому Чуковский был расположен с отроческих лет, о чем с юмором рассказывал в воспоминаниях. Вот показательный случай. Директор гимназии Юнгмейстер, преподававший русский язык, заявил на уроке, что слово «отнюдь» устарело и вот-вот сгинет. Юный Чуковский (тогда еще – Коля Корнейчуков) решил спасти умирающее слово и подговорил своих товарищей как можно чаще его употреблять. Почти на все вопросы педагога гимназисты дружно отвечали: «Отнюдь!» За что потом зачинщик лингвистического бунта был оставлен в классе на два часа без обеда. Умора! Но если мы сейчас, более чем сто лет после описанного эпизода заглянем в современные толковые словари, то увидим, что «отнюдь» там присутствует в лучшем виде! Причем без пометы «устарелое». Чуковский и его команда победили!
    Казалось бы, чистое развлечение – записывать детские перлы типа «я никовойная», «папа самее мамы». А когда Чуковский собрал из них книгу «От двух до пяти» - лингвисты ахнули: это же открытие особого детского языка, в котором присутствуют и вековая народная мудрость, и творческая стихия.
   Чуковский диагностировал главную речевую болезнь двадцатого века – канцелярит, которому посвящена глава в темпераментной книге «Живой как жизнь». Некто спрашивает у девочки: «Ты по какому вопросу плачешь?» Этот пример стал хрестоматийным. И там же Чуковский с тревогой отмечал, что многие считают мертвый канцелярит принадлежностью «подлинно научного стиля». «Ученый, пишущий ясным, простым языком, кажется им плоховатым ученым», - горестно отмечал писатель-филолог. Ох, заглянул бы он в сегодняшний филологический журнал и прочел что-нибудь вроде: «В современной России налицо социально продвинутые группы, которым при этом явно недостает культурной легитимации»… Умения писать по-человечески вам недостает, продвинутые вы наши!
    Ладно, не будем о грустном. Подумаем лучше о том, что такое жить «по-чуковски». Ведь его способ обращения с родным языком доступен каждому. Возьмите лист бумаги и выпишите «трудные» слова с правильными ударениями – не для кого-то, а для преодоления собственных речевых недостатков. Именно такой личный перечень составлял  молодой Чуковский, а потом он это сделал уже для читателей книги «Живой как жизнь».
   Неплохо завести семейный альманах по типу «Чукоккалы» - с шуточными экспромтами, эпиграммами, афоризмами. Туда же можно вписывать языковые шалости  детей и внуков «от двух до пяти». Попробуйте не только читать им известные сказки, но и посочинять собственные, пусть не в стихах, а в прозе. Импровизация – великая вещь, а «развитие речи» может продолжаться до глубокой старости.
   Не отдавайте свой язык на откуп профессионалам, которые якобы должны вами командовать. Участвуйте сами в формировании речевых обычаев и норм. Язык, он…  Как говорил Чуковский, подхватив словечко двухлетней девочки: «Всехный, всехный! Подходи, не бойся!»
     
О дамах и тетках 

   Вас не напрягают фанаты и фанатки мобильной связи? Галдят повсюду: на улице, в магазинах, в метро.  Не считаясь с окружающими. Столько приходится выслушивать ненужных подробностей о чужой жизни! Филологу, впрочем, это дает некоторый материал на тему речевой культуры. Или отсутствия оной. 
   «Это был конец света. С утра клиент попер.  А я, как дура,  рот раззявила…», - извещает кого-то энергичная дама, стоя в очереди к кассе супермаркета и прижимая мобильник к щеке. На всякий случай отодвигаю свою тележку подальше, а то столкнешься ненароком – и услышишь: «Куда прешь? Чего рот раззявил!». Присмотревшись, однако, вижу, что передо мной нестарая, в общем, особа вполне благопристойной наружности. И одета прилично. Просто она, как многие сегодня, придерживается грубоватого речевого стиля и даже о себе самой предпочитает говорить некрасивыми, заниженными словами.
   Нужно ли ругать себя? Стоит ли нарочито упрощать свой язык для  непринужденного контакта с собеседниками? С ходу на эти вопросы не ответишь. В былые времена классический русский интеллигент мог для разнообразия щегольнуть приземленным словечком, мог подшутить над самим собой, чтобы сбить пафос, создать атмосферу раскованности и доверительности.
   Вспоминаю, как в студенческие годы в тесной филфаковской библиотеке на Моховой я увидел пожилого профессора, зашедшего перед лекцией за книгой. Попросив том Жуковского, он вдруг сам себе сделал замечание: «Ой, тут же написано: “Соблюдайте тишину!” А я, дурак, кричу!» Библиотекарша улыбнулась, вложила формуляр в бумажный кармашек и написала на нем: «Бонди». Да, это был тот самый знаменитый пушкинист, собеседник Блока и Ахматовой. И не нужна ему была солидная поза. Не чета он был пузатым авторам макулатурных монографий о социалистическом реализме.
   В мемуарах о легендарном академике Ландау можно прочесть, как он, упомянув имя одного зарубежного коллеги, воскликнул: «Да я щенок в сравнении с ним!». Изысканное самоумаление. Но сдается мне, что такая утонченная речевая тактика немножко устарела. Нет сейчас бесспорных авторитетов, которые могут себе позволить не заботиться об имидже.  Какой филолог сегодня обзовет себя дураком без риска быть понятым буквально? А если некий физик скажет, что он щенок, то я, чего доброго, ему поверю. И физикам, и лирикам стоит быть осторожнее. Незачем  давать на себя лишний компромат.
   Кстати, о лириках. Есть в арсенале поэзии такой прием – шуточный самооговор. Блестяще владел им знаменитый остроумец тридцатых годов Николай Олейников. Обращаясь в стихотворных экспромтах к дамам, он беззастенчиво восхвалял их прелести, а самого себя не прочь был обругать:
                         
                                   Я – мерзавец, негодяй,
                                   Сцапал книжку невзначай.
                                   Ах, простите вы меня,
                                   Я воришка и свинья…
  
   Это, конечно, донжуанская хитрость, основанная на глубоком понимании человеческой природы. Услышав подобное саморазоблачение, женщина подумает: «Да нет, не такой уж он мерзавец. Наоборот, симпатичный и любезный мужчина». А потом, если возникнет непродолжительный романчик, то, расставаясь с дамой, можно ей напомнить: разве я не предупреждал, что я негодяй? Какие претензии?
   Но, повторяю, искусство изысканного самоумаления осталось в прошлом.  Потерян секрет мастерства – как утрачен способ выпекания французских булок. Ежели современный литератор отзовется о себе нелестно, то закопает свою харизму навсегда. Помню, на одном «круглом столе», посвященном проблемам современной словесности, писательница с большим стажем жаловалась: мол, в одном журнале меня сначала публиковали, а потом – «под зад коленкой».
   Чего она добилась этой неизящной откровенностью? Лично мне ее новые книги даже читать не хочется: зачем, если сам автор себя не уважает? Ну, умеет она копировать примитивно-бытовую речь замордованных жизнью женщин. Но нет в этой прозе даже представления о человеческом достоинстве, о высоте духа. А у реальных женщин, пусть самых простых, оно есть. Только живет оно в глубине, добраться до которой обыденный язык не может.
   В нашем обществе, все еще далеком от истинной демократии, женщина – слабое звено. И этот печальный факт наглядно отражается в языке. Вот идет шумная передача «Пусть говорят». О чем там толкуют – мне не очень интересно, важнее – как говорят. И, к сожалению, самый низкий уровень речевой культуры обнаруживают не постоянно критикуемые нами девушки и юноши, а женщины среднего возраста. Бранный лексикон, скандально-базарный тон, срывающийся на крик и на визг… И так ведут себя не только «простые» дамы из публики, но и некоторые персонально приглашенные деятельницы искусства. Даже дама-депутат резким фальцетом выкрикивает непарламентские выражения. А ведь, помимо прочего, грубая речь старит женщин. И молодежь между собой таких несдержанных особ называет  не «дамами», а «тетками» или «бабками».
    Милые дамы! Уверяю вас, что добровольный отказ от бранной лексики – по отношению к себе и к окружающим – делает женщину в мужских глазах моложе примерно на пять-шесть лет. Выбросьте из речи даже такие слова, как «дура», «дурак», «скотина» (про мат не говорю – матерятся после сорока лет только тетки и бабки). Откажитесь от «ора», от командирского тона. А потом посмотрите, как изменится жизнь. Попробуйте этот простейший способ, при котором и пирожные можно есть, и за весом следить не нужно.
    А мужики, как говорится, подтянутся. И тоже заговорят по-человечески.

Не уверен – не поправляй!

    В выходных данных некоторых книг теперь можно прочесть: произведение печатается «в авторской редакции».  Увы, в большинстве случаев это означает, что книга вышла в безграмотном виде.  Не проделана над ней необходимая редакторская и корректорская работа.
   «Zамуж за миллионера или брак высшего сорта» - начертано на переплете одного из таких опусов  (тоже в «авторской редакции»!). Латинское «Z» вместо русского «З» - обычный в наше время рекламный выпендреж, а вот отсутствие запятой перед «или» и написание слова «брак»  со строчной буквы – элементарная ошибка.  Второе название  после союза «или» всегда пишется с прописной буквы,  перед «или» ставится запятая. О систематическом нарушении этого правила мне уже доводилось писать. Но что делать – не дорожат современные издатели профессиональной честью. Изделие «Zамуж» назвать «книгой» можно только в кавычках, к его изготовителям едва ли применимо высокое слово «автор», но у любого печатного продукта должен быть корректор, имеющий абсолютное право на исправление явных ошибок.
   Так называемые «авторские редакции» ведут к снижению культурного уровня книгоиздания. Вспоминаю «Книгу мертвых» Эдуарда Лимонова. Венедикт Ерофеев там многократно назван Вениамином, а английский город Кил, где проводятся конференции по творчеству Бродского, переименован в «немецкий город Киль». Да, как пел Высоцкий: «Они всё путают - и имя, и названья». По-моему, издательский редактор или корректор в данном случае и мог, и должен был исправить «имя и названье» недрогнувшей рукой.
   Я против всех и всяческих диктатур, но диктатура корректуры может быть полезной. При условии, конечно, безупречного соблюдения корректорами орфографических и пунктуационных законов. Сам я представителей этой профессии уважаю и редко вступаю с ними в споры. По поводу знаков препинания дебатов вообще не припомню, поскольку стараюсь избегать синтаксических нагромождений. «Фраза у меня короткая, доступная бедным», - говорил Зощенко, и мне его позиция близка. Но ежели кто ощущает себя Львом Толстым и предпочитает фразу ветвистую - пожалуйста. Тогда, правда,  придется разбираться с пунктуацией. Например, учитывать, что однородные придаточные предложения не разделяются запятой и что даже программа Word в этом вопросе может ошибаться. (Ну, так и есть! Запросил у компьютера «проверку правописания», и бездушная машина навязывает ненужную запятую после слово «запятой».)
   Споры возникали иногда по поводу прописных и строчных букв. Скажем, сочетание «серебряный век» мне хотелось писать так, как оно выглядит в ахматовской «Поэме без героя»: «И серебряный месяц ярко над серебряным веком стыл». Но корректоры упорно «поднимали» букву «с», и я с ними согласился. Мы вправе гордиться нашим Серебряным веком и писать его с прописной буквы. Такую традицию можно считать устоявшейся нормой.
   Не всякая норма однозначна, возможны варианты. Одно из модных сегодня слов – «апокалипсис». Таково название одной из книг Нового Завета, а в современной речи этим словом обозначают конец света, глобальную катастрофу. Много пишется апокалиптических книг… Опять программа Word подчеркивает «апокалиптических» и советует писать: «апокалипсических». Так же иногда пишут мне на полях «живые» корректоры. Но во всех солидных словарях эти варианты приводятся как равноценные. Тут у каждого носителя языка имеется право на свободный выбор, и навязывать другому свой вкусовой вариант неправомерно.
     Нечто подобное наблюдается и в области орфоэпии. Рекомендуется произносить «творОг», но допустим и «твОрог». Ни малейшей разницы нет между «одноврЕменно» и «одновремЕнно». Если вас коробит от того, что собеседник произносит эти слова иначе, чем вы, - значит, уровень вашей культуры невысок. Здесь нужен плюрализм,  то есть множественность мнений. Это слово утвердилось в нашей речи при президенте Горбачеве, а сейчас оно, к сожалению, выходит из моды. Опять нас несет в сторону осмеянного классиками «единомыслия».
   Чрезмерная уверенность в собственной правоте иногда приводит к тому, что под видом «исправления» в текст вносятся ошибки. Например, процитировали мы с Ольгой Новиковой в одном из своих эссе известную формулу русских футуристов «бросить Пушкина, Достоевского, Толстого с парохода современности». Открываем потом газету – и видим, что «бросить» заменено на «сбросить». Да, так небрежно и неточно иногда приводят призыв из «Пощечины общественному вкусу», но зачем же искажение превращать в обязательную норму?
    А то еще начинают бороться с прилагательным «петербуржский», которое является такой же законной формой, как «петербургский». Или с пеной у рта доказывают, что «в этой связи» - неправильное выражение (Н.А.Еськова в своей книге «Популярная и занимательная филология» напоминает: оно узаконено академическим словарем еще в 1962 году!).
    В этой связи вспоминается, как один писатель дружески пенял мне на то, что в моей книге героиня одета в зеленый костюм «в пандан» цвету глаз. Дескать, французское слово pendant должно по-русски передаваться «пандан» без всякого «в». Если бы коллега потрудился заглянуть в «Толковый словарь иноязычных слов» Л.П.Крысина, то прочел бы там: «ПАНДАН, в сочетании: в пандан чему-н.». И пример приводится: «Погода в пандан настроению». Никак нельзя без «в»!
   Надо, надо исправлять ошибки. Но не совершая при этом новых.

 

   У каждого свой идефикс
 
   Да, именно так пишется русское слово «идефикс». Ударение на последнем слоге, «де» произносится как «дэ». Слово мужского рода, склоняемое. Может даже иметь форму множественного числа, например: у людей бывают разные идефиксы.
   «Idée fixe» по-французски означает «навязчивая идея». Был когда-то такой медицинский термин, означавший явно вздорную мысль, укоренившуюся в сознании больного человека. Потом выражение приобрело переносный смысл – навязчивая идея, излюбленная мысль, «конёк» (такой русский эквивалент для «идефикса» предложил Д.Н.Ушаков в первом томе своего словаря в 1935 году).
   Наряду с правильным вариантом в устной и письменной речи бытует сочетание «идея фикс», этакое смешение «французского с нижегородским» («idée» ведь произносится именно как «идэ»). Есть рекламное агентство «Идея Фикс», есть музыкальная группа с таким названием. И все-таки это элемент малокультурной речи, почтенные словари никакую «идею фикс» знать не желают.
   А нормативное слово «идефикс» может украсить и обогатить интеллигентную речь. В нем есть и филологическая строгость, и легкий иронический оттенок. Высокую идею, лермонтовскую «одну, но пламенную страсть» идефиксом не назовешь. Так же, как не обзовешь этим словом профессиональный педантизм и служебную добросовестность. Если пожарный инспектор требует, чтобы повсюду имелись огнетушители, - это не идефикс, а необходимая забота о нашей с вами безопасности. Если начальник запрещает курить в рабочих комнатах – это не идефикс, а цивилизованная норма: отравлять некурящих коллег дымом могут только эгоистичные дикари, которых надлежит беспощадно урезонивать.
   Идефикс – это, к примеру, желание коллекционера раздобыть во что бы то ни стало редкую почтовую марку. Или погоня за автографами знаменитостей. Или стойкая бытовая привычка: иной человек ни за что не возьмет в рот луковицу из супа, хотя другой съест ее с удовольствием.
   И, конечно, множество странных и забавных идефиксов существует в отношении людей к языку, к письменности, к стилистике. Сергей Довлатов, как свидетельствуют его друзья, строил фразу так, чтобы в ней все слова начинались с разных букв. Ни за что не написал бы он, как Пушкин: «Последние пожитки гробовщика…» (и «последние», и «пожитки» начинаются на «п»). Имело ли такое довлатовское самоограничение какой-либо реальный эстетический смысл?  Нет, это совершенно неощутимо при чтении. Авторский идефикс чистейшей воды. Причуда талантливого человека. Важно, однако, подчеркнуть, что другим пишущим Довлатов своего принципа никогда не навязывал.
   В 1958 году поэт Борис Тимофеев (автор сатирических стихов и лирической песни «Под окном черемуха колышется…») выпустил книгу «Правильно ли мы говорим?» Там были здравые мысли: автор напоминал, например, что глагол «довлеть» означает «быть достаточным, удовлетворять». Приводил красивую строку из раннего Асеева: «Стиху довлеет царское убранство» и осуждал неправильное употребление типа «над нами довлеет». Довлеть – это не «давить», не «тяготеть». Лучше совсем не пользоваться редким глаголом, чем так его профанировать.
    Менее удачным оказалось выступление Тимофеева против выражения «продукты питания». Он писал, что «продукт» - это результат переработки: бензин – продукт переработки нефти и т.п. Так что же является «продуктом питания», конечным результатом пищеварения? – саркастически вопрошал сатирик и сам же отвечал: «Кажется, ясно». Вроде бы даже логично, но русский язык не прислушался, и сочетание «продукты питания» (в значении «продукты для питания») по-прежнему существует.   Только, конечно, в официально-деловой речи. В быту мы не скажем: «Я пошел купить продуктов питания».
  Другой идефикс был связан со словом «плащ». Плащ – это накидка без рукавов, - утверждал автор, а то, что мы с вами носим, должно называться «дождевик» или «пыльник». И опять был формально прав: посмотрите, в каких плащах скачут на экране мушкетеры - никаких рукавов. Но люди упорно называли «плащами» свои легкие пальто, и толковые словари признали это новое значение.
    Так часто бывает: иные рыцари плаща и шпаги страстно борются с новыми словами или значениями, а те все равно легализуются в языке.
    Есть свои идефиксы и у автора этих строк. Не нравится мне, скажем, что в слове «ракурс» ударение передвинули на первый слог, и я говорю так, как рекомендовал словарь Р.И.Аванесова и С.И.Ожегова в 1960 году: «ракУрс». Или вот слово «фОльга»: в том же словаре произношение «фольгА» отвергалось как неправильное.  Потом как-то потихоньку его допустили в качестве равноправного варианта. А теперь вульгарная «фольгА» объявлена единственной нормой. Душа моя этого принять не может, поскольку в памяти прочно сидит четверостишие пушкинского друга Антона Дельвига:

                    Певец Онегина один
                    Вас прославлять достоин, Ольга,
             Его стихи блестят, как злато, как рубин,
                    Мои ж – как мишура и фольга.

Какая рифма: «Ольга – фольга»!  И так хочется сохранить норму пушкинской эпохи! Но вот как-то в магазине попросил я у молодой продавщицы продать мне рулон «фОльги». И она просто не поняла, о чем речь, удивленно переспросила: «Что-что?» Пришлось поступиться принципами: «Ладно, давайте фольгУ!» Что ж, не буду навязывать другим своих вкусов. Готов к тому, что весь остальной народ будет говорить иначе. И пусть даже Ольга будет произносить «фольгА» и «рАкурс».

Не претендуя на совершенство

   «В совершенстве владеет английским, французским и испанским языками» - можно прочитать или услышать сегодня о какой-нибудь важной персоне. Для искушенного филологического уха это звучит и помпезно, и пошловато. Грамотнее был бы вариант: «свободно владеет». А «в совершенстве» никто из нас не владеет и своим родным языком.
   Носителю подлинной речевой культуры некогда кичиться безупречностью. Он то и дело сомневается в своей правоте, чуть ли не каждый день заглядывает в словари и справочники. Которыми, кстати говоря, надо еще уметь пользоваться. Вспоминается такой казус. Один маститый критик рецензировал роман Даниила Гранина «Картина». И придирался буквально ко всему. Нашел он в тексте редкое слово «принуда» (в значении «принуждение») и ну браниться. Мол, что за безобразие: такого слова даже в словаре Даля нет! Аргумент и сам по себе неубедительный: писатель может выйти за пределы любого словаря, он имеет право изобретать даже совсем новые слова. Да к тому же и ошибка. У Даля злополучная «принуда», конечно, имеется. Только ее надо искать не саму по себе, а в составе словарной статьи «принуждать». Ведь труд  легендарного лексикографа  строится по гнездовому принципу, то есть все однокоренные слова там группируются вокруг одного главного слова. Не зная этого, читатель рискует попасть в положение одной героини басни Крылова, не умевшей правильно пользоваться очками.
   А бывает, что журналисты, возомнив себя знатоками истории языка, начинают поучать своих коллег, навязывая им неправильный вариант вместо правильного. Есть старинные выражения «власти предержащие» и «власть предержащая». Обозначают они высшую власть и используются главным образом иронически. Что зафиксировано и в словаре Ожегова, и в книге Н.С. и М.Г.Ашукиных «Крылатые слова» (где указан источник – Послание апостола  Павла к римлянам).  Не удосужившись даже заглянуть в эти справочники, некоторые товарищи начали мудрить на страницах прессы и по-школьному задавать вопросы: предержать что? Власть. Значит, правильно будет: «предержащие власть». Да упаси бог!  С чего вы это взяли? Вы что, церковно-славянским языком владеете «в совершенстве»? Понимаете все грамматические формы во фразе «Всяка душа властем предержащим да повинуется»? А коли нет, так примите традиционную формулу в целом, как застывший иероглиф. Или совсем ею не пользуйтесь.
   Да, прежде чем письменно поучать других, надо изучить, как говорится, историю вопроса. А устно никого поправлять вообще не следует, даже если он допустил явную ошибку. Потому что человеческое достоинство – ценность еще более высокого порядка, чем речевая культура. Доводилось мне слышать, как в ходе научной дискуссии дипломированные гуманитарии с неверным ударением произносят слово, обозначающее религиозный запрет: «тАбу». Можно ли съехидничать и переспросить: «Вы хотели сказать: табУ?» Нет, нельзя! Это будет поступок образованного хама, а не русского интеллигента, для которого существует незыблемое табу – никого не передразнивать, никому не делать замечаний по поводу его речи.
  Хотя иногда так и подмывает. Очень раздражает ставшая ходовой формула «имеет место быть». Существует оборот «иметь место» (калька с французского «avoir lieu») со значением «быть, происходить». Суховатое, официальное выражение: «подобные факты имеют место» и т.п. И была раньше формула «имеет быть», означающая будущее время: «состоится». Например: «Эта встреча имеет быть в ближайшую субботу» (заметьте, в сегодняшней речи это явная стилизация «под старину»). А «имеет место быть» - это гибрид, нечто наподобие «козлотура» из сатирической повести Фазиля Искандера. В качестве шутки не работает, в серьезной речи выглядит уродливо. Надеюсь, прочтут меня люди и откажутся от этого речевого «кича».
   Язык – не божество. Он больше подобен живому человеку. Пробует жизнь на вкус, экспериментирует, пересматривает свои былые нормы. Не так просто отличить ошибку от закономерного исторического сдвига. Мне всегда казалось, что конструкция «один из» не имеет множественного числа. А теперь можно услышать: «Булгаков и Набоков – одни из крупнейших писателей двадцатого века». Нормативно ли это? Пусть сам язык ответит. После глагола «обратиться» все чаще опускают слова «с просьбой» или «с призывом»: «Ветераны обратились к губернатору предоставить им…» Пожалуй, это все-таки неправильно. А еще одна новинка последних лет – вставка лишнего местоимения «о том» перед союзом «что». «Президент заявил о том, что его позиция остается прежней». Не проще ли сказать: «заявил, что»?  
   Включаю «Эхо Москвы». Выступают две литературные дамы – издательница и писательница. Упоминают несколько книг – и обе всякий раз с неизменным эпитетом – «совершенно замечательная». Режет слух, хотя явного нарушения языковых норм здесь вроде бы нет. Речевая бедность удручает. Мы осуждаем молодежь за жаргонизмы, но чем эпитеты «клевый» или «прикольный» хуже полуинтеллигентского клише «совершенно замечательный», ничего не говорящего ни уму ни сердцу?
   Слова «начало» и «конец» исторически восходят к одному корню. Потому заканчиваю тем, чем начал этот разговор с читателями.
   Лучшее средство от речевых недугов – любовь. К жизни и к слову. Счастлив тот, у кого с родным языком не унылое сожительство, а страстный, крепнущий с годами роман.

01.11.2011, 15239 просмотров.