Тексты→Novikoviana

Лиза Новикова. Дневник критика

 

Лиза Новикова. Дневник критика

(в кн.: Новиковы Ольга, Владимир, Лиза. Семейный дневник. – М.: Зебра Е: АСТ, 2009. С. 157 – 272).

 

Запись в писатели

При всей условности разделения писателей на "молодых" и, соответственно, "немолодых" градация по возрастному принципу все же существует. Ведь молодые писатели - это те, кого мы будем читать завтра, если окончательно не переключимся на Салтыкова-Щедрина и Лескова. В последнее время появление юных авторов несколько потеряло в таинственности. Откуда берутся новые таланты - этот вопрос все чаще имеет ответ. Их поставляет литературная фабрика звезд - премия "Дебют", их культивируют на писательских семинарах в Липках, их задабривают на президентских утренниках, их штампуют издательские литтехнологи, их пасут на интернет-порталах. По-прежнему редки одиночки, идущие своей дорогой. А на магистральных путях - столпотворение.

Один из проверенных способов выйти в большую литературу - присоединиться к уже существующим литературным артелям. Так, по-прежнему немалый приток молодых писательниц наблюдается в "будуаре" Оксаны Робски. Сама она с недавних пор переквалифицировалась в издательницы и специализируется на "гламурном нон-фикшн". Однако открытый в ее романах заповедный мир Рублевского шоссе остается притягательным для публики. К слову, это все та же, хоть и значительно омолодившаяся, аудитория, что в свое время баловалась дамскими детективами. Молодым сочинительницам стандартных романов о красивой жизни редко удается сделать себе громкое имя (Машу Цареву отличат от Арины Холиной лишь специалисты), но они всегда могут рассчитывать, что их обложки будут украшены изображениями стрингов со стразами.
Бок о бок с девушками из артели Робски трудятся первопроходцы литературы для среднего класса. Сергей Минаев, пришедший в словесность из бизнеса, выстраивает свои тексты по законам маркетинга: роман "Духless" про менеджера, торгующего консервами, должен был стать таким же ходовым товаром, как эти самые консервы. Не чужды сочинителю и литературные амбиции, проявляющиеся в многочисленных попытках потягаться в остроумии и литературной эрудиции "с самим" Виктором Пелевиным. Но Минаев скорее страшный сон Пелевина: как будто возомнивший о себе персонаж пелевинских романов вдруг ожил и сам стал что-то кропать. Зато Минаев, кажется, считает себя не меньше чем пророком, принесшим "белым воротничкам" благую весть. Оказывается, в их кожаных портмоне между золотыми и платиновыми кредитками должна еще оказаться такая ценная вещь, как духовность.
Конечно, предлагаемый Сергеем Минаевым ориентир не единственный. Арсен Ревазов в "Одиночестве-12" предлагает своим читателям целый пакет услуг, куда включены и путешествия, и игра в детектив, и мистические переживания (у Гарроса-Евдокимова в романе с символичным названием "Серая слизь" в сходный коктейль добавлены еще философские рассуждения и придающая пикантности арт-хаусная приправа). Владимир Спектр в "Русском жиголо", бледной кальке с "Американского психопата" Брета Истона Эллиса, берется быть гидом по метросексуализму. Эдуард Багиров своими скорее политическими, чем эстетическими, спекуляциями на тему гастарбайтерства тоже, что называется, помогает держать нос по ветру. Все-таки мир среднего класса не столь хорошо огорожен от обычной жизни.
Совсем разные писатели сообща трудятся на ниве "литературы кардинальных вопросов". Каждый по-своему пытается сочинить для России новый, выигрышный и желательно красивый сценарий. Дмитрий Быков к своему сорокалетию, а значит, к окончательному выходу из разряда "юниоров" имеет, пожалуй, наилучший результат. В его "зачете" - всевозможные литпремии и немалая слава. Он озадачил читателей укомплектованной историософскими теориями поэмой в прозе "ЖД". Причем озадачил надолго. В этом "добром памфлете" писатель продолжил тему, обозначенную в заглавии его первого романа "Оправдание". Примечательно, что этот "Горький ХХI века", завоевав определенный авторитет в молодежной среде, декларирует право на художественное несовершенство своих творений. Пока что ему это кажется "новым словом" в литературе - и тут у него есть единомышленники. Но скорее верно другое: Дмитрий Быков воспитывает читателя, с которым ему же самому потом будет скучно.
Все больше претендентов появляется на пустующее пока место "большого русского романа". "Обустройство России" на бумаге чаще всего происходит, увы, в условных формах. Без элемента фантастики не удалось обойтись ни Алексею Иванову с его последним романом на современном материале "Блудо и МУДО", ни гораздо менее амбициозным Алексею Лукьянову или Ксении Букше.
Конечно, "спасатели отечества" - грубоватое определение для этих благородных авторов. Дело скорее не в целях, ведь "пасти мирные народы" - давняя писательская привилегия. К сожалению, исполнение этих "симфоний на патриотический лад" то и дело не обходится без фальшивых нот.
Рискнем предположить, что грандиозный замысел "большого русского романа" если и лопнет, словно мыльный пузырь, то оставит по себе множество мелких брызг. И вестись дальнейший разговор будет не от лица призрачного столичного интеллектуала с пропиской в интернете и даже не от лица удаленного от столиц сноба, слишком уверенно козыряющего своей провинциальной картой. Возможно, на сцене покажется и "бедовый" сочинитель, не отказавшийся в угоду моде от либеральных ценностей. Тем более что в литературе как раз должно появиться эмигрировавшее "из телевизора" политическое размежевание.
Не случайно такой резонанс получила хоть и не самая удачная, но показательная заявка Захара Прилепина на "нацболовский роман": столичная литературная тусовка так обрадовалась тому, что в "Саньке" помимо подражания провокативному Эдуарду Лимонову были и вполне традиционные, в духе "деревенской прозы" куски, что даже чуть не наградила автора либеральным "Букером". Впрочем, более характерен персонаж повести Сергея Шаргунова "Как меня зовут": у молодого человека, подвизавшегося в политической журналистике, здорово выходит обслуживать и ваших и наших, но вот сделать единственный выбор он не в состоянии.
Еще одним проверенным способом вхождения в литературу остается частная жизнь. Никто не отнимает у начинающих авторов возможности разыграть классический дебют: в первом произведении выкладываем все о себе, а дальше - как получится. За исповедальную прозу получили своих "Букеров" Олег Павлов с "Карагандинскими девятинами" и Денис Гуцко с "Без пути-следа". Поделившийся своим чеченским опытом в сборнике "Алхан-Юрт" Аркадий Бабченко числится среди лучших молодых военных прозаиков. После исторического полотна "Хоровод" и романа "Самоучки", которому присвоили звание "русского "Великого Гэтсби"", изрядно нагруженной автобиографизмом оказалась новеллистика примечательного, но до сих пор недооцененного писателя Антона Уткина. А из дебютной повести Майи Кучерской вырос роман "Бог дождя", тоже во многом автобиографичный. Рассказав о своих драматичных отношениях с религией, писательница удачно преодолела "барьер второго романа", создав гротесковый сборник новелл "Современный патерик".
Ставку на исследование человеческой природы сделал и Роман Сенчин, позволяющий своим героям, которые и сами не имеют ничего против ярлыка "маленьких людей", разводить на прозаических страницах бесконечную "мармеладовщину". Глеб Шульпяков в "Книге Синана" расписал для своего неприкаянного героя экзотические, восточные декорации. Наконец, совершенно особняком стоит роман Александра Иличевского "Матисс". Его герой, сирота, которому в злые советские времена "забесплатно" дали лучшее физико-математическое образование, не стал, вопреки принятой в современной литературной конъюнктуре, ни банкиром-миллионером, ни деградантом. Вернее, он действительно деградировал, но из этого падения проза Александра Илличевского выныривает каким-то невероятным пируэтом.
Однако не стоит ждать, что молодежные исповеди будут совсем уж откровенными, ведь одной только аудитории ровесников писателям никак не хватит - нужно заинтересовать и родителей, которые заглянут в книгу за объяснениями поведения своих детей. Многие же из нынешних "дневников московских подонков" отпугивают всех «старше шестнадцати» уже одной своей нетрадиционной орфографией. Не исключено, что настоящих «юных» обгонят умудренные и убеленные сединой авторы, которые смогут ловчее расписать страдания "юных вертеров" и их же первые гражданственные поползновения. В конце концов, в литературе свежесть бывает не только первая.

 

Бестселлеры для метро

В нашем обиходе иностранное слово "бестселлер" появилось совсем недавно. Тайна творчества считалась у нас чем-то сакральным, в то время как на Западе множились пособия о том, как этот самый бестселлер написать. Видимо, отечественный читатель дольше всех хранил верность литературе с большой буквы. Пока наконец не догадался заглянуть в рейтинги продаж.

Время появления бестселлеров нелегко определить даже для европейской литературы. Например, хотя и известно, что "Дон Кихот" пользовался популярностью, цифры продаж история не сохранила. Условно первым бестселлером считается роман Гете "Страдания юного Вертера" (1774). В истории российского книгоиздания есть свои примеры. Так, большим спросом в XVIII веке пользовался "Письмовник" Курганова, популярно изложенная грамматика русского языка, выдержавшая с тех пор множество переизданий (репринтом "Письмовник" печатали и в наше время).

Во второй половине ХХ века, кому быть бестселлером, в нашей стране зачастую решали наверху - простым способом назначения тиражей. Лояльным советской власти авторам тиражи завышали. А далее действовали с помощью такого оружия, как библиотечная комплектация. С появлением телевизора книги стали попадать в бестселлеры прямиком с голубого экрана. Достаточно вспомнить хит 1960-х "Адъютант его превосходительства".

Последние несколько лет в отечественных списках бестселлеров наступил период застоя. Первые места в рейтингах продаж в России безнадежно оккупировали дамские детективы и бразильская эзотерика. Когда ситуация хоть чуть-чуть менялась, это воспринималось как праздник: каждое "альтернативное" имя в рейтингах хотелось приветствовать фанфарами. Но в целом ни Виктор Пелевин, ни Василий Аксенов не могли коренным образом изменить ситуации.

Надежду на вторжение в магазинные рейтинги кавалерии качественных прозаиков пока приходится оставить. Иногда разбавить поток детективщиков и эзотериков удается социально ориентированным текстам, например романам Оксаны Робски. Но на радикальные перемены рассчитывать пока не стоит. Все-таки годы, когда детективы Дарьи Донцовой были главным чтивом для поездок в метро, даром не проходят. Когда в радиоэфире популярная детективщица Александра Маринина со сталью в голосе задает риторический вопрос, кто вообще решил, что Кафка лучше детективов, ей уже почти нечего возразить. Спасение только в цифрах: все-таки Кафка -- мировой бестселлер, а Маринина -- только российский.

Однако есть один очень важный момент. В западных книжных рейтингах тоже есть бетонные залежи из всевозможных Дэнов Браунов. Паоло Коэльо читают и в Западной Европе. Но там в списках самой покупаемой литературы всегда остается свободное местечко для серьезной прозы. Перефразируя известное выражение, можно сделать такой вывод: скажите, каков у вас рейтинг бестселлеров, и я скажу, что у вас за страна.

Хорошо известно, что для того, чтобы сочинить бестселлер, надо забыть о том, что вы сочиняете бестселлер. Однако попробуем задать некоторые принципы, по которым следует писать книгу на продажу. Сразу следует оговориться, что речь пойдет о художественной прозе. Потому что самые гарантированные бестселлеры - это книги вроде Уголовного кодекса или пособий по дыхательной гимнастике.

Эффект перестроечного бестселлера сегодня вряд ли доступен. С теми чистыми помыслами, с которыми вся страна читала "Детей Арбата", никто за книгу уже не берется. С другой стороны, сейчас выбор гораздо больше, и читатели распределились по интересам. У поклонников фэнтези - одни писатели, у любительниц мелодрам - другие. Даже списки бестселлеров резоннее публиковать по жанрам. Смещаем "Гарри Поттера" в список детской литературы - и освобождаем место для новых имен.

Ничего удивительного, это маркетинг. Ведь, например, производители пива предварительно решают, для кого они делают свой товар. Претендент на звание создателя литературного бестселлера тоже должен для начала выбрать своего читателя. И постараться быть адекватным интеллектуальному уровню своей аудитории. Если пишешь для домохозяек - не стоит поминать всуе того же Кафку, а в книге для молодежи не стоит игнорировать сленг.

Вот один из последних примеров. Необычайно востребованной в Москве оказывается литература для "белых воротничков". Офисные обитатели хотят читать о себе. Тут среди имен первопроходцев - Евгений Гришковец, Гаррос-Евдокимов, Арсен Ревазов. За ними - целый обоз однообразных романов-близнецов. Причем расхватывают чуть ли не все. Словно на распродаже. И самое интересное - расхватывают независимо от качества. Пример тому - слабейший роман Сергея Минаева "Духless".

Впрочем, это неудивительно. Собирательный образ читателя бестселлеров дал еще автор "Мертвых душ" - это Петрушка, лакей Чичикова, любитель чтения книг, "содержанием которых он не затруднялся. Ему нравилось не то, о чем читал он, но больше самое чтение, или, лучше сказать, процесс самого чтения". Петрушке совсем не нужны излишние красоты стиля. Напротив, он будет только сконфужен. К числу излишне маркированных приемов относится, например, эротика - Петрушка стеснителен. И вообще, он любит, чтобы было попонятнее. Возьмите того же Бориса Акунина периода романов о Пелагии и сравните его с Акуниным нынешним, автором "Ф. М.". Где тонкая интертекстуальная игра, где лирические отступления на историко-философские темы? По какой-то причине это все из романов Акунина исчезло. Не иначе чтобы Петрушка не спотыкался.

Выбор темы не менее важен. Нет никакой гарантии, что массовый читатель будет внимателен к внутреннему миру писателя. Такой поворот отечественного книгоиздания предсказывал еще Лермонтов: "Делись со мною тем, что знаешь,/ И благодарен буду я./ Но ты мне душу предлагаешь: / На кой мне черт душа твоя!" Требовательный и в то же время бесконечно доверчивый читатель требует от писателя эксклюзивной информации. Поживи на Рублевке - и расскажи про "барство дикое". Припади к "кремлевским источникам" - и опиши, с какой ноги встает персонаж по фамилии Путин. И желательно, чтобы тема была первой свежести. Так что желающим обогатиться путем написания книги следует поискать что-то свое.

Впрочем, требование тематической новизны вовсе не исключает еще одной возможности. Можно очень неплохо погреться в лучах чужой славы: так появляются многочисленные подражания, пародии да и просто клоны коммерчески успешных книг. Вон какой длинный шлейф вытянул за собой "Код да Винчи". При этом паразитизм вовсе не исключает некоторой новизны: например, если Дэн Браун писал про заговор католической церкви, пусть ваш роман будет посвящен мировым проискам дзен-буддистов.

И напоследок о такой необходимой вещи, как раскрутка книги. Рейтинги, как известно, не всегда надежны. Да и книгу могут преподносить как "бестселлер" еще до того, как первый покупатель оплатит чек в кассе, что ведет к девальвации самого понятия. Но одно дело, когда завышенные оценки дает своему детищу издатель, совсем другое - когда свои ставки делает литературная общественность. Предполагается, что институт литературных премий влияет на цифры продаж. На Западе так и происходит - за книгами лауреатов французской Гонкуровской премии или британского "Букера" на следующее же утро выстраиваются очереди. Российские премии, будь то "Большая книга" или все тот же пресловутый "Национальный бестселлер", таким эффектом похвастаться пока не могут. Об условности названия последней известно уже давно - присуждение премии никак не сказывается на объемах продаж ее лауреатов. То ли наш читатель так консервативен, то ли столичная литературная общественность так далека от народа. Но отечественные премии не оставляют надежд.

ВЕТЕРАНЫ

Юрий Мамлеев. Другой. М.: Эксмо, 2006.
конецформыначалоформыЮрий Мамлеев всегда считался лучшим проводником в мир потустороннего. Один из представителей так называемой неофициальной литературы, он, можно сказать, и не выходил из андеграунда. Даже когда стал широко публиковаться. "Подпольные", потаенные люди, обратная сторона человеческой сущности - вот на чем он сделал себе имя. Понятно, что эта обратная сторона ничего приятного не сулила. Мамлеев, вовсе не чуждый гротеску и сюрреализму, заработал себе репутацию "черного" автора. Многочисленные подражатели только подливали масла в огонь. Потом писатель совершил героический переход от "темного" к "светлому". Казалось, трилогия из "Шатунов", "Блуждающего времени" и "Мира и хохота" завершена. Но писатель не останавливается на достигнутом. Новое издание завершает роман с многообещающим названием "Другой". Но на первой же странице проводник поезда Москва-Улан-Батор объявляет, что направление изменено и "следующая остановка - Преисподняя". Становится ясно, что Мамлеев "направления" не менял. В новом романе все на своих местах: опять главный герой чудом возвращается из путешествия на тот свет, опять Москва превращается в заповедный город, опять изо всех щелей лезут колоритнейшие персонажи, опять на наших глазах "зарождается что-то великое и темное". Вновь подхваченные достоевские темы развиты с зощенковской усмешкой.
Итак, на дворе уже не просто "дикий капитализм", а настоящий "капитализм ада". Героиня романа, художница Алена, становится пленницей какой-то инфернальной мафии. И попадает под обаяние могущественного Трофима Лохматова, "человека уголовного где-то", которому уже давно тесно "на этой планетке". Между прочим, Лохматов появился прямиком из великой русской литературы. Когда Алена, начитавшись стихов Волошина, пробует совместить в одном портрете черты Достоевского, Гоголя и Блока, у нее как раз Лохматов и получается. В лохматовской свите кого только нет. Например, некто Евлин: "Он делает деньги и ничего, кроме этого, не хочет знать. Господин Евлин, собственно говоря, и состоит из денег". Такой вот хоровод: "копыты, хоботы кривые, хвосты хохлатые, клыки...". Эх, давно было ясно, что в девятом классе надо было заучивать никакое не письмо Татьяны, а Татьянин же сон.
Каждый новый роман Мамлеева написан все более и более понятным языком. Только успели подивиться на Владимира Сорокина с его новым экзистенциальным триллером, как столь же чутко прореагировал на упрощение читательских запросов еще один "замысловатый" сочинитель. И теперь имеет полное право ждать, что к нему вернется часть мигрировавшей было к Сергею Лукьяненко аудитории. "Время хорошего и высшего прошло. Пишите так, как будто вы лягушка, желающая заработать деньги. Когда пишете, думайте не о тексте, а о деньгах. Тогда вы будете свой парень",- советуют друг другу персонажи романа. И это не единственное пророчество в романе. Да, еще лет пять поучиться у Дарьи Донцовой и Дэна Брауна - и падут последние оплоты "элитарной" прозы. Вот уж поистине страшный сон.

Василий Аксенов. Редкие земли. М.: Эксмо, 2007.

В новом романе Василий Аксенов рассказывает метафорическую историю одного олигарха. Хотя сам писатель значится в "ближнем круге" Бориса Березовского, никакой конкретики ожидать от "Редких земель" не стоит. За коммерческими тайнами лучше обращаться к творчеству Юлия Дубова. А в аксеновском герое, основателе компании "Таблица-М" по имени Ген Стратов, скорее угадывается другой опальный олигарх, Михаил Ходорковский.

"Редкие земли" - итоговый роман и своеобразный "бонус" к аксеновскому собранию сочинений. Иначе зачем здесь, в повествовании о сегодняшнем дне, словно черти из табакерки, появляются герои его прошлых книг. Заметно, что писатель по-отечески благоволит им всем. И уже одно это может смутить почитателей "непозднего" Аксенова, и так с трудом сохраняющих нейтралитет по отношению к последним творениям мэтра. Но это еще не весь расклад: венцом аксеновских творений стал бывший комсомольский лидер, а ныне олигарх-одиночка. Именно он, по-видимому, призван олицетворять ту творческую свободу, которой десятилетиями жаждали аксеновские романтические "крезанутые байрониты". На самом деле фэны могут не переживать, изменой здесь не пахнет: миллиардер Ген Стратов - это выросший мальчик из ранних романов Аксенова для детей: "Мой дедушка - памятник" и "Сундучок, в котором что-то стучит". Наверняка, и носовский Мишка из 1950-60-х, и Дениска Драгунского из 1970-х, - стали достойными гражданами. И Баранкин в конце концов "стал человеком", но только пионеру Генке дозволили дорасти до "сверхчеловека".

Вот каковы этапы большого пути. Обернувшиеся коммерсантами комсомольские боссы, в числе которых и Ген Стратов, заключают "исторический контракт между властью и бизнесом". На страницах романа появляются и Ходорковский, и Березовский. Им разрешено "обогащаться ради демократической альтернативы". Стратов и его жена "леди Эшки" специализируются на добыче "редких элементов". А под воздействием лучей авторской фантазии они и сами превращаются в людей "редкой породы", способных стать родоначальниками новой человеческой расы. Если это не грубая лесть, то значит перед нами роман с элементами фэнтези.

Но только они успевают зачать наследного принца в жерле африканского вулкана и тем самым в который раз доказать, что лучше всего у русских  получается то, что они делают "не руками", - как всему приходит конец. Мешающие "редкоземельным" злые силы именуются в романе "подпольной структурой скрытно-большевизма". Ген Стратов попадает в немилость к "Прокуренции" и оказывается заключенным "Фортеции". Тут как раз появляется легион аксеновских персонажей. Судя по рецензиям, мало кто из критиков дочитывает этот список до середины. Многие успокоились, процитировав саморазоблачительное "роман разваливается" (действительно, иногда кажется, что проще заработать свой первый миллион, чем продраться через аксеновское многословие, особо впечатлительных отпугивает уже первая фраза: "Основным растением Биаррица является тамариск"). А ведь дальше начинается самое интересное. Крутой сюжет "Редких земель",  доказывает, что автор лукавит, когда противопоставляет "роман самовыражения" "торговым штукам псевдороманов"

Стратову устраивают побег, за что Леди Эшки приходится дорого расплачиваться (вообще аксеновские эротические сцены хоть сегодня могут претендовать на премию Bad Sex Award - если, конечно, первое место не отхватит роман Алексея Иванова «Блуда и МУДО»). Герой пытается возродить свой бизнес, но после гибели лучшего друга с подходящей фамилией "Алмазов" не едет к своей супруге в Африку или к детям в Европу, а остается вечным российским странником. Бывший олигарх с котомкой за плечами (в котомке - ноутбук и пара миллионов долларов) бродит по стране и сам ищет объекты для анонимной благотворительности. То затерянной психбольнице поможет, то на реставрацию церкви отстегнет. И ничего не просит взамен - только наслаждается, глядя на "лица, исполненные глубинной российской интеллигентности" (оцените стилистику фразы).

Финальная лубочная картина столь же абстрактна, сколь и все повествование. Временные и пространственные границы здесь размыты. Россия предстает полем сражения между "редкими" людьми и коварными "скрытно-большевиками" (аксеновская альтернатива масонам). Единственно четко отмеченное на карте место - это город Биарриц, где проживает аксеновский альтер-эго, писатель Базз Окселотл. Это, пожалуй, самый правдоподобный персонаж романа, по крайней мере мы видим, как он скучает, гуляя в тамарисковых зарослях, с каким упорством стремится в олигархический бомонд и как, не моргнув и глазом, отрицательно отвечает на вопрос, получил ли он что-нибудь от Стратовых.

Сам Василий Аксенов безусловно относится к сочинителям волевого типа: ему, писателю-демиургу, важно, чтобы все происходящее творилось именно внутри его собственной вселенной. Это на страницах его романов "рубили сук" огромного большевистского дерева. Теперь он гадает олигархам на кофейной гуще и предвещает "возрождение российской цивилизации". Однако, чудо-ребенок Стратовых, представитель той самой новой русской расы, в конце концов превращается в человека-амфибию и буквально залегает на дно. Видимо, для того чтобы возродиться, нашей цивилизации придется сначала по-настоящему "окунуться".

Владимир Войнович. Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина. Книга 3. Перемещенное лицо. М.: Эксмо, 2007.

Войнович написал продолжение необычайных приключений Ивана

Чонкина и таким образом завершил полувековую эпопею (в предисловии автор напоминает, что задумал роман в 1958 году). Чонкин за это время уже давно стал классическим персонажем, о нем снимают фильмы и сочиняют мюзиклы. Однако, автор, который уже отметил свой 75-летний юбилей, предпочел наконец состарить своего вечно молодого героя.

В новом романе "Перемещенное лицо" мы встречаем прославленного солдата ровно там же, где оставили его лет двадцать назад, когда были опубликованы первые две части трилогии. На дворе опять 1941 год, в памятной деревне Красное хозяйничают захватчики. Селекционер-самородок Гладышев пытается "впарить" фашистам гибрид картошки и томатов, а чонкинская возлюбленная Нюра по-прежнему трудится на почте. Самого рядового Чонкина, как обычно, ждет не совсем "рядовая" судьба и не всегда "военные" действия. В начале войны скрывавшийся в лесах герой попадает "в лапы" партизан, а в победном сорок пятом, уже в Германии, - в "объятия" смершевцев.

Судьба никак не может выбрать, где же в классическом приговоре "казнить нельзя помиловать" поставить Чонкину жирную точку. Известно, что Владимир Войнович поначалу планировал довести повествование до 1956-го года, чтобы амнистировать героя после лагерной отсидки. Но в конце концов постелил ему мягкую соломку эмиграции. Причем эмиграция получилась не политической, не экономической, а сказочной: к американцам переметнулся летчик, который должен был доставить к Сталину загулявшего с немецкими фройляйнами Чонкина. Правда, сам вождь и без Чонкина попал здесь еще в ту передрягу: коварный Берия предложил ему сыграть в "принца и нищего" и поменяться местами с актером-двойником Меловани. Заколачивая последний гвоздь в крышку тоталитарного гроба, Войнович задействует даже неполиткорректный анекдот: Сталин в романе оказывается сыном Пржевальского и... одноименной лошади. Сталин - конечно, еще тот сивый мерин, но зачем же так обижать великого ученого?
Напротив, американские приключения Чонкина выглядят как-то подозрительно радужно: заделавшись фермером, он, когда-то простой российский валенок, балакает по-английски и научается управлять что компьютером, что самолетом. Хотя автор божится, что собственными глазами видел в Америке целые колонии таких вот "чонкиных", - все же сегодня этот финал смотрится, что называется, "родом" из начала 1990-х, когда заокеанские дали казались неискушенным советским людям едва ли не царствием небесным. Возможно, автор специально чуть более приглушил сатирическую палитру, чтобы лирическая история Нюры и Вани выглядела проникновеннее. Так оно и получилось. До самой последней страницы ждешь финального объяснения между героями. И вот, на старости лет так и оставшаяся одинокой, Нюра по одномесячной гостевой визе едет в Америку, чтобы прошествовав с Ваней к местному дантисту, получить подарочную вставную челюсть.
Редкий сиквел угодит публике. Владимир Войнович не стал слишком повышать градус своей когда-то столь успешной сатиры - и тем самым обеспечил ей благосклонность ностальгически настроенного читателя. В конце концов, о нашем сегодняшнем времени он тоже кое-что сказал в давнем романе "Москва 2042" - и совсем не нужно ждать еще тридцать пять лет, чтобы в этом убедиться.

 

Людмила Петрушевская. Богиня Парка. М.: Эксмо, 2004.

Истории Людмилы Петрушевской (даже предупреждать не надо, авторский почерк все и так знают) кусаются, царапаются и вырываются. Держать их лучше крепко, обеими руками. Они не просто созерцают и констатируют, а буквально выплевывать на читателя все то негодование, возмущение и обиду, которыми по идее и должна бурлить великая русская литература. Только будьте осторожны, от рассказов не оторвешься, но они заразны: садишься за сборник "Богиня Парка" добрым-милым человеком, а как книгу закроешь, обязательно с "родственничками" поругаешься.
В очередном сборнике рассказов Людмилы Петрушевской точка накала превышает все нормы. Если этим текстам поставить градусник, ртуть придется собирать повсюду. Героев здесь обижают на славу: "Всех обделили, обнесли, как на пиру последних - всем все ухудшили. Эффект падающего домино". К примеру, на одну скромную героиню повести "Конфеты с ликером" обрушились сразу и сумасшедший муж, и претендующие на ее квадратные метры родственники-убийцы. В карманах у нее пусто, в конфетах - яд вместо ликера. Вообще-то мы уже и от других авторов знаем о том, какой именно вопрос испортил наших граждан. Но Людмила Петрушевская с непреклонностью налоговой инспекции проводит проверку всех чувств на своеобразную "реакцию 'жилплощадь'".
Тут все делят место под солнцем. Ну, бывшие жены и мужья - понятно, дети и родители - ладно, но чуть ли не младенцы друг друга из колясок норовят выкинуть: "Да, одиночество и обида стояли у их колыбели, как выясняется". Лексика в сборнике потрясающая. Судьи, адвокаты и нотариусы, берите на заметку: "тактика сживания со свету", "приживала, примак, приемный сожитель", "легальная вдовица". Причем догадываешься, что если всем героям Петрушевской дать по апартаментам, все равно поругаются.

Людмила Петрушевская. Измененное время: рассказы, пьесы. СПб: Амфора, 2005.
В "Измененном времени" тоже скандалят мама с дочкой ("Бифем"), тоже обижают друг друга "бывш." мужья и жены ("Простология"), здесь тоже "быть или не быть" немедленно превращается в "квартирный вопрос" ("Как много знают женщины"). Сюда тоже поналезли герои, которых не приняли в "высшем обществе" дамских детективов и гламурной прозы. Это балованные и совершенно неприспособленные к жизни дети, записавшие себя в "старые девы" обманутые женщины (опять же, с детьми) и прочие гениальные ученые (опять же, неприспособленные к жизни). С ними здесь поиграют в производственный роман ("Флюра"), фантастический рассказ ("Измененное время") и в театр абсурда ("Бифем"). Им временами даже будет весело, поскольку Петрушевская еще и остроумный писатель.
Людмила Петрушевская еще в 1992 году заявила названием своего знаменитого романа - "Время ночь". И с тех пор так оно и было. Теперь время изменилось: не знаю, как с рассветом, но парочка звезд зажглась. В рассказе "Кредо" чудесным образом оказывается спасен умирающий новорожденный ребенок. В "Призраке оперы" безголосой певице дается волшебный голос, а в "Как много знают женщины" мать жертвует собой ради счастья дочери. Скорее всего, за этот сборник писательницу уличат в сентиментальности. Но у Петрушевской от сентиментальности до абсурда - всего-навсего один шаг.

Людмила Улицкая. Даниэль Штайн, переводчик. М.: Эксмо, 2006.
Не прошло и двух лет с тех пор, как Людмила Улицкая публично пригрозила, что не будет больше писать романов, как появился "Даниэль Штайн, переводчик". Впрочем, и за время "воздержания" писательница кое-что успела -- например, выпустила сборник рассказов "Люди нашего царя", густонаселенный ретро-персонажами из нашего недавнего прошлого. Они показали, насколько старательно писательница избегает "сегодняшних" героев. Этот довольно проходной сборник послужил плацдармом для формирования образа "новой Людмилы Улицкой". Именно здесь появилась автобиографичная фигура профессиональной писательницы западного толка. Она ездит по книжным ярмаркам, свободна в общении с зарубежными коллегами, склонна к публицистическому дискурсу и хоть завтра готова встать в один ряд с Маргарет Этвуд или Надин Гордимер. Подобный тип писательницы Джозеф М. Кутзее сатирически и одновременно с удивительной нежностью описал в своем предпоследнем романе "Элизабет Костелло". Людмиле Улицкой, готовой к процедуре превращения в общепринятое "костелло", мешал только груз ее собственной, до мозга костей российской прозы. Ведь как Российской Федерации нет места в Европейском союзе, так и русский автор не внидет в царство западного литературного бомонда.
И вот книга "Даниэль Штайн, переводчик" - следующий логический шаг. Полудокументальный роман о судьбе реального исторического персонажа Даниэля Руфайзена, переименованного Людмилой Улицкой в Даниэля Штайна. Мужественный герой, спасший сотни человек из белорусского гетто, после войны он в одиночку сражался с религиозным догматизмом. Даниэль, еврей, принявший католичество, был пастырем общины евреев-христиан католической церкви Св. Иосифа в Хайфе. Знавший несколько языков, он делал главную "переводческую" работу - толковал своим прихожанам "указы" свыше. Полифонический, то есть вмещающий множество голосов, роман Людмилы Улицкой построен как коллаж из документов, дневников и свидетельств современников. Его герои - "ближний круг" Даниэля. Кульминация романа - встреча спасенных из гетто.
Именно фигура подвижника Даниэля стала для автора своеобразным маяком, на который можно ориентироваться, погружаясь в море религиозных диспутов. В "Переводчике" есть бегло очерченные персонажи, находящиеся в поиске своей веры. Это фанатичная коммунистка, вдруг уверовавшая на старости лет. Это тайные монахи, в советские времена превратившие в монастырские кельи собственные квартиры. Это пожилая учительница литературы, желающая передать своим израильским внукам "священные тексты Пушкина и Толстого". Это, в конце концов, преданные исключительно собственному делу "бескрылые атеисты", которых честный Даниэль считает не менее достойными людьми, чем их воцерковленные собратья. Каждый из этих персонажей приносит в роман множество вопросов. Холокост, "200 лет вместе", религиозные войны, этнорелигия, "инкультурация христианства в местные культуры" - далеко не полный план-конспект этого "миссионерского романа". Согласитесь, несколько необычно для читателей "привычной" Улицкой.
Но если отвлечься от такого интимного вопроса, как вероисповедание, и вернуться на литературное поле, то можно сказать, что роман "Переводчик" стал очередным доказательством, что написать положительного героя гораздо труднее, чем отрицательного. Даниэль как литературный герой запоминается главным образом тем, что вместо сутаны он носил старый свитер, а также тем, что смело посоветовал монаху и монашке, которые жаловались на сексуальную одержимость, идти в постель и рожать детей. Нимбу этого "святого человека" явно недостает стилистического блеска.

Саша Соколов. Тревожная куколка. СПб.: Азбука-классика, 2007.

Сборник эссе "Тревожная куколка" - это не совсем возвращение Саши Соколова. Писателю шестьдесят пять,  а с тех пор, как он уехал из СССР в Канаду, прошло тридцать лет. После выхода "Палисандрии", последнего из трех знаменитых романов, участие прозаика в российской литературной жизни было все более и более эпизодическим. Нынешний сборник журнальных публикаций ведет отсчет с 1986 года. Между предпоследним "Выступлением по поводу вручения Пушкинской премии" в 1996 году и воспоминаниями о покойном эссеисте Александре Гольдштейне - промежуток в десятилетие. Наверное, большего ждали от Соколова те читатели конца 1970-х,  для которых его проза стала откровением и кто полностью согласился с набоковским вердиктом: "обаятельная, трагическая и трогательная". К слову сказать, эссеистика самого Владимира Набокова вернулась к нам солидным томом, и театральные проклятья "любимой" родине отнюдь не были главным его содержанием.

Любопытство нам придется оставить при себе. Не выловим мы и подробностей его эмигрантского житья-бытья: к примеру, легендарная работа лыжным инструктором не упоминается даже в послесловии Алексея Цветкова. Он рассказал нам, что чувствует человек, который занялся писательством, хотя мог бы стать лыжным тренером. Но категорически отказался поведать, что чувствует писатель, который опекает лыжников, хотя мог бы вернуться к творчеству. Так что придется только гадать, почему знаменитый писатель не публикует новых романов: то ли он навсегда отдал предпочтение частной жизни, то ли ему нечего сказать. Может, он уже не хочет, подобно другу, пианисту-писателю Валерию Афанасьеву, говорить на "этом варварском наречии", а с другими языками отношения не сложились?

На самом деле, все ответы были даны еще "Школой для дураков". Ведь в первом романе Соколов описал невыносимую бесприютность и гордое внутреннее торжество человека, посмевшего возмечтать о свободе. Герой-мальчик заключен в школу для умственно отсталых. Слово бьется в синтаксической клетке. Но яснее всего в романе показано, на что обречен человек, добровольно назвавший себя писателем. Внутренний мир сочинителя -- вот драма поважнее, чем расхожие сюжетцы вроде "А. любит Б., Б. любит В.". Об этом же и новый сборник.

"Тревожная куколка" -- именно в таком обличье предстает писатель, мечтающий "воспарить", а пока  "запрятанный" в смирительную рубаху. Кому, как не ему, знать наизусть симптомы болезни под названием "творчество". Главный из которых -- эстетический максимализм. Автор испытывает равное презрение и к российскому унылому реализму, и к американскому "капиталистическому примитивизму". "Чрезмерная идеологизация и политизированность" -- этим длиннющим словам нет места в настоящей литературе. А истинного писателя, как и отличное вино, он, как заядлый формалист, опознает "по первому глотку", то есть по первой же фразе. И тут сразу отметаются почти все (у Соколова под горячую руку попадает даже Курт Воннегут).

Нынешняя наша словесность как будто поставила идеалисту Саше Соколову шах и мат. Публицистический, злободневный роман занял главные позиции, забота о первой, а также обо всех последующих фразах, остается уделом немногих. А эти немногие, в свою очередь, все еще остаются в тени таланта Саши Соколова. В общем, тревожно все это, куколка!

 

Татьяна Толстая. Река. М.: Эксмо, 2007.

У Татьяны Толстой вышел очередной сборник с четырехбуквенным заглавием. И опять новые тексты вперемежку со старыми разбросаны по нескольким циклам - к такому составительскому приемчику толстовские читатели привыкли уже давно: "Круг", "Изюм", "День", "Ночь"... Правда, нынешнее название "Река" выглядит как-то сиротливо без привычного уточнения "Оккервиль". Впрочем, именно этот классический рассказ, "Река Оккервиль", на месте: он завершает сборник.

Эссеистика мирно уживается рядом с художественной прозой. Некоторые миниатюры написаны так, что не сразу поймешь: это еще эссе или уже рассказ? Разве что споткнешься о какую-нибудь неформатную деталь, вроде сравнения "небритой" грибной ножки с "подбородком Леонида Парфенова". То есть, грибная ножка еще коренится в новеллистике, а парфеновский подбородок туда уже никак не вмещается.

Вот как вырисовывается внутренний сюжет этого сборника. Слово здесь вновь усаживается в колесницу и празднично выезжает на парад: "на лице - райский восторг от звуков, и звона, и ритма, и гула, и всего того, что за словом". Но все это громокипящее словесное великолепие связано именно с прошлым - в частности, с историей семьи Татьяны Толстой, у которой один дедушка - писатель Алексей Толстой, а другой - переводчик Михаил Лозинский ("Как мы были французами"). Об этом в сборнике говорится достаточно. Затем автор все же сходит с этой "колесницы" и берется за кропотливую разъясняющую работу. Так дворянки шли в сестры милосердия. И, наверное, что-то подобное чувствуют сегодняшние богачки, занимаясь благотворительностью.

Засучив рукава, автор берется за объяснения. Как, сделав стильнейший дизайн квартиры, самому не оказаться там "инородным объектом" ("Прожиточный минимализм"), как путешествовать по заграницам ("Нехоженная Греция", "Туристы и паломники"), как задорно хаять американскую литературу, но вовремя останавливаться, чтобы сделать исключение для южанок Фланнери О'Коннор и Юдоры Уэлти ("Переводные картинки"). Подобных советов здесь тоже предостаточно. Если еще вспомнить телевизионную ипостась писательницы, то нельзя не признать: из нее получился arbiter elegantiarum,"законодатель вкуса". Можно, конечно, не согласиться с таким "законодательством" - а в нем действительно хочется сделать немало поправок. В таком случае придется проследовать из толстовской литературной "гостиной" - в "лакейскую", чтобы внимать нравоучениям разнообразных минаевых и робски. Но тут уж без "колесниц". И других вариантов пока не видно.

 

 

СРЕДНИЙ ВОЗРАСТ

Лауреаты ведущих литературных премий. М.: Вагриус, 2007.

Сборник "Лауреаты ведущих литературных премий" (далее - ЛВЛП) издательство "Вагриус" выпустило к своему пятнадцатилетию, когда сразу несколько постоянных вагриусовских авторов собрали неплохой премиальный урожай. Ольга Славникова получила "Русского Букера", а Дмитрий Быков, Александр Кабаков и Михаил Шишкин поднялись на пьедестал "Большой книги". Теперь "триумфаторов", как их рекомендуют в предисловии, упаковали в лучшем виде: своим большим форматом и сочетанием красного с золотисто-глянцевой охрой, книга напоминает коробку конфет. Можно даже попробовать подарить ЛВЛП врачу или учителю вместо приевшегося шоколада.

По идее, праздничный настрой сборника с первых же страниц должен смениться на рабочий лад. Премия - не алиби. Тем более относительна всякая "триумфальность" при устоявшемся у нас критическом отношении к любым премиям. За Букером, например, до сих пор, словно за бедовой кошкой, с грохотом несутся прицепленные скептиками "консервные банки". Однако, ЛВЛП - это не залп свежих текстов. Большинство рассказов уже известны по журнальным, да и книжным публикациям. Причем диапазон таков - от традиционной толстожурнальной прозы - до святочных рассказов, написанных по заказу глянцевых журналов. Правда, выходные данные текстов в сборнике не указаны (имени составителя тоже нет): поэтому все это внешнее благополучие, когда писатель задействован и в привычной журнальной среде, и востребован гламуром, - для непосвященного читателя остается не столь явным.

Вот, к примеру, "Ночные электрички" Дмитрия Быкова, рифмованные стихи, написанные в строчку, - текст давний. Видимо, в сборник он попал как подтверждение одного любопытного стилистического завоевания: автору удалось отстоять эту форму, традиционно считающуюся признаком неисправимого графоманства (на вступительных сочинениях за такое сходу ставят "неуд"), и свои политические комментарии он пишет все той же стихотворной "змейкой". Здесь же - по-аверченковски злой фельетон "Год семьи": бедные и гордые провинциалы за сотню гринов в месяц вынуждены плясать под дудку мерзкого столичного репортеришки (нет, врачу и учителю ЛВЛП решительно не подойдет). Ольга Славникова, напротив, словно отдыхает после того "апгрейда", который она сделала своей прозе в букероносном романе "2017". Рассказ "Басилевс" про скромного таксидермиста с литературной фамилией Эртель, его возлюбленную и ее кота, - это все та же кружевница-Славникова, что, невзирая на капризы моды, обожала практиковаться в  "увеличении стрекозы до размеров слона". Ну а лучший рассказ, на мой вкус, дал в сборник Александр Кабаков. Его "Зал прилета" своей элегичностью напоминает "Смерть в Венеции" Томаса Манна: экономист Петр Михайлович, знавший и серое прозябание, и гигантский успех, и нечто среднее, - оказавшись в Лондоне, подводит итоги своей разнообразной жизни.

Казалось бы, парадокс - но четыре совершенно разных автора представлены на удивление однотипными текстами. Даже мотивы у них одни и те же: коты, старые девы, видения ангелов и обязательные дензнаки в качестве беспроигрышного сюжетного двигателя. А ведь в сборниках, как и в наборах конфет, ничто так не ценно, как разная начинка.

ЛВЛП знаменовал сплочение рядов консервативной толстожурнальной прозы. Этой прозе пришлось лишь немного встряхнуться, учесть натиск рвущейся на литературные подмостки молодежи. Хвала Аполлону, натиск пока не такой сильный. И в принципе все по-старому. Разве что Александр Кабаков поворчит, что сейчас без сюжета никуда: "изобрази в подробностях нравы некрофилов, обосновавшихся в хэдхантерской компании, или латентно гетеросексуальных копирайтеров, подсевших на грибы". Но он сам пока - не изображает.

На всякий случай контрольный пакет акций участники ЛВЛП все же передали на хранение проживающему в Швейцарии Михаилу Шишкину. Писатель, чье эссе "Спасенный язык" завершает сборник, уже давно взял на себя функцию главного литературного "банкира": "На берегах Лиммата будто другая сила тяжести, всякое слово из русской чернильницы весит много больше, чем в стране-поставщике русской речи". Неужели и за процентами с этого "языкового капитала" следует обращаться куда-нибудь на Бельвю или на Банхофштрассе, а вовсе не на улицу Правды, где сейчас располагается "Вагриус". Впрочем, и шоколад с берегов Лиммата повкусней будет.

Юрий Арабов. Флагелланты. М.: Вагриус, 2006.
Юрий Арабов, постоянный сценарист Александра Сокурова, написал роман не в первый раз. За предыдущий роман "Биг Бит", где вершителями мировых судеб выступали настоящие битлы, он получил престижную "цеховую" премию имени Аполлона Григорьева. Но в последнее время об Арабове говорили скорее как об авторе сценариев телесериалов "Мертвые души" и "Доктор Живаго". Может, пока сценарист перекраивал классику, у него остались обрезки. Или же писатель мистическим образом "зарядился" от подопытных авторов. В общем, новый роман "Флагелланты" оказался гораздо более легким и остроумным.
Время действия "Флагеллантов" - довольно нервное, 1999 год. Однако несостоявшийся музыкант Яков ведет свое повествование в подозрительно спокойном тоне. Откуда у него такая философская выдержанность, выяснится в конце. Дела у Якова идут из рук вон плохо. Его оркестр распался. Дома у него на руках две женщины. Мать, в прошлом оперная прима, так истово поклонялась гению Чайковского, что, исполняя партию Иоланты, по-настоящему ослепла. Сестра из какого-то гордого упрямства бросила карьеру хирурга и превратилась в детсадовскую нянечку. Кажется, от Яши они тоже ждут подвигов самоотречения. Но горе-музыкант не спешит делать добро.
Ему удается найти замаскированную подземную контору (располагается она буквально в метро, на станции "Римская"), где деньги дают просто так. Тут и начинается сплошная дьяволиада: заправляет конторой женщина-мумия, а над ней - "могущественные структуры", которые в экспериментальных целях "приучают дикий народ к рациональной трате денег". В пересказе звучит слишком похоже на дайджест всего того, что мы уже читали об этих недавних временах у коллег Юрия Арабова. Действительно, автор "Флагеллантов" пишет так, как будто до него не было, к примеру, Виктора Пелевина или Алексея Слаповского. Иногда именно так получается настоящая литература. Во всяком случае, в пользу "Флагеллантов" - остроумные диалоги искушенного сценариста.
Убегая от назойливых денег, герой подкупает кладбищенских стражей и в буквальном смысле "залегает" в подполье. Отшельник Яков ведет свой невозмутимый рассказ из свежевырытой могилы. Тут и объяснение названия романа "Флагелланты", или "Самобичующиеся". Потому же Арабова уже поторопились объявить почвенником. Это примерно то же, что назвать гоголевский "Нос" рекламой пластической хирургии. Так или иначе, но Юрий Арабов предлагает посмеяться даже над такой святой вещью, как деньги.

Андрей Дмитриев. Бухта радости. М.: Время, 2007.

Квартирный вопрос чуть было не сгубил героя  нового романа Андрея Дмитриева "Бухта радости". Один из ведущих авторов так называемой толстожурнальной прозы вновь появился на горизонте после некоторого перерыва, который, кажется, был заполнен телевизионными проектами, как документальными, так и "мыльными". Оставить многомиллионную аудиторию и выпустить книгу двухтысячным тиражом автора якобы заставило письмо полузабытого одноклассника. Тот был готов поделиться своей семейной историей, если бы автор описал его как достойного человека, которого жизнь вовсе "не накрыла медным тазом".

Остроумный писатель вместо таза вручил своему герою Михаилу Стремухину большую кастрюлю с сырым мясом для шашлыка и отправил его в подмосковную Бухту Радости на встречу, опять же, с одноклассниками. Встреча эта ничего хорошего герою не сулила: на пляже его дожидались аферисты. Разыграв небольшой спектакль, они, с помощью мошенника-стряпчего, собирались отобрать у него полученную в наследство трехкомнатную квартиру на Беговой. Герой остается при своих квадратных метрах, поскольку автор больше озабочен оттачиванием кумулятивной техники: история каждого встречного-поперечного, будь то пенсионер с темным прошлым, эмигранты-шашлычники с тяжелой судьбой, бывший кондитер, заделавшийся злодеем-провокатором, или просто парочка шестнадцатилетних "рыжих, честных, влюбленных", - все эти истории должны нарастить фабулу до размеров порядочного "снежного кома". Но, как снежный ком, растет и разочарование в этих, поначалу таких любопытных, добавочных героях, еще и засевших сиднем в финальном многозначительном застолье. Зато с удивительной наглядностью "Бухта Радости" показывает, чем отличается "высокая" литература от "массовой". Здесь читателя щелкают по носу, если он, не дай бог, будет слишком интересоваться, что же случилось с квартиркой-то?

Эта проза подозрительно похожа и на Слаповского, и на Славникову, и еще на Алешковского с Зайончковским. Она такова, эта толстожурнальная проза. И пускай ей пеняют на старомодность: мол, так же писали и в 1970-е. Но в том-то и дело, что когда эти авторы начинают судорожно "осовременивать" свои тексты, это у них не всегда получается. В своей неотличимости они, словно финалистки конкурса красоты, могут выиграть только за счет какого-то неуловимого намека на обаяние. И надо сказать, на сегодняшний день Андрей Дмитриев в лидерах.

 

Алексей Слаповский. Синдром Феникса. М.: Эксмо, 2007.

Даже поклонники Алексея Слаповского признают: все романы он пишет об одном и том же. Если говорить в терминологии литературных энциклопедий, то навязчивый мотив писателя можно обозначить как "поиски идентичности". Если говорить по-простому, его персонажам неуютно "в своей тарелке". К примеру, в одном из его ранних романов "Я - не я" герой перевоплощался в других людей. Валько из предпоследнего романа "Оно" было то мужчиной, то женщиной. Оно и понятно, ведь становление пятидесятилетнего писателя пришлось на начало неустойчивых 1990-х. И, надо сказать, с тех пор спокойствия на наших широтах не прибавилось.

В новом романе "Синдром Феникса" главному герою тоже суждены чудесные литературные превращения. Герой этот потерял память на пожаре -- и тем самым предоставил писателю широчайшие сюжетные возможности. Слаповский успевает сделать своего героя богачом и бедняком, футболистом и ландшафтным дизайнером, завзятым лошадником и покорным бабником. И все благодаря тому, что горе-погорелец при малейшем намеке на огонь вновь и вновь забывает все, что с ним до этого успело приключиться.

Впервые выгодный персонаж появляется в подмосковном городе Чихове и, невзирая на условности капиталистического мироуклада, лакомится хлебом в ларьке тридцатипятилетней одинокой матери двоих детей Татьяны Лавриной. Все, кто следит за творчеством Алексея Слаповского и знает, что тот немало потрудился на телесериальной ниве, - сразу догадаются, что Татьянины дети не останутся без нового папы. Будет даже "принц на коне", правда, не на белом. Впрочем, суть романа все-таки не исчерпывается крылатой фразой из фильма "Москва слезам не верит" о том, что генеральшей можно стать только выйдя замуж за лейтенанта. Хотя, без сомнения, приз за лучшую женскую "роль второго плана" в "Синдроме Феникса" получила бы парикмахерша Лидия, которая сразу поняла, в чем дело и посоветовал Татьяне внушить пришибленному герою, что он - "хороший работник и в постели - бог". Вот тогда мужчина и возрождается, словно птица Феникс.

К сожалению, Лидия при всей ее женской мудрости, не может вывезти на себе весь роман. На остальных жителей Чихова автор не тратит лишних художественных средств, справедливо считая, что они и так прекрасно узнаваемы: мужики-выпивохи, пронырливые менты, местная бизнес-элита, во всем копирующая столичных олигархов. Все они и без Слаповского уже стали лубочными персонажами. Ну а "декоративный" роман "Синдром Феникса", конечно, нужно выпускать в дешевом переплете, рублей за пятнадцать.

 

Владимир Сорокин. Капитал. Полное собрание пьес. М.: Захаров, 2007.

В полном собрании пьес Владимира Сорокина уже известные тексты середины 1980-х - конца 1990-х дополнены единственной новинкой - давшей заглавие всему сборнику пьесой "Капитал". Это первая книга после ставшей рубежной жесткой и пародийной антиутопии "День опричника". Тогда, в конце 2006 года, во Владимире Сорокине, по его собственному признанию, "проснулся гражданин". Нельзя сказать, что в "Капитале" этот самый "гражданин" опять улегся на боковую. Но, во всяком случае, он вновь захотел почувствовать себя постмодернистом и концептуалистом.

Герои этой небольшой пьесы - сотрудники некоего банка. Их успешная работа зависит от результатов таинственного действа. Раз в год к президенту банка выезжают хирурги: они обкладывают президентское лицо стерильными салфетками, берут микрофрезу и делают очередной надрез, где-нибудь на левой скуле или поближе к носу. А потом - зашивают. Пока на президентской физиономии есть, где ставить клеймо, банк благоденствует. Никто не выставляет ему "минуспозит с возвратом". После экзекуции коллеги отрываются в клубе за игрой под названием "Задави ходора!" (пожалуй, это "крылатое выражение" - следующий, после "говори сердцем!", столь же значимый вклад писателя в сокровищницу русского языка).

Кажется, ликование героев разделяет и сам автор, которому удалось навести мостик между отработанными до автоматизма приемами и новой реальностью. Лаборатория Сорокина-концептуалиста оказалась переносной. Десять пьес, что предваряют "Капитал", еще раз напоминают нам о тех опытах, то эстетически-выверенных, то хулигански-бессмысленных, - которые писатель ставил над русской литературой. Сорокин-драматург набирал в свою театральную труппу горьковских маргиналов, чеховских мечтателей, обэриутских человечков и соцреалистических роботов. Затем заправский экзекутор устраивал чужим персонажам стилистические пытки. Так, например, несчастные пациенты из пьесы "Дисморфомания" (1990) переносились прямиком в шекспировскую трагедию. А запойные читатели из "Dostoevsky-trip" (1997) оказывались внутри романа "Идиот". В этой, пожалуй, одной из немногих хорошо сохранившихся пьес, удовольствие от чтения книг сравнивается с наркотическим кайфом. Герои с осторожностью выбирают препараты: например, чтобы "выйти" из Набокова, нужно "полдозы Бунина, полдозы Белого и четверть дозы Джойса".

"Капитал" доказал: писателю есть еще, где делать свои "надрезы". Может, не так много осталось места, но на его век хватит. Только теперь из сорокинского дурмана выход - не через "Хармса с Кафкой" - а, опять же, через "Сорокина".

 

Владимир Сорокин. Заплыв. М.: АСТ, 2008.
Большая часть вошедших в книгу рассказов и повестей около тридцати лет пролежала в рабочем столе Владимира Сорокина. Они не были включены ни в первые заграничные публикации, ни в маргинальные отечественные подборки, ни в тиражные сборники 2000-х. Но издатели - а теперь писатель публикуется в АСТ - никогда не преминут выгрести крошки "со дна коробки". Впрочем, по обычной издательской практике к ним подселили несколько знакомцев, в том числе убойное "Утро снайпера" и давший заглавие всему сборнику зрелищный "Заплыв" (от первоначального названия "Розовый клубень", а заодно и рифмы с "Голубым салом" отказались). Хотя особых швов между известными и неизвестными рассказами нет. Так что понятие "ранний Сорокин" так и останется за создателем "Очереди" и "Нормы".
Ученическим периодом для Владимира Сорокина, очевидно, были занятия изобразительным искусством, а писатель из него сразу получился сложившийся. И это был не просто сочинитель, сколько "медиум", который позволил "коллективному Другому" говорить через себя. В рассказах "Заплыва" мы вновь присутствуем на сеансах, распорядок которых нам уже хорошо знаком. Словно тыква в карету, государственный новояз обернется магическими заклинаниями. Сугубо реалистический зачин получит гротескное продолжение. Вот милые чеховские дачники устраивают экзекуцию кухарке, видимо, чтобы та не вздумала когда-либо "управлять государством". Снайпер в маскхалате после массового отстрела населения покорно занимает место в очереди за сосисками. В налаженной работе газеты-многотиражки произойдет орфографический сбой и вместо привычных передовиц напечатают материал некоего Шварцмана "Ждавы нарию ор укаприст". А маленького человека, оказавшегося внутри величественной тоталитарной конструкции, скорее всего, задавят, зарежут или застрелят. Как выясняется, толк в таких описаниях Владимир Сорокин знал уже с самой ранней юности.
Очередная доза давней сорокинской прозы могла бы иметь чисто литературоведческое или коллекционное значение. Кажется, и сам автор был бы не против такого расклада. Однако "Заплыв" с его упреждающим пародированием тоталитарной эстетики оказался не менее актуальным, чем самый свежий из романов "сегодняшнего" Владимира Сорокина. В одном из рассказов гниющий на кухне ватник становится "собеседником" вечно бодрого радиоприемника, таким образом, герои получают временную передышку и могут спокойно попить свой жиденький чай. Теперь на месте приемника вполне можно представить и ноутбук с продвинутым пропагандистским сайтом. Наверное, подобная оторопь берет героев ужастиков про вампиров, когда из загробного архива вдруг появляется вполне себе живенький персонаж. Действительно, иногда они возвращаются.

Тимур Кибиров. Кара-барас. М.: Время, 2006.

конецформыначалоформыНовый сборник Тимура Кибирова - событие, тем более что последнее время поэта можно скорее услышать по радио, где он сам рецензирует чужие книжки. Тимура Кибирова недаром называют самым человечным из всех поэтов-концептуалистов. Впрочем, следует заметить, что сам он скорее не склонен безоговорочно причислять себя к поэтическому концептуализму. Корни его поэзии уходят дальше - к Саше Черному, к Козьме Пруткову. Ироничный и ехидный автор, он всегда умудрялся сочетать постмодернистское высмеивание всего и вся с лирической интонацией. К тому же его лирического героя нельзя было назвать далеким от народа "умником". Этот герой жил где-то в Конькове, не брезговал пролетарскими спиртными напитками. В общем, походил на персонажа Венечки Ерофеева. Уже по названиям творений Тимура Кибирова было понятно, что они обречены на успех. "Сортиры", "Жизнь К. У. Черненко", "Общие места" и "Когда был Ленин маленьким". Для 1990-х - это то, что доктор прописал. В 2000-м тот же герой отпраздновал юбилей (сборник так и назывался "Юбилей лирического героя").

Новая книга "Кара-барас" рассказывает о том, что стало с кибировским героем дальше. Для начала этот герой и сам признает, что тогда, то есть во времена "Сортиров", был поинтереснее. Говоря пушкинскими словами в фольклорной обработке, был "моложе и лучше качеством". Теперь его утомила служба, и он стал подозрительно склонен к "косноязычным витийствам". Да и времена изменились. Поэзия просочилась куда-то не туда: "Быть лидером / Мочить в сортире / Не дать себе засохнуть". Вот и возрождаем старые приемы на сравнительно новом материале. Тогда был "маленький Ленин" - теперь "большой Сникерс". Разница только в том, что "Сникерсу" от этой иронии ни горячо, ни холодно. Зато каков "инструментарий" этого сборника: Пушкин, Чуковский, Блок (тут Кибиров, кстати, вновь пересекается со своим близнецом-антиподом поэтом Александром Кушнером).
Эти классические цитаты автор растрачивает на нашу прозаическую реальность. В небольшом сборнике умещаются несколько "заходов". Например, в политику. Заход сразу признается неудачным, поскольку никому неохота себя ломать ("Меня тошнит от этого, мадам"). Есть попытка эстетического спора с коллегами ("Достаточно назвать имена... / В. Маяковского, К. Тарантино, В. Сорокина"). Есть вяловатые обращения к Эросу и Танатосу. Удивительно, но в каждой из этих тем герой преподносит нам какую-нибудь расхожую мораль. Видимо, что в чем-то автор все-таки провинился. Прямо как мальчишка из чуковского "Мойдодыра". Хрестоматийное детское стихотворение и обыгрывается в заглавном "Кара-барасе": "Идеалы / Убежали, / Смысл исчезнул бытия, / И подружка, / Как лягушка, / Ускакала от меня". И только когда лирический герой признает свою несостоятельность, он заслуживает прощение от "великого Логоса" (читай: литературного "Мойдодыра"). Сборник завершает сентиментально-возвышенное автобиографическое стихотворение: получается, что концептуалист заделался самым что ни на есть моралистом.

 

Тимур Кибиров "На полях 'A Shropshire Lad'". М.: Время, 2007.

Эта книга - не первое необычное двуязычное издание в серии "Поэтическая библиотека": так, "Имена собственные" Демьяна Кудрявцева появились в сопровождении переводов на английский. Тимур Кибиров затевает другую игру с англоязычной поэзией.
Этот сборник не так просто будет раздобыть в книжном магазине: поэзию сейчас все чаще засылают на дальние стеллажи. Однако сосредоточиться на поисках стоит - поскольку именно такие книги и составляют теперь достойную альтернативу легковесной "синтетической" прозе, о чьем наступлении и о чьем досадном успехе у так называемого среднего класса говорят все больше и больше. "На полях 'A Shropshire Lad'" - это несомненное событие. Притом что не так легко определить, по какому ведомству это событие проходит.
Целиком отнести сборник к разделу книги-билингвы (к слову, этот книгоиздательский жанр последнее время набирает обороты) нельзя. Здесь действительно полностью воспроизводятся 63 стихотворения из сборника крупнейшего английского поэта и филолога-классика Альфреда Эдуарда Хаусмена. Поначалу незамеченный, а затем ставший классикой "Шропширский парень" восхищал "и утонченных интеллектуалов, и солдатиков викторианской армии". Но вот среди тех 63 текстов, что напечатаны справа от каждого хаусменовского стихотворения, лишь несколько переводов в строгом смысле слова. В то же время этот сборник настолько необычен, что и в послужном списке поэта Тимура Кибирова он стоит особняком.
В предисловии автор рассказывает, как по наводке книги Михаила Гаспарова "Записи и выписки" стал читать Хаусмена по-английски и о том, в какой ступор его, непереводчика, ввел "Шропширский парень" (сегодняшнего читателя к стихам Хаусмена может подтолкнуть и другая книга, а именно "Изобретение любви" Тома Стоппарда). Чувства, которые вызвали у Тимура Кибирова красота и совершенство стихов Хаусмена, вполне узнаваемы. Вроде бы и восхищаешься вещью, а как приспособить ее в хозяйстве, непонятно. И даже можешь объяснить на пальцах, в чем секрет этой изысканной простоты: "Как если б Ходасевич решил сразиться с Есениным на его территории и нанес бы сокрушительное поражение певцу голубых пожаров и розовых коней". Но пойди попробуй повторить такой фокус. И все же Тимур Кибиров попробовал.
Вот как примерно выглядят эти "антипереводы". Первым же номером у Хаусмена -- торжественный "хор огней", зажженных в честь пятидесятилетия правления королевы Виктории. У Кибирова - это 1999 год, празднование пушкинского юбилея: "По НТВ, / По ОРТ, / По радио 'Шансон', / По всей российской мутоте / Идет-гудет трезвон". Контраст задан сразу. Даже на обонятельном уровне: хаусменовские стихи пахнут свежестью шропширских лугов и пылью старинных книг, в кибировских - запах табака и алкоголя, заглушенный "Орбитом", спасает от приступов российской тошноты. Пока у английских солдатиков трубили подъем, у нашего героя начинается хмурое утро: "Затрещал во мгле мобильник. / Не тревожься, дурачок, - / Это функция 'будильник', / А не чей-нибудь звонок". Солдаты прощались с родными краями -- кибировский лирический герой поминает "макароны", которые готовила его, памятная нам по предыдущим книгам, возлюбленная. Британские футбол и крикет превращаются в "грамм сто-сто пятьдесят".
Там, где Хаусмен тщательно прячет личные переживания за описаниями жизни молодых солдатиков, Кибиров специально "выпячивает" собственную гетеросексуальность. Там, где Хаусмен взыскует гармонии древней поэзии или спорит с "казарменными балладами" Киплинга, Кибиров ностальгическим словом поминает Пушкина, Блока и Фета. Там, где у Хаусмена быстротечность любви рифмуется с переменчивостью природы, Кибиров старается быть оптимистичным. Напротив, там, где Хаусмен подчеркнуто сдержан, Кибиров не стесняется пустить скупую мужскую слезу.
Все-таки не совсем отказавшись от переводческой "лямки", автор обрел необходимую свободу. Он внимательно всматривался в каждое конкретное стихотворение, но и постоянно держал в уме весь сборник. То есть брал у Хаусмена и в розницу, и оптом. Причем смысл книги вовсе не сводится к постмодернистской иронии, столь привычной для читателя конца ХХ-начала ХХI века. Тимур Кибиров все же умудрился пересказать нам "Шропширского парня" так, чтобы было понятно слушателям радио "Шансон". От окончательного превращения в "реального московского пацана" англичанина спасет только дипломатический конфликт между нашими странами.

 

Виктор Пелевин. Empire V. М.: Эксмо, 2006.

Виктор Пелевин так и остается “плохим хорошим” писателем. С самого начала критика предъявляла к нему серьезные претензии: безъязыкость, отсутствие индивидуальной интонации. Пелевин к претензиям по-прежнему глух. Однако в том, что называется немецким словом Zeitgeist, писателю никогда нельзя было отказать. Его романы неизменно показывали точную “температуру” нашего больного общества. И, кажется, сделав ставку на “голую”, без стилистических прикрас, сатиру, — Пелевин не прогадал. В конце концов, за красотами стиля отчаявшийся читатель может обратиться и к Владимиру Набокову (кстати, у самого Пелевина с этим “отцом” литературы ХХI века отношения, что называется, “по Фрейду”). А если нужно о том, что происходит за окном, — это к Пелевину.

Новый пелевинский роман как будто специально вышел к

сорокалетию со дня публикации булгаковского “Мастера и Маргариты”. Оставим в стороне историю с пиратской интернет-публикацией и последующим “сеансом разоблачения магии”. Переклички между двумя этими книгами очевидны: и в 1930-х, и в 2000-х для описания современной Москвы без нечистой и одновременно очаровательной силы никак нельзя было обойтись. У Виктора Пелевина тоже гремит потусторонней музыкой “бал у Сатаны” — а правят в его “Пятой Империи” господа вампиры. Вряд ли пелевинские персонажи станут столь же знаменитыми, как Воланд и компания. Хотя бы потому, что их иерархия гораздо более прихотлива. Весь роман “Empire V” — это и есть развернутая инструкция, объясняющая, как именно устроилась на территории Российской Федерации немалая популяция кровососов. Разобраться во всех тонкостях не под силу даже главному герою, молодому человеку по имени Рома, которого вампиры взяли себе в подмастерья. Укушенного и переименованного в “Раму” героя просвещают старшие товарищи с мифологическими именами Иегова, Бальдр, Иштар и Озирис. Выясняется, что вампиры издревле используют людей как дойных коров — только роль заветной жидкости выполняет не кровь, а как-то по-хитрому преобразованные дензнаки. Рама понемногу постигает вампирский “марксизм-ленинизм” под названием “гламур и дискурс”. С помощью этих двух наук вампиры и ведут свою успешную идеологическую атаку.

Виктор Пелевин вновь блеснул сатирическим, а если точнее,

публицистическим даром. Это уже второй, после сорокинского “Дня опричника”, “нож” в спину “пятой империи”. Если вырезать из текста “Empire V” все остроумные пассажи о нашей действительности и склеить их вместе — получится настоящий памфлет. Виктор Пелевин почти не выступает в СМИ, не печатается в “толстых журналах” — поэтому он и выплескивает всю желчь в романах. Наверное, будь Пелевин более публичным человеком, он мог бы “заговорить” и Александра Проханова, и Михаила Веллера. Но вот результат — эта публицистическая желчь разъедает роман. Вся вампирская линия смотрится каким-то необязательным приложением. Опять-таки, слово художественное уступило — на этот раз — слову публицистическому.

Впрочем, объяснение примитивности пелевинского слога существует.

И даже — два объяснения. Именно в этом романе писатель поделился с нами самым сокровенным, он рассказал о своей тайной фобии. Он ненавидит всяческие “понты”, что в жизни, что в литературе. Причем в этой ненависти он столь последователен, что в конце концов сам себя загнал в угол. Автор призывает всех быть честными сами с собой, не пытаться возвыситься над другими в чем бы то ни было. Именно этому он весь роман учит юного Раму. Сам автор тоже хочет избежать стилистического “позерства” (в этом смысле именно Набоков — его главный антипод). Похвальное желание — но не в этом ли “позерстве” суть литературного мастерства? Впрочем, своей цели Пелевин все же достигает — потеряв в эстетике, его читатель приобретает в дидактике.

Далее. Стоит обратить внимание, с каким презрением писатель

говорит о торжествующем сейчас “дискурсе” (“гламур” интересует его гораздо меньше). Особенно достается коллегам писателя — их он именует не иначе как “рекламными агентами”. Чуткий к веяниям времени Пелевин имеет в виду вовсе не безвредных “инженеров человеческих душ” старого образца. Он говорит о тех шустрых авторах, что “пошлейшим образом” чередуют в названиях своих романов латиницу с кириллицей. Конкретных имен Пелевин не называет, но между строк можно прочитать наименования различных новомодных опусов от “Про любоff/on” до “Духless”. Вот с ними писатель и вступает в бой за души читателей — не случайно и своему роману он дает иностранное название и “говорящий” подзаголовок “Повесть о настоящем сверхчеловеке”. Наивный стиль, “блестящие” приманки, молодежный сленг, бесконечные кино-цитаты — все это ради того, чтобы увести аудиторию от “вредных” книжек. Остается ждать, пока Виктор Пелевин сочтет, что его читатели наконец созрели. И тогда являться к нам не в обличье косноязычного вампира. Ведь жителям даже самой захудалой “пятой империи” принято оказывать “гуманитарную помощь”.

Дмитрий Быков. ЖД. М.: Вагриус, 2006.

Дмитрий Быков  придумал немало испытаний для родной державы. Для начала он наконец сделал то, чего мы так боялись и чего втайне желали: он перекрыл нам нефтяной кран. То есть нефти у нас по-прежнему хоть залейся, но весь остальной мир перешел на эфемерный газ "флогистон". А у нас был период "стабилизации" ("Во дни, когда нефть стоила по 70 долларов за баррель, у страны постепенно начало появляться все, что она, в силу хамской и рабской своей природы, считала настоящими признаками свободы, стабильность и довольство"). А потом страна превратилась в одну "горячую точку". Чтобы понять, кто с кем воюет, надо погрузиться в быковскую историософскую концепцию. Верные читатели Дмитрия Быкова уже знакомы с ней по его публицистическим выступлениям. В книге ее изложение заняло несколько сотен страниц.
У Быкова Россию делят "варяги" и "хазары". И тяжбе их нет конца. На слабое государство ополчаются "хазары", иначе говоря, "жды" (это лишь одно из объяснений аббревиатуры, прочих в романе предостаточно, назовем только квинтэссенцию русской духовности - деревню Жадруново). Церковное и военное "сливаются в экстазе" в новой государственности. Быков-сатирик тут как тут. Обличает, как это принято у Вяземского и его "Русского Бога", у Блока и его "Пузырей земли". А сколько здесь еще литературных перекличек... Сам автор именует свое творение "поэмой". Но этим дело не исчерпывается. Потому что Быкову мало лавров сатирика. Он желает еще быть "певцом во стане русских воинов". А также интеллигентским поводырем на манер мистика Мережковского. И это тоже не все. Писатель зажигает в своем романе "розановский" юдофильско-юдофобский костер.
Следить за хамелеонскими изменениями писателя - занятие захватывающее. То, что у других творцов слова вроде Толстого или того же Розанова растягивается на целую жизнь, у Быкова происходит в одном только романе. Не забудем упомянуть, что ко всему этому прелюбопытному идеологическому детективу прилагается несколько характеров. Громов (подозрительно говорящая фамилия для спасителя страны) и Маша, Волохов и Женька, губернатор и Аша, Василий Иванович и Анька. Все они ищут правду. По идее их поиски должны быть интереснее, чем поиски писателя и журналиста Дмитрия Быкова. Так уж положено, что основной текст "Война и мир" читабельнее философских отступлений. Ан нет! Дмитрий Быков выдвинул свою кандидатуру на роль пресловутого "преемника" (литературного или идеологического - это уж как получится) - и затмил героев. А "ЖД" по праву можно назвать единственной в своем роде "журналистской эпопеей".

 

МОЛОДЫЕ

Александр Иличевский. Матисс. М.: Время, 2007.

Прозу Александра Иличевского распробовали очень и очень постепенно. Выпускник физтеха, а ныне сотрудник радио "Свобода", Иличевский начинал как поэт. После первой книги романов, повестей и рассказов "Бутылка Клейна" (2005), что символично, изданной "Наукой" в качестве изысканного литприложения, -- последовала довольно долгая пауза. Зато вышедшие друг за другом "Ай-Петри" и "Матисс" (2007) обосновались в рейтингах продаж - и весьма неплохо для представителей "интеллектуальной прозы". Вот и академики из "Большой книги" внимательней вчитались в его новый роман: в 2006 году они ставили Иличевского на 11-ое место, а в следующем - уже на 5-ое, причем "Матисс" обогнал даже гораздо более шумно-модного Дмитрия Быкова.

Настоящее приручение публики началось с "Воробья", который был признан лучшим рассказом 2005 года и получил премию имени Юрия Казакова. Автор чрезвычайно усложненных, нагруженных фантастическими видениями и снами романов "Нефть" и "Дом в Мещере" создал отточенную и яркую миниатюру, завораживающую наподобие графических фокусов Эшера. Неисчерпаемая образность никуда не девалась, но на этот раз, чтобы справиться с ее тяжестью, был наращен фабульный скелет. Читатели нового, четырехсотстраничного романа с названием, обещающим еще одну, отличную от эшеровской, изобразительную модель, - вправе были ждать усиления этого эффекта.

Тексты Александра Иличевского, получившего блестящее физико-математическое образование, написаны с очень необычной для нашей словесности мировоззренческой позиции. Его прихотливая поэтичная проза знает и помнит о точных науках. Именно эта память подпитывает и роман "Матисс" - отсюда и напряжение умственных построений, и головокружительность словесных конструкций.

Столкновение точного знания и художественного воображения в "Матиссе" более чем драматично. Главный герой, физик с говорящей фамилией Королев создан для того, чтобы жить и царить в прекрасном мире умственных построений. Но вот его научный руководитель уехал заграницу, огромная территория его института поросла ковылем (маленькая деталь из реальности - прототип этого института как раз сейчас готовят к сносу, а на его месте будет возведена башня Кириенко). Предоставленный сам себе герой переходит на "подножный корм" собственных фантазий, по яркости сравнимых со знаменитыми матиссовскими аппликациями. Это, собственно, и есть те самые духовные искания, на которые веками обрекает своих героев наша литература. И тут Александр Иличевский следует великим традициям - но с обязательным и ценнейшим намеком на сюрреальность происходящего. Можно сказать и так: ученый, которому по недотяпству или по злому умыслу вовремя не перевели стрелки, съезжает с положенных рельсов на другую, ведущую в "прекрасное далеко" дорогу художественного творчества.

Автор с дотошностью физиологического очерка описывает путь бывшего физика Королева: от увлечения журналом "Юный техник" и поступления в интернат для одаренных детей, - к отъезду всех  сокурсников, а заодно и научного руководителя заграницу и дальнейшей кутерьме случайных московских вакансий. Дальнейшая фабула вкратце такова: Королев пробует заниматься коммерцией, но

В Королеве, пока он был увлечен наукой, разросся огромный мир мысленных конструкций. Но вот, в силу обстоятельств, а может еще в силу того, что настоящей науке всегда было трудно прижиться в наших северных широтах, - герою была уготовлена своеобразная "конверсия". Королев устроился на обычную работу, причем ему не важно было, как именно зарабатывать деньги - хоть объявления расклеивать, хоть торговать. Освободившееся время можно было посвящать размышлениям - и даже завести для этих дел тетрадку. Теперь его "дорогостоящий" мыслительный аппарат должен был иметь дело исключительно с  художественными образами и духовными смыслами. Насколько выгоден и вообще разумен такой обмен, - об этом современная литература до Иличевского предпочитала не задумываться.

Вместо кафедры герою подарили все российское пространство - путешествуй сколько хочешь. Его азартные и прекрасно выписанные путешествия по Москве превращаются в бомжевание. Партнер по бизнесу отбирает у него квартиру - и духовные искания героя становятся еще интенсивнее.

Писатель Иличевский тоже многое приобретает благодаря такому повороту. Ведь пока герой был физиком, не так просто было залезать в его голову и описывать, что у него там происходит, - нет сомнения, что Иличевский и не такое проворачивал, но вот понял бы его кто-нибудь - это вряд ли. А так получился вполне традиционный персонаж, "томимый духовной жаждою", - с таким наш читатель отождествляет себя уже не первое столетие. Впрочем, Королеву все же осталось наследство от прошлой жизни: владеющий удивительным зрением, он продолжает, по старой памяти, излучать энергию чистого знания.

Не будем торопиться и утверждать, что автор "Матисса" пришел как герой-освободитель и сейчас же перестроит художественное зрение всем, кто уже давно заперт в уютной тесноте гуманитарного знания. Не стоит и бояться, что тогда "физики" побьют "лириков", рациональность воссияет над духовностью, а банкиры вместо той же "Большой книги" проспонсируют строительство хоть одного научного института (нанотехнологии не предлагать!). Сам "Матисс" вовсе не столь совершенен и во многом экспериментален. Скорее всего больше пользы от него будет все той же литературе.

 

Захар Прилепин. Санькя. М.: Ad Marginem, 2006.

Аркадий Бабченко. Алхан-Юрт. М.: Яуза, 2006.

Захар Прилепин начинал с военной прозы: его дебютному роману "Патологии" сразу удалось опровергнуть расхожее мнение о том, что книги на чеченскую тематику сейчас не востребованы. О Прилепине заговорили. Литераторы с удивительной слаженностью бросились возводить автора в ранг наследников Виктора Некрасова и Константина Воробьева. Чуть ли не генеральские погоны стали ему прочить, забыв, что в прозе, как и в армии, без выслуги лет не обойтись. Первый роман Прилепина действительно запомнился своей брутальностью: "патология" у него - это не обвинение обществу, а диагноз главного героя, одержимость которого явно имела не военное, а гражданское происхождение. Однако изломанный герой "Патологий" все же был из плоти и крови. В следующем произведении молодого автора нет и этого.

Главный герой, Саша, - рядовой партии "Союз созидающих", прообразом которой стала НБП (сам Прилепин возглавляет нижегородское отделение партии). Надо сразу сказать, что меньше всего хотелось бы, чтобы оценка этого романа стала оценкой партии НБП. Вот уж кому точно не требуется рецензия от литературных критиков. Но если вычесть из романа политику, в нем не так уж много останется. О том, что "Санькя" - не картинка с плаката, что у него есть свое лицо, можно судить только по подробным описаниям того, как его этим лицом бьют об стенку. Прилепин явно читал не только "Лимонку", поэтому все же попробовал "пришить" к своему агитроману какие-нибудь "хвосты". Где-то поработал под писателей-деревенщиков: за все "живое" в романе отвечает деревня, где герой отсиживается во время милицейских облав и где его нараспев именуют "Санькя". Но слишком уж литературно смотрится противопоставление села гнилому буржуазному городу.

Если же изъять из романа литературные подношения, то останется лишь стенограмма партийной жизни "Эсэс": "В бункере всегда было шумно и весело. Он был схож с интернатом для общественно опасных детей, мастерской безумного художника и военным штабом варваров, решившихся пойти войной неведомо куда". Митинги и выездные акции, нападения на "Макдональдс" и "майонезный" терроризм (президенту тоже достается). И - бесконечная расплата: пытки в милиции и непонимание родных. Критики уже сравнили роман Прилепина с горьковской "Матерью" -  и выдали тем самым желаемое за действительное.

Как и Захар Прилепин, Аркадий Бабченко воевал на обеих чеченских войнах. Молодой прозаик запомнился повестью "Алхан-Юрт" - за нее он получил в 2005 году премию "Дебют", она же дала название новому сборнику. Книга вышла в престижном оформлении так называемой "чеченской" серии издательств "Яуза" и "Эксмо", в серии, где публиковались, например, политико-экономические триллеры Юлии Латыниной. Однако все равно уже сейчас можно предположить, что Бабченко не примут с распростертыми объятиями в литературной тусовке, где уже слишком избалованы "классикой" военной прозы и поэтому скорее клюнут на форсированную истерику и дешевые эффекты. А у Бабченко всего этого нет, хотя именно его благодаря отличному письму можно было бы зачислить в наследники тех же Некрасова с Воробьевым.      Автобиографичный герой - хорошо знакомый нам типаж, интеллигент на войне. Студент юрфака, бывший хиппи, такой по всем приметам просто обязан был всеми правдами и неправдами откосить от армии. И действительно, автору оказалось нелегко удостоиться чести "отправиться примерять портянки" - в книге есть и история его мытарств. В результате получился обычный солдат. Но - и не совсем такой, каким предпочитали бы его видеть те, кто ведет эти страшные войны. Он убивается, когда узнает, что наделал его необязательный выстрел: кульминация повести "Алхан-Юрт" - случайная гибель девочки и старика, которые не успели спрятаться от артобстрела. Он другой даже в мелочах: например, слушает не положенные песни вроде "батяни-комбата", а записывает аккорды агузаровского "Старого отеля". Герой выбивается из рамок, заданных "9 ротой" (вдвойне интересна газетная рецензия на этот фильм, которую тоже можно найти в книге).

Свою военную "одиссею" автор разыгрывает в трех действиях: первая чеченская, вторая чеченская, а затем еще блок материалов, которые Бабченко публиковал, будучи военкором "Новой газеты". Автор не стремится сразу "отстреляться". Напротив, он хочет пробыть с читателем дольше. Потому что, когда будут отсмотрены все положенные для военной прозы картины, как то: первые дни на войне, воспоминания о доме, столкновение с тяготами армейского быта, гибель лучшего друга, осознание бессмысленности всего происходящего, - читатель должен дождаться и узнать, что у автора есть еще что сказать.

Алексей Иванов. Блуда и МУДО. СПб.: Азбука-классика, 2007.

конецформыначалоформыНовый роман Алексей Иванов выпустил почти одновременно с путеводителем "Чусовая". Путеводитель, который пока является самой адекватной книгой этого действительно искреннего любителя своего родного края, что называется, закрыл тему "художественной этнографии". "Блуда и МУДО" (далее - "БИМ") примыкает к циклу "современных" романов. Издатели настойчиво говорят о его отличии от романа "Географ глобус пропил". Отличие же выражается в том, что со времен "Географа" автор вдумчиво ознакомился со многими завоеваниями актуальной отечественной словесности. То есть, прочитал последние романы Виктора Пелевина, Дмитрия Быкова и даже - Сергея Минаева. Из всего этого писатель вынес одну незатейливую, в общем, идею - современный роман обязательно должен быть идеологизирован. О том, что для нового творения это открытие оказалось равноценно потери невинности, можно судить уже по громоздкому названию.

Действительно, только поначалу кажется, что перед нами легкий и не лишенный обаяния "летний" провинциальный роман со школьной "начинкой", каковым был "Географ". И даже несколько элегантных фразочек вроде "был разбит похмельем, словно Сталинград бомбежкой" или "родители Стеллы были люди интеллигентные и до сих пор преподавали в педтехникуме", на месте. Главный персонаж вроде бы тот же самый. Художник Моржов из вымышленного городка Ковязина - словно брат-близнец "географа": это "озорной гуляка", падкий на клубничку, но превыше всего ценящий свою мужскую свободу. Правда, на этот раз излюбленный ивановский герой приобрел некоторую "интересную" двойственность. Это уже не совсем маргинал: его "пластины" имели успех на "староарбатской биеннале", а потому в кармане у него весомый гонорар, на который некоторое время можно было бы даже снимать квартиру в столице (и вновь это единственное упоминание Москвы). Весь роман ковязинский Дон-Жуан практикуется в искусстве соблазнения. Диспозиция такова: у него есть брошенная жена, брошенная любовница, первая любовь, вторая любовь, еще несколько "любовей", а также "свежачок" в количестве "3 единицы".

Удобным плацдармом для героя стала его тяга к педагогике: юность он провел в общежитии пединститута, где и обзавелся своими многочисленными связями, а теперь вот устроился оформителем в местный Дом пионеров ("муниципальное учреждение дополнительного образования", сокращенно -- "МУДО"), где бок о бок с ним трудятся всевозможные "прозрачные кофточки", "татарские скулы" и "отглянцованные фитнессом попки". Тесный коллектив из "волков и овец" выезжает с подопытными детишками на пленэр, чтобы автор мог вновь воспользоваться своей любимой темой турпохода. В детишках, которые иначе, как "упыри", не именуются, обнаруживается недостача. Вот и находится причина для "обхода владений": Моржов, на манер Чичикова, должен добыть у кого-нибудь из бывших пассий недостающие детские "сертификаты".
Женщин в романе действительно много, Моржову даже приходится бегать в аптеку за виагрой. Такой чести, как произнесение хоть одного более-менее значимого монолога, здешним дамам упорно не доверяют. Слово "трах" и однокоренные ему слова употребляются на каждой второй странице. Кажется, идет какое-то "соцсоревнование", столице доказывают, что в провинции с этими "однокоренными" делами лучше.

Из многочисленных интервью писателя узнаем: он считает, что экспериментирует с порнографическим жанром. Эти самопоклепы сразу отметаем: грязнотца есть, а на порно-роман, - какие, например, писал Аполлинер, умело сочетавший "порнуху" с отменным стилистическим чутьем и жесткой сатирой, - никак не тянет. Сравнение с плутовским романом более уместно, но, опять же, тогда нужно было бы найти более индивидуальный подход для каждой из моржовских "протеже".

Думается, не стоит видеть в этом вину автора - скорее уж время сейчас такое - вместо психологии или философии читатель ищет в книге идеологию. А потому неудивительно, что главный герой, Моржов, то и дело пытается вещать: пока еще робко, без пелевинской смелости - но зато у Иванова лучше с сюжетностью! Идеи для наглядности обозначаются аббревиатурами: "ДП (ПНН)" - "дешевое порно (проклятие неискоренимой непристойности"), "ПМ" - "пиксельное мышление". Насчет "проклятия" - это сочувствие мужикам. А узость мышления приписывается все больше женщинам, которые дальше своего пикселя видеть неспособны. Но вот самое заветное: Алексей Иванов предрекает кризис института семьи, мол, даже двое родителей не в состоянии прокормить двух детей. Поэтому предлагается новая модель под названием "фамильоны". Первопроходцем и выступает Моржов: штампа в паспорте нет, а жен хоть отбавляй. Увы, все это напоминает не столько Чернышевского с его "новыми людьми", сколько Жириновского с его "гаремами".

 

Денис Гуцко. Покемонов день. М.: Время, 2007.

Лауреат Русского Букера-2005 Денис Гуцко выпустил новую книгу. В свое время награждение тридцатишестилетнего дебютанта было воспринято как аванс: тем более что премированный роман «Без пути-следа» затем отредактировали для книжной версии. Правда, и аванс этот выдавали со скрипом. Председатель тогдашнего букеровского жюри Василий Аксенов, расслышавший было в стилистике романа «джазовые ритмы», затем демонстративно не захотел вручать лауреату премию. «Проблема получения паспорта в милиции не может стать проблемой романа», - примерно таков был аксеновский приговор. Оказалось, однако, что может. Во всяком случае, прописавшаяся в «большой литературе» мигрантская история Дениса Гуцко и по сей день остается главной альтернативой попсовому "Гастарбайтеру" Эдуарда Багирова, а также - своеобразным напоминанием о том, что "понаехать тут" можно по-разному.

Почему-то по выходе второй книги критики отнюдь не бросились устраивать Денису Гуцко ревизию – рецензий на сборник «Покемонов день» было совсем немного. Хотя благодаря Букеру, а также благодаря визиту к президенту РФ, мы узнали о самом Денисе Гуцко даже больше, чем надо: и как он, выпускник ростовского геофака, десять лет проработал охранником в банке, и что жена его тоже работает в банке, и что недавно он машину купил... А вот сроки оплаты «аксеновских счетов» были автоматически продлены.

Возможно, поэтому сборник и напоминает очередную заявку на подтверждение статуса известного писателя: "Вот я пописываю прозу, сочиняю себя или совсем не себя. Зачем-то мне это нужно…". Заглавная повесть (как раз с ней, только опубликованной в "Дружбе народов", Денис Гуцко и ходил к президенту) продолжает тему неустроенности «Без пути-следа». Но только не буквально, а метафорически: то есть, злой рок не персонифицируется в противной паспортистке, а выступает собственной персоной. Главного героя, 30-летнего офисного работника зовут в другой город, впервые поздороваться и тут же попрощаться с умирающим отцом. Герой видит, как соседка по коммуналке топит в ведре котят, но не придает значения этому авторскому предостережению. В спешке молодой человек ловит частника и оказывается в ловушке. Пара отморозков обзывают его «покемоном» и устраивают показательное избиение. Теперь "покемону с гематомами" остается на разный лад склонять ненавистное словечко. Впрочем, выясняется, что ничего личного у садистов к герою нет: случайный прохожий понадобился некоей даме, которая таким образом хотела отплатить миру за собственное унижение. Кто-то из доброжелателей писателя даже предложил сравнить эту центральную сцену с "мучительским" эпизодом из фильма "Pulp Fiction". Тогда уж для полного эффекта нужно мысленно включить тарантиновский саундтрек... Но и дополнительного запаса энергии вряд ли хватит на всю книгу.

Хотя автор брезгливо страшится тех, кто устраивает другим "покемонов день", но ему самому лучше всего удаются именно персонажи, находящиеся в каком-то промежуточном, "игрушечном" состоянии. В заглавной повести герой не успевает понять, нужен ли ему новообретенный отец, - и тут же его теряет. В одном из прилагаемых к повести рассказов любовником жены оказывается начальник героя. Так и вспоминается реплика из анекдота: "Как ты могла такого уважаемого человека поставить босиком на голый пол. И действительно, ситуация остается будничной и бесстрастной, - просто начальственный любовник умирает, а супруги застывают в немой сцене. Автор довольно ловко подлавливает своих персонажей в такие вот моменты, но, что делать с ними дальше, никогда не знает. А ведь литературные персонажи, как и  "карманные монстры", требуют тщательного ухода.

В повести Дениса Гуцко зло передается от человека к человеку, но прервать эту дурную бесконечность - значило бы для писателя отказаться от многозначительности, а значит - и от претензий на принадлежность к "высокой словесности".

На то существуют низкие жанры. В детективном романе с элементом черного юмора "До последнего звонка" зло приходит из прошлого, а остановить его суждено бравому инспектору Ньюсону. В Лондоне происходят изуверские "постановочные" убийства: одну жертву забили телефонным справочником, другую искололи циркулем. Да еще потом устраивали "дискотеку", оставляя для полиции включенных на полную катушку Бой Джорджа с Джорджем Майклом. Причем главной пыткой становилась именно приторная музыка конца 1980-х: ведь она напоминала о том, что "весь остаток человеческой жизни - это лишь слабое отражение обещаний юности".

 

Майя Кучерская. Бог дождя. М.: Время, 2007.

Пока нашей литературе еще не довелось испытать ничего схожего с тем приступом массовой истерии, что сопровождал фильм "Остров". Но если все же нахлынет, знайте, что пока самым трезвым из авторов, пишущих на православную тематику, остается Майя Кучерская. Потому что и благостные, и пафосные романы были. Романы, написанные матушками, были. Романы, написанные батюшками, - тоже. Кстати, батюшки, один из которых - Иван Охлобыстин, особо благоволили жанру триллера. Но именно Майе Кучерской пришло в голову повеселить читателей, даже тех, кто "ни во что не верит, даже в черта, назло всем", - гротескными историями из жизни современной церкви. Об этом была ее первая книга "Современный патерик. Чтение для впавших в уныние": может быть, применение хармсовских приемов к церковному житию-бытию грешило неким однообразием, зато это была своеобразная проверка на прочность, на способность священнослужителей и их прихожан к обновлению. Кучерская многим тогда досадила своими сюжетцами про послушниц-выпивох и батюшек-людоедов.

Что-то подсказывало, что во второй книге писательница будет если не "замаливать грехи", то во всяком случае склонит голову в исповедальном монологе. Поначалу все к этому и идет. Дело происходит на рубеже 1980-х--1990-х. Главная героиня "Бога дождя", юная филологиня Аня едет в ночной электричке на дачу и по дороге устраивает себе большую духовную "головомойку". Только что умер ее любимый «препод», факультетская звезда уровня Михаила Гаспарова, - и в сердце Ани образовалась незанятая вакансия. Тут сосед, работяга в кепке, засыпает у героини на плече, - и мы тоже смиряемся перед необходимостью прослушать еще одну историю тернистого пути к вере. Решившись наконец креститься, героиня постепенно меняет учебник немецкого на молитвослов, Гельдерлина на Архимандрита Киприана, филфаковский сачок и хипповские сейшены на церковные бдения. Захлебывающаяся интонация сменяется спокойным разговором.

Кучерская, со своей преподавательской жилкой, предоставляет своеобразный путеводитель, по которому можно двигаться к вере. Так, глава о крещении называется "Не забудьте полотенце". Автор заранее предупреждает о всех сомнениях и указывает на моменты предполагаемого просветления. Кажется, бери "Бога дождя" - и вперед, к великим духовным завоеваниям. Видно, правда, что "путеводитель" этот не совсем тщательно прописан: возможно, потому, что у романа, переделанного из повести 1996 года, не очень хорошо заделаны швы.
Но вот выясняется, что "вчера еще незнакомый бородатый дядя", к которому "доверчиво прижалась" Аня - это не совсем Спаситель. А вовсе даже ее духовник, тридцатисемилетний отец Антоний. Вскоре Аня становится одной из "протеже" харизматичного батюшки: тот ведет с ней откровенные телефонные разговоры и запросто заходит в гости, чтобы на пару раздавить стопарик (вот они как, "послушницы, отправляющиеся за водкой", аукнулись). Аня влюбляется в отца Антония - и уже злится на весь православный мир, и проклинает тот день, когда забросила Гельдерлина. Ни о каком просветлении, что есть, например, в "Конце одного романа" Грэма Грина, где героиня тоже заводит амурные отношения с высшими силами, нет и речи. Сплошное уныние. Так что "Бог дождя" дает такую небесную директиву. Поиск веры - это такое же досадно ответственное дело, как выбор человека, которого можно полюбить, или поиск работы, которой можно пожертвовать свое драгоценное время. И просмотром фильма "Остров" со слезами на глазах тут не отделаешься.

Майя Кучерская противопоставляет те, новые для церкви, времена сегодняшнему дню, когда смелостью будет не креститься.

 

Андрей Колесников. Отцеводство. Пособие для взрослеющих родителей. М.: Эксмо, 2007.

Уже давно нет смысла мучать своих детей исключительно "по доктору Споку". Сейчас выходит множество пособий по воспитанию младшего поколения. Благодаря буму переводной литературы появилось и немало юмористических романов, в которых доступно объясняется, как уберечь шею от маленьких "спиногрызов". В общем, дети, словно хорошая бытовая техника, обложены всевозможными "инструкциями по употреблению". Но чего-то все равно не хватает. Пособия слишком серьезны, а романчики слишком легкомысленны. Новая книга известного журналиста Андрея Колесникова выгодно отличается именно своей ненавязчивостью.

"Отцеводческие" колонки, которые и собраны в новой книге, - всегда пользовались огромным успехом. Уж очень это было неожиданно. Мастер политического репортажа, самый яркий журналист из "кремлевского пула" вдруг развернулся спиной к своему главному персонажу и с той же цепкой наблюдательностью, столь же въедливо и подробно стал рассказывать о себе самом и о своих детях. Первая история о том, как трехлетняя Маша просила папу купить ей "значит, эти брючки, кофточку, маечку...", - вышла в «Коммерсанте» в 2004 году. Как только Ваня, который младше Маши почти на два года, стал подавать первые "информационные поводы", его запросы тоже были приняты к рассмотрению. Автор неизменно баловал нас уморительными высказываниями в жанре "от двух до пяти". И нередко озадачивал сложными ситуациями. Вот, к примеру, ваши чада носятся по кафе: кого в таком случае утихомиривать - обнаглевших сорванцов или того типа, что слишком громко делает им раздраженные замечания. Но это - цветочки. Веселые и находчивые Маша и Ваня находят задачки и позаковыристей.

Мы уже привыкли, что если о детях говорят женщины, то их первыми словами будут вовсе не слова умиления. Начнется все с историй про тяготы беременности, сдачу анализов и жалоб на женскую консультацию. Потом будет настоящий обвал бытовых проблем. Такова женская доля. А колесниковские колонки освещены какой-то трогательной радостью - так появление единственного отца озаряет школьный класс, где проходит родительское собрание. Самое ценное, что картина "отцы и дети" дается универсальная. Жаль, что издание "Эксмо" получилось недешевым (выиграл, конечно иллюстративный ряд: фотограф Дмитрий Азаров собрал Машины и Ванины игрушки, и заставил их танцевать впечатляющий недетский данс макабр). Ведь нельзя сказать, чтобы аудиторию "Отцеводства" ограничивало Садовое кольцо. Детали в этой книге вполне заменяемы. Два мотоцикла, которые щедрый отец дарит своим чадам, читатель может мысленно переделать либо на две красивые книжки, либо - на два золотых мотоцикла. Завтрак в кафе с видом на Красную площадь - на демократический пикник в Покровском-Стрешневе, или же - на детский утренник у английской королевы. Главные законы "отцеводства" едины для всех. Правда, говорю это как пока не очень опытная мать единственной трехлетней дочери.

 

Ирина Мамаева. Земля Гай. М.: Вагриус, 2006.

О провинциальном житье в жанре "чернухи с просветлением" повествует тридцатилетняя сочинительница из Петрозаводска Ирина Мамаева. Некогда Ирина Мамаева побывала вместе с другими молодыми авторами в гостях у Владимира Путина - "трамплином" в Ново-Огарево для нее был Форум молодых писателей в Липках, где ее "крестным отцом" стал прозаик Андрей Волос. Вместе с Захаром Прилепиным, Денисом Гуцко, Игорем Савельевым и другими избранными Ирина получила от президента "госзаказ". Возможно, начинающая писательница еще откажется работать по указке, но пока именно ее творчество оказалось идеально подходящим для ново-огаревских замыслов. Так что если вы хотите узнать, что "заказывали" молодым писателям, прочитайте "Землю Гай", в которую вошли две вполне ученические повести Ирины Мамаевой.

Нашим проводником на "землю Гай" становится журналист-практикант из районной газеты. В этой глуши, где вместо леспромхоза остались "одни пенсионеры да алкоголики", он становится свидетелем неприятной сцены. Маленькую дочку цыгана-пьяницы насильно увозят в ненавистный детдом. Вскоре и журналист, и несчастная девочка почти бесследно исчезнут из повествования, и читатель будет один на один с обещанными старушками и алкашами. Правда, от журналиста останется привкус казенщины в публицистических интермедиях: "Вышла какая-то другая свобода: воровать, бить и убивать, продавать и покупать, забыть все, что было свято, надежно, нерушимо". А история цыганской дочки так и нависнет грозовой тучей над этим повествованием. Потому что все герои здесь чувствуют себя отлученными "от мамки". Ленин ли, Путин ли, демократия или тоталитаризм - но хоть что-то должно стать для них "родным и милым". Трогательные полоумные бабки Михайловна с Кузьминичной, неудачливый фермер Панасенок, обиженный на весь свет парень Егорка... Невозможно избавиться от ощущения, что где-то мы о них уже читали. И в финале, конечно, появятся ангелы: "Пусть все развалится, пусть кончится - отойдет, отмучается и зарастет все цветами. И это ничего, ничего, переживем..."

У таких текстов, в меру социальных, в меру сусальных, надежнейшая защита. Их авторов  без колебания причисляют к наследникам "деревенской прозы". И действительно, пока другие воспевают тех, кто живет, как у Христа за пазухой на Рублевском шоссе, они говорят о богом забытых местечках. А если неосторожный критик заметит в их повествовании штампованные фразы, его сразу обзовут столичным шовинистом. Теперь, наверное, и в срыве госзаказа обвинять будут. Единственное, чем можно утешить ревнителей российской смиренности и духовности, так это тем, что и у антиподов Ирины Мамаевой тоже отнюдь не все гладко со стилем и оригинальностью.

 

Илья Боровиков. Горожане солнца. М.: Вагриус, 2007.
Роман молодого писателя Ильи Боровикова "Горожане солнца" стал одним из победителей конкурса детской литературы "Заветная мечта". И он же расколол жюри, в котором заседали как именитые литераторы вроде Людмилы Улицкой, так и "простые" школьники. Дети сочли продвигаемый взрослыми роман слишком пессимистичным и предпочли ему более радужную повесть Дины Сабитовой "Цирк в шкатулке". В результате Боровиков и Сабитова разделили второе место, а первое не досталось никому. История сохранила и пророческие слова писательницы Людмилы Улицкой о "шоколадке", которая на самом деле ожидает в жизни далеко не всех.
Москва у Ильи Боровикова действительно предстает враждебным для детей городом. Власть здесь захватили злые часовщики. Им удалось выкупить у горожан их время. Взамен недальновидные "земляки" получили "ложные вещи, еду, развлечения, книги". По ночам детей то и дело похищают распоясавшиеся злобные манекены и примкнувшие к ним куклы Барби. Но в целом это повседневные ужасы урбанизации, ничего и сгущать не надо. Только благодаря незамутненному взгляду чудо-девочки по имени Мишата мы видим не "достижения градостроительства", а варварское уничтожение старой Москвы. Мишата, воспитанная снеговиками, очень боится этих жутких людей в оранжевом - такой литературный прием называется "остранением" (кстати, особую пикантность ситуации придает то, что "Заветную мечту" курирует одна известная строительная компания). Мишата довольно скоро попадает к своим. Единственные хранители знаний о солнце здесь дети-нонконформисты, а фактически беспризорники, живущие в метро или в полузаброшенном Планетарии. Взрослых они дичатся и не желают быть "матрешками в ихней гадовой игре". Вместе с отторгнутым системой образования директором с говорящим именем Михаил Афанасьевич они готовятся сокрушить власть Часов.

В "Вагриусе" роман сильно подсократили, но все равно сразу понятно, что впечатлило взрослых и что смутило детей из "Заветной мечты". Профессиональные оценщики не могли не заметить нетривиальность фантазии Ильи Боровикова. Конечно, то и дело вспоминаешь и Евгения Шварца, и снежных девочек, и вообще все детские городские страшилки. Но все равно "Горожан" хочется дочитать до конца. А в финале нас ждут совершенно явные переклички с традицией обэриутской детской литературы. Из Ильи Боровикова мог бы получиться русский Филип Пулман: если помните, в мистической трилогии этого известного англичанина, соперника Джоан Роулинг обыгрывается поэзия Мильтона и Блейка. Сама идея детского молчаливого бунта здесь подана с какой-то мрачной мудростью, с необходимой оглядкой на голдинговского "Повелителя мух". Досадно, но при всем этом роман все же остался сыроватым, непропеченным. Что и почувствовало детское жюри: а кому же понравятся недоделанные игрушки?

Сергей Шаргунов. Как меня зовут? М.: Вагриус, 2006.

Шаргунов, успевший запомниться как один из многообещающих авторов, срчетал литературные занятия с политической деятельностью. Внешне кажется, что одно другому не мешает: насколько бравой была манера письма Шаргунова-прозаика, настолько же оптимистически-победно он в качестве молодежного лидера смотрел на читателя с газетных страниц. Но вот открываем новую повесть и видим разбитое на несколько коротких глав разочарование. Оказалось, что "смешивать два эти ремесла", писательское и политическое, не так выгодно для карьеры, как это могло показаться.
Поначалу автор демонстрирует готовность нянчиться со своим героем. Рассказывает о его детстве в богемно-православном семействе, о школьном изгойстве, о журфаковской вольнице. Заявляет о сложных отношениях с религией: родители насильно заставляли его ходить на службу (не ту, что вы подумали), но потом он сам вроде как обретает веру. Любовная линия, в других произведениях Шаргунова гораздо ярче прочерченная, здесь вообще необязательное приложение. Место явно расчищается под кульминационный эпизод. Эпизод таков. Главного героя берет под свое крыло оппозиционная газетка под названием "Гапон". Заказывает ему разгромную статью о молодежном движении "Идущие бестии". Герой с заданием справляется. Но вот его чуть ли не на следующий день приглашают на более хлебную работу: прикремлевское радио "Звонница" просит поддержать этих же "Идущих бестий". Что называется, шел в комнату - попал в другую. Юный журналист ровно с тем же пылом и старанием выполняет новый заказ. И как после этого героя зовут? А никак. Мнения тут будут совершенно противоположные. Кто-то скажет: "Подлец", а кто-то - "Молодец". Люди, близкие к журналистским кругам, наверняка назовут и конкретные фамилии возможных прототипов. Интересно другое. Интересно, какую "епитимью" налагает на своего заблудшего персонажа автор. Он устраивает его почтальоном: "Сумка тяжелит Андрею плечо. Зарплата невысока. Работа временна, это понимает и сам почтальон, и его Таня, с которой недавно обвенчались". Бунтаря превратили в "приличного человека". И как долго он продержится?

Лев Данилкин. Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова. М.: Ad Marginem, 2007.

Вот великолепная задача для критика: сшить платье для голого короля. Исключительно силой своего убеждения заставить всех поверить, что такой-то вот писатель - настоящий. Да это будет поувлекательней, чем уготовленная даже самым лучшим критикам роль условного "белинского" при условном "гоголе". Обозреватель журнала "Афиша" Лев Данилкин в новой книге "Человек с яйцом" предлагает приобщиться к таинству процесса перекройки литературной репутации. Моделью молодому амбициозному критику служит немолодой, но плодовитый писатель Александр Проханов. Надо отдать должное мужеству автора "Человека с яйцом": и не только потому, что он прочел-осмыслил и задайджестировал для нас тридцатитомное прохановское наследие. Ведь, к сожалению, книги о современных писателях - сейчас большая редкость.

Вкратце напомним, что это отнюдь не первая попытка возвращения писателя Проханова, а его успех и раньше, если случался, то был сугубо рукотворным. В 1980-е продвижение шло по линии партийно-литературной номенклатуры. В 2002-м этот заведомо немодный  человек из прошлого был усилиями издательства "Ad Marginem" за волосы втянут в  поле молодежной контркультуры. В книге Льва Данилкина можно найти и описания этого фокуса-2002 (тяжелые редакторские ножницы, шокирующее оформление и т.п.). Сам автор представляет впечатляющую схему, по которой можно выстроить чье-либо жизнеописание. Исподволь, словечко за словечком, сравнение за сравнением (на помощь тут нередко призываются такие персоны, как Джулиан Барнс или Ален де Ботон), он "модернизирует" своего героя, делая его более понятным для молодежной аудитории. Очень кстати оказывается история о том, как пришедшим к нему "ходокам" Лев Толстой предложил на выбор: "почитать или погулять", то есть почитать его новые тексты или поговорить с ним самим. В случае с Александром Прохановым "погулять" несомненно интереснее. Захватив диктофон, автор бродит с героем по Москве и по Пскову.

Собственно литературоведческие рассуждения часто заходят в тупик - и автор в конце концов списывает все на "галлюциногенность и мистичность" прохановских текстов. Здесь важнее не обобщения, а подробности. Например, вроде истории отношений с Юрием Трифоновым, которому и принадлежит странное словосочетание, ставшее заглавием книги, и который поначалу приветил Проханова, а затем взял другого писателя на "должность" главного ученика. Именно по подобным деталькам мы и можем составить портрет человека, который изображает из себя визионера и певца техники, а точные науки называет "мурой". Автора эти несоответствия не очень волнуют. Все любимые прохановские разговоры о "красном" и "коричневом", "патриотическом", "имперском", а также популистские теории о том, что "Запад даст технику, а Россия - добро и свет", - для него абстракция. Ведь в Проханове столько всего намешано... А потому автор, на голубом глазу, переносит все это в свою книгу.

Как видно уже из этих примеров, автора интересует не столько сам Проханов и даже - не столько рычаги, с помощью которых Проханов поднимается ввысь. В книге что-то говорится об охлаждении отношений между автором и персонажем. Нет ничего удивительного в том, что Проханов и компания патриотически настроенных литераторов никак не могут считать Льва Данилкина "своим". Действительно, вся эта книга - не о Проханове, а о самом Данилкине, который из-за своей немного надуманной "скуки" (а кто, столкнувшись с сегодняшней литературой, ее не испытал хоть раз?) попытался увлечься игрой под названием "сконструируй писателя". Завтра эта игра ему надоест, и он, с той же холодной мастеровитостью, напишет "Человека без яйца". А что же остается читателям? Согласитесь, бывает так, что магазинный продавец, "впаривая" вам товар, разливается соловьем - и вот вы невольно заслушались, хотя уже твердо знаете, что товар не возьмете. Но ведь - заслушались.

 

МАССКУЛЬТ

Евгений Гришковец. Планка. М.: Махаон, 2006.

Евгений Гришковец уже довольно прочно вписался в современный литературный пейзаж. Его новому сборнику рассказов "Планка" гарантировано внимание критики. И восприниматься он будет не как "хобби" известного драматурга и актера, а как вполне конкурентоспособная книга. Само строгое и стильное оформление о многом говорит. Здесь все по-серьезному, даже все точки над буквой "е" расставлены (как известно из кулуарных источников, это было обязательное требование автора). Аннотация - без принятых сейчас истеричных восклицаний вроде "его уже сейчас называют вторым Пупкиным!". Впрочем, не сдержались, сравнили Гришковца с Шукшиным: видимо, потому, что в одном из рассказов мужики поссорились и дело вот-вот дойдет до мордобоя. "Планка" снабжена предисловием, что сейчас тоже редкость: Петр Вайль рекомендует нам творения "другого Гришковца".
Но в том-то и дело, что Гришковец здесь все тот же. Судите сами. Открывают сборник "Три рассказа из жизни юного военного моряка". Автобиографический образ, хорошо знакомый по пьесам, трогательные и необязательные байки из дембельского альбома. Дальше - типичные для Гришковца городские новеллы. Один герой весь рассказ мечтает о парижской командировке, но так устает, что к финалу засыпает в гостинице. Другим героем заинтересовалась знаменитая красавица актриса, но вместо свидания в театре он уходит в какой-то бессмысленный загул (это у него как раз перед неизбежной дракой как будто "падает планка"). А вот молодой парень хочет перебраться в Москву, но ему не дает денег старший брат: "Ты думаешь, ты там кому-то нужен, ждут тебя там? Там же халявщики одни. Только и крутят, только и мутят. Я туда съезжу, так потом помыться хочется после этой Москвы". Кстати, частые диалоги - несомненное приобретение прозы Гришковца: и "Рубашка", и "Реки" были нарочито монологичны.
Тексты Гришковца созданы как некоторое приложение к самой обыкновенной суетной городской жизни. В принципе такое приложение было нужно всегда. Но если раньше горожан возвышал Юрий Трифонов (подумать только, когда-то его глубокую прозу недооценивали, считая недостаточно антисоветской), теперь они утешаются по-журналистски добротными рассказами Евгения Гришковца. В "Планке" находим все те же составляющие успеха "театрального" Гришковца. Напомним для тех, кто давно не был в гостях у Мельпомены: это максимально доверительная интонация, постоянные укольчики сентиментальности. И бесконечное внимание к мелочам жизни. Ведь считается некультурным на вопрос "как дела?" произносить лекцию о своем пищеварении. Но ведь именно этого всем и хочется. Как поется в детской песенке, "ах, было б только с кем поговорить!". С Гришковцом как раз можно. В его рассказах все это есть: мерзко звонит будильник, не та погода, неприятный привкус во рту, да еще спина чешется.
Евгений Гришковец чувствует себя в ответе за тех, кого приручил. Хотя видно, что шагнуть вперед, к настоящей прозе, ему очень бы хотелось. И он мог бы это сделать. Но опять же неизвестно, стоит ли овчинка выделки. Фанаты могут и отвернуться. Вот и остается ждать следующей книги, гадая, упадет ли "планка" у самого Евгения Гришковца.

Евгений Гришковец. Следы на мне. М.: Махаон, 2007.

В немного неуклюжем заглавии автобиографического сборника "Следы на мне" Евгения Гришковца слышится ирония над пафосными выражениями вроде "он оставил свой след в искусстве". Роль людей, о которых идет здесь речь, вполне конкретна: они повлияли на жизнь автора. Причем некоторым для этого было достаточно произнести лишь одну фразу вроде лозунга всех антиперфекционистов "Лучше, чем как надо, не надо". Любимые родители, ненавистные преподаватели, закадычные друзья и шумные соседи, о которых можно только нецензурно, - всем им Евгений Гришковец посвящает по небольшому рассказу. Как всегда, он заводит разговор доверительный, но в то же время ужасно лукавый.

Предыдущими книгами, "Рубашка" и "Планка", Евгений Гришковец не просто расширял аудиторию с театрального зала - до стадиона (а тираж новой книги - примерно с "Лужники"), но как будто и оставил заявку на статус серьезного прозаика. Однако, в новой книге, увлекшись сентиментальными воспоминаниями, он опять забросил работу над стилем: "В туалетах института культуры стояла такая вонь, которая заставляла задуматься", "В конце мероприятия за пианино села, а пианино было в аудитории, и спела красивую, громкую опереточную арию на немецком языке высокая, некрасивая девушка в очках, белой рубашке и серых брюках". Наверное, в театральном исполнении все это сошло бы и так.

Если все же попытаться представить себя не дома, за книжкой, а в театральном кресле, - можно попробовать разгадать предлагаемые автором этические загадки. Декан Данков, между прочим, реальный человек, названный настоящим именем, - обзывает студенток "доярками", врывается в общежитие к прогульщикам и не покупает новой одежды, - за это мы проклянем не только его, но и  всю историческую грамматику, которую он преподавал. Изучение мертвого языка как нельзя больше подходит для образа нового "человека в футляре". Впрочем, о юморе чеховского уровня речь не идет. В соседнем рассказе - бельгийские воспоминания: а там даже крестьяне говорят по-французски, и винные возлияния у них культурные, и вилку с ножом всегда правильно держат. Можно было бы углядеть в книге излюбленную русскую дилемму: как сделать, чтобы и с науками "не париться", и чтобы бельгийцам нос утереть. Но, опять же, истории Гришковца ничего такого не подразумевают. Иначе нарушится "магический круг" задушевности.

Преподы, соседи, афористичные пьяницы, - все они "оставили следы" именно на Евгении Гришковце, тогда еще - жителе города Кемерово. Но почему такой эффект узнавания? Автор, будучи человеком уникальным и неповторимым, тем не менее представил нам образчик стандартизованной судьбы. Есть такое чудо полиграфии - готовый дневниковый альбом с хронологическим подстрочником, куда надо подставлять даты и вклеивать собственные фотографии. Обычно такие делаются для новорожденных. А вот о тех же "новорожденных", когда им стукнет лет эдак сорок, - никто не позаботился. "Следы на мне" - как раз и есть подходящее продолжение подобных альбомов. Только вместо того, чтобы фотографии клеить, вы можете с полным правом отрываться от книги и рассказывать свои истории. Причем не бойтесь штампов и банальщины, -  ведь все это предусматривает и трафаретный текст.

 

 

Борис Акунин. Ф. М. М.: Олма-Пресс, 2006.

конецформыначалоформыДве заветные буквы в названии -- это инициалы Федора Михайловича Достоевского, писателя, который стал для современных детективщиков чем-то вроде оправдания. И все благодаря расхожей идее о том, что роман "Преступление и наказание" тоже в своем роде детектив (если точнее, по словам Виктора Шкловского, "полицейский роман"). То есть пример Достоевского подтверждает: у самого низкого жанра, словно у гадкого утенка, всегда остается надежда на волшебное превращение. Но грозит ли таковое нынешнему "ларечному" детективу? Борис Акунин попробовал взять ситуацию под контроль. Вместо того чтобы дотягивать детективы до уровня Достоевского, он приспособил Достоевского под нужды сегодняшнего потребителя массовой детективной продукции. Эта "пластическая операция" прошла как по маслу. И не удивительно, ведь практиковался Борис Акунин на Шекспире и Чехове. Может, кто забыл, но в библиографии знаменитого детективщика уже есть собственные "Гамлет" и "Чайка".
Одна из двух составляющих романа - стилизация "под Достоевского". Но - под Достоевского, раздавленного обстоятельствами. Акунин придумал "Преступлению и наказанию" раннюю редакцию под названием "Теорийка": якобы будущий классик вынужден был творить чуть ли не под диктовку корыстного издателя. Вроде бы действующие лица все те же. Но акунинский скальпель смело избавился от "жировых отложений" достоевского стиля: например, здесь под чистую убрана "фирменная" романная полифония. Сюжетная линия изменена полностью: здесь Раскольников лишь один из подозреваемых в целой серии жестоких убийств. Щедро вставлены искусственные имплантаты: так, Порфирий Петрович оказался из рода Фандориных.
Вот эта-то "Теорийка" уже в наши дни становится предметом настоящей охоты - что стало уже второй составляющей романа. И опять же участники охоты, среди которых известный нам по романам "Алтын-толобас" и "Внеклассное чтение" Николас Фандорин, представляют все те же достоевские типажи. Происходит действие, правда, не в "бесноватом" Петербурге, а в современной Москве - от Солянки до Рублевки. Здесь есть депутат, комплексующий из-за своей смешной фамилии, есть чистая девушка, готовая на все ради своего больного брата Илюшечки, есть подросток с изломанными нервами и даже пренеприятная алчная старушенция. Кстати, все необычное в персонажах, что у Достоевского составляло самую соль, у Акунина объясняется с медицинской точностью. Современным Раскольниковым и Мармеладовым здесь буквально ставятся диагнозы.
Работа получилась несколько грубоватой - швы видны. Потребовались даже финальные комментарии, в которых писатель разъясняет то, что не прописано в самом тексте. Однако задачей автора "Ф. М." была вовсе не изощренная постмодернистская "игра в классики", отнюдь не всегда понятная широким читательским массам. Любителей подобного интеллектуального "паразитирования" на классике среди писателей и так хватает. Из последних примеров достаточно вспомнить немку Марианну Грубер, с похвальной серьезностью дописавшую за Кафку "Замок". Или поляка Павла Хюлле, продолжившего "Волшебную гору" Томаса Манна. Как настаивает сам Борис Акунин, он вызвался стать промежуточным звеном между нами и великим, но далеким "эфэмом". Проще говоря, чтобы "Преступление и наказание" возглавило завтрашние рейтинги продаж. Ведь был уже прецедент: благодаря телеэкранизации народу был возвращен роман "Идиот". И вот когда офандоренный Достоевский весь в медалях лежит упакованный и читатели вот-вот ринутся в библиотеки, Акунин поступает как какой-нибудь последний Свидригайлов. Открытым текстом он предлагает нам отгадать одну из загадок романа, за что получить некий вполне реальный, с золотом и каратами, "перстень Порфирия Петровича". Вот и отгадывайте, во что не верит господин Акунин -- в себя, в Достоевского или в читателя.

 

Сергей Минаев. The Телки. М.: АСТ, 2008.

Недавно на одном сугубо литературном мероприятии речь зашла о политике: страстная ораторша Мариэтта Чудакова стращала рафинированнейшую филологическую публику новым "грядущим хамом". "Хам" оказывался женского рода, молодого возраста, а отличительным признаком хамки была футболка "Хочу Путина!". Новый роман автора "Духless" и "Медиа Sapiens" Сергея Минаева "The Телки" словно создан для того, чтобы объяснить недоумевающим, что же это за хамки такие. Тем более что автор известен тем, что, не обладая особыми ремесленными способностями, смело берется широкими мазками набросать портрет целого поколения. На этот раз он исследует природу сегодняшней "ненастоящей" любви. В донжуанском списке главного героя романа, гламурного и "джинсового" журналиста Андрея Миркина -- "белый воротничок" Лена, моделька Рита, тусовщица Ольга, студентка экономического факультета РГГУ Катя. "Женщины - это моя карьера, моя поэзия, мои университеты",- признается герой. Каждый из этих "университетов" он подвергает нехитрому осмотру, которому его научил, но забыл объяснить зачем, американец Брет Истон Элис: "на Лене черный шелковый костюм в тонкую фиолетовую полоску от...", "Рита время от времени начисто выбривает лобок"... Все "телки" прекрасно "упакованы" и, как дает понять автор, ничего не будут иметь против, если их изысканный гардероб пополнится и пресловутой футболкой. В принципе, на этом тонком наблюдении минаевское социологическое исследование и заканчивается. Автор, в который раз представившись "интеллектуальным богом современности", начинает втолковывать "среднему классу", "куда ходить и что есть". Тут даже возникает некоторый драматизм, поскольку, разъяснив разницу между обычным блокнотом и молескином, герой начинает болезненно переживать, что с "его" молескинами "стали ходить не только правильные люди типа медийщиков, журналистов, пиарщиков, но и вся колхозная тусовка - от содержанок до домохозяек".
Но даже эта живая деталь не спасает. Автору становится настолько скучно, что он не утруждает себя тем, чтобы высечь комическую искру из "сеанса одновременной игры", который его герой затеял сразу с несколькими девушками (по Минаеву, теперь таких "ходоков" называют "кальмарами"). Всего только один раз любвеобильному журналисту приходится прятаться в туалете. А так как вряд ли Мариэтта Чудакова найдет в себе силы дочитать это 500-страничное, перегруженное product placement произведение до конца, то не будет лишним сообщить, что уже под занавес героя ждет отцовство, положительный тест на СПИД и теракт. Впрочем, тут же выяснится, что все это понарошку и "кальмара" стращает, а потом и прощает одна из особо ревнивых "телок".

Робски О., Собчак К. Zамуж за миллионера, или Брак высшего сорта. М., Астрель, АСТ, 2007.

Оксана Робски и Ксения Собчак представили свою новую книгу "Замуж за миллионера". Две "рублевские экспертши" выделили от своих щедрот несколько брачных советов. Практическое пособие для девушек, желающих найти "правильного" мужа появилось вовсе не на пустом месте. Оно, что называется, увенчало ту гору новой дамской литературы, которая уже несколько лет штампуется у нас по западному образцу.

Жанр, именуемый "чик-лит" (что по-русски переводят как "девчоночья" или "цыпочкина литература"), последние годы победно шествующий по всему миру, - действительно не на шутку взбудоражил и наших издателей. Родоначальницей жанра считается англичанка Хелен Филдинг, благодаря которой "чик-лит" сформировал свою четкую аудиторию: это были независимые, незамужние, сравнительно неплохо зарабатывающие горожанки от двадцати до тридцати с хвостиком, внезапно осознавшие свою "girl power" (издатели же, как водится, внезапно осознали власть девчоночьих кошельков). Как и их любимая героиня Бриджит Джонс, девушки мечтали о похудании, хорошем шопинге и мистере Дарси впридачу.

В 2000-х новым кумиром девушек стала американка Кэндес Бушнелл. Героини ее ловко экранизированного романа "Секс в большом городе" приобрели больший внешний лоск и большую "укорененность" в гламуре. Феминизм еще никто не отменял - так что эти дамы хоть и стенали, что ищут "мистера Райта", на самом деле, как обычные люди, пытались познать себя. В остальном роман  был похож на дамскую сумочку, разнообразное содержимое которой не поддается никакой разумной классификации. Не удивительно, что после триумфального шествия сериала "Sex and the City" по миру, все национальные литературы захотели иметь свою "Бушнелл". В результате критикам оставалось только разбираться в особенностях этого в большинстве своем однотипного чтива. Например, в индийском чик-лите больше секса, в польском -- трагизма, а в скандинавском -  экзистенциализма.

Но, конечно, сотрясти основы жанра было суждено русским.  Отечественный чик-лит во главе с Катей Метелицей и ее "Дневником Луизы Ложкиной", как и западный, возник из газетных колонок. Но почти сразу было понятно, что популярность Бриджит Джонс Кате Метелице не грозит. Эта популярность придет позже к Оксане Робски. И дело тут прежде всего в разнице запросов потенциальных читателей. Наши соотечественницы вовсе не хотели посмотреть в книгу, как в зеркало, чтобы увидеть там страдающую от избыточного веса деваху. "Сладкая жизнь" рублевских обитательниц волновала их гораздо больше. В ответ наши писательницы, словно сговорившись, отказались баловать публику неожиданными сюжетами или оригинальными характерами. Удивительно, как быстро эти сочинительницы забыли о завоеваниях нашей "женской прозы". Как будто не было ни Петрушевской, ни Толстой. Как будто для женщины с кредиткой и в хороших туфлях нужно писать хуже, чем для женщины с авоськой и в халатике. Довольно быстро русский чик-лит превратился в сухое пособие по "сладкой жизни".

Вот несколько последних примеров. Катя Сергеева умудрилась испортить гениальную идею - ее русский вариант "Дживза и Вустера" (вместо европейского аристократа - русская бывшая жена англичанина) оказался вялым и совершенно неостроумным. "Секс-адаптация в мегаполисе" Евы Лебедевой и Ады Тумановой - не обещанный роман, а многословная электронная переписка: словно не девушки щебечут, а компьютерные программы выдают на гора расхожие мысли. Только Маша Царева осмелилась намекнуть, что не в силиконе счастье - правда, и не в его отсутствии. Татьяна Огородникова уже не маскировала свои "пособия по составлению брачных контрактов" под романы. Эта сочинительница вообще не стесняясь резала правду-матку: "Априори воспитывать в себе и в своих дочерях убеждение, что для мужчины спать со всеми женщинами, которые не против, - это абсолютно нормальное рабочее состояние". Да, чтобы осмыслить такое, Бриджит Джонс требовались сотни страниц и тонны скомканных носовых платков.

По стопам Татьяны Огородниковой идут и Ксения Собчак с Оксаной Робски. Их новая книга "Замуж за миллионера, или Брак высшего сорта" - это местами бойкая, но в целом довольно занудная лекция. Даже записано это, судя по всему, с диктофона - а работа редактора была минимальной (ляпов вроде "сизокрылая нимфа" или забытой в заглавии запятой - тут немало). Основной тезис изложен в предисловии: желающих много, а "золотая сотня" только одна (помнится, и Огородникова тоже доказывала его с пеной у рта), поэтому охота на миллионеров сравнима с охотой на мифического Снарка. На этом бы и закончить. Подобные книги не так уж безвредны: ведь девушка, которая хотела выйти замуж за миллионера, а вышла за водопроводчик, и девушка, которая сразу хотела за водопроводчика, - это все же два совершенно разных клинических случая.

Но Робски-Собчак торопятся с антитезисом: "Присоединяйся - олигархов в России хватит на всех!". И - поехало. Соавторы дают собственную классификацию "видов и подвидов" олигархов, объясняют, где и как подстерегать добычу, а также как в случае удачи с помощью неизбежного развода "превратить миллиардера в миллионера". Вообще-то пока этим секретом владеют только наши налоговые органы. Хотя, возможно, у авторов все впереди: они вообще поторопились с этой книгой. Вот превратятся они в сильно немолодых дам, измученных пластическими операциями и растерявших сбережения в бракоразводных битвах, да еще третируемых дочками, вышедшими замуж за водопроводчиков, - тогда и напишут более правдивые воспоминания.

А пока стремление к независимости, составляющее основу западного "чик-лита", у нас претерпевает удивительную метаморфозу. Как признаются Робски-Собчак, их "идеальный мужчина" время от времени приносит много дорогих подарков, а потом тактично удаляется. Робски-Собчак называют несколько имен, хорошенько "оттаптываются" на "одной известной балерине", -- но никаких "Америк" не открывают. Даже если вы следили за столичной светской хроникой и бульварной прессой лишь краем глаза, вы все равно не узнаете из этой книги ничего нового - гораздо полезнее будет пересмотреть гротескную комедию Коэнов "Невыносимая жестокость". Все откровения российских "чик-литераторш" очень похожи на какую-то "разводку": так наивных девушек заманивают обещаниями "работы заграницей", при этом требуя только внести небольшой аванс. В общем, в отечественном "чик-лите" все вопросы свелись к одному - "Сколько?". Вопрос и вправду ключевой. Что для девочек, что для мальчиков. Но пока что ответ вырисовывается один: сколько - это стоимость одного экземпляра книги.

Владимир Спектр. Русский жиголо. М.: Ad Marginem, 2007.

Конечно же, вслед за всевозможными охотницами на олигархов и прочими стяжательницами, которых в последнее время в избытке поставляет наша издательская индустрия, - должен был появиться хоть один альфонс. Появлением "русского жиголо" озаботился Владимир Спектр, в романах "Face control" и "Наезд" уже поднаторевший на описаниях московских яппи. Жиголо живет за счет богатых мамочек и мечтает когда-нибудь открыть клуб. А пока он выступает собственным костюмером, диетологом и ди-джеем: подбор одежды и сопутствующего жизненного "саундтрека" - единственное, что может отвлечь его от вечной скуки. Роман наполнен по-дамски кокетливыми жалобами: то вечный салатик надоел, то тусовки опротивели, то мамочки жмотятся, то морщины наступают. Владимир Спектр, сам владелец сети бутиков, вписывает в роман немало знакомых бирок. Жиголо старательно изображает разочарованность в жизни, хотя цель у него есть: еще больше, чем морщин, он боится попасть в две категории человечества: рабов корпораций и "окультуренного сброда".

Всего этого было бы вполне достаточно для "дамской версии" Оксаны Робски, но Спектру еще не терпится "облагородить" своего "жиголо" сравнением со знаменитым "американским психопатом" Брета Истона Эллиса. А ведь сравнение обязывает. И вот появляются абстрактные зарисовки кровавых расправ над "мамочками". От романа "Бойцовский клуб" Чака Паланика герою достается раздвоение личности: двойник жиголо - неприятнейший тип в стареньком плаще. Помнится, раньше Владимир Спектр был суровее: в "Наезде" он пересадил разорившегося яппи на троллейбус и не дал карманных на привычный ресторан. Теперь персонажу грозит лишь язва желудка да несколько лет в одном и том же плаще Burberry.

Разница между "Русским жиголо" и "Американским психопатом" не в том, что Спектр - это Эллис "для бедных". Хотя от такого утверждение трудно удержаться, если сравнить, как работают в двух романах перечисления модных лейблов. Книга Владимира Спектра не просто далека от Эллиса с его социальной сатирой и эпиграфами из "Записок из подполья", она расположена уже совсем в другой системе координат. Не случайно издатели "Жиголо" сначала выпустили "пробники": брошюры с главами из романа раздавали в столичных клубах - и это было отнюдь не то же самое, что подложить газету "Лимонка" в офис партии "Единая Россия". Напротив, "Жиголо" смотрелся в клубах так же естественно, как журнал о прическах в парикмахерских. Напомним, что "Американский психопат" все-таки испортил настроение американскому истеблишменту 1990-х годов. "Русский жиголо" рассчитан именно на то, чтобы стать модным в определенном кругу - в том самом, где литературу уже давно заменил глянец. Поэтому и внимательное ознакомление с текстом тут не требуется, оно даже излишне. Скорее всего, своего автор добьется, и какое-то время непритязательная книга будет темой светского трепа. При этом оппозиция "гламурный - антигламурный" роман, которую критики уже торопятся объявить надоевшей, остается актуальной: чтобы надоесть, "антигламуру" надо сначала появиться. А такового в наших широтах пока не наблюдается.

Юлия Латынина. Земля войны. М.: Эксмо, 2007.

С недавних пор Юлия Латынина перенесла действие своих экономических триллеров подальше от Москвы. "Джаханнам", "Ниязбек" и вот теперь - "Земля войны". У этой земли вымышленное имя "Северная Авария-Дарго" и вполне конкретное местоположение - Северный Кавказ. Впрочем, название нового романа не должно вводить в заблуждение: у латынинской войны есть свой "бизнес-план". Писательница четко прослеживает, сколько стоит каждый выстрел, каждый взрыв, каждый теракт. В здешних горах туда-сюда носят рюкзаки с миллионами долларов, а вояки запросто могут украсить свой наряд цвета хаки мягкими туфлями от Гуччи. Поэтому, например, ее романы имеют мало общего с пропитанной кровью военной прозой литературного проекта "Art of War". Какой бы экзотикой ни казались ужасы, происходящие в Северной Аварии-Дарго, - они всегда должны указывать на более северную "страну чудес". В этом тем более убедятся те, кто сможет пробраться через дебри этого пятисотстраничного романа.

Принято восхищаться осведомленностью Юлии Латыниной, широтой ее экономических и политических познаний, которые она не без удальства демонстрирует что в радиоэфире, что на газетных полосах, что в увесистых фолиантах. Действительно, роман "Земля войны" чрезвычайно плотно набит эпизодами, в которых даже самый равнодушный чеченской тематике читатель обнаружит вполне реальные параллели: от страшнейших терактов до смены правительств. Авария аварией, но ощущение документальности происходящего не покидает. Впрочем, еще больше, чем подкованность автора, поражает та сноровка, с которой писательница сразу посылает читателей в нокаут. Роман открывается чудовищной сценой расправы над террористами и их семьями. И это - только начало. Я не знаю, какие стальные нервы должен иметь автор, чтобы, собрав такой материал, не попробовать хоть как-то преобразовать его, выстроить собственную художественную вселенную. Возможно, потом, используя латынинский материал, это сделает кто-то другой.

Так или иначе, но автор "Земли войны" вовсе не брезгует  готовыми клише массовой литературы. В этом романе "беременные облака сочатся дождем", а "улыбка сползает с лица мэра, как шкурка с обваренной сосиски". После такого эстетического обезболивания у читателя остается только две возможности: либо закрыть книгу, либо, уже не отвлекаясь на стилистические казусы, следить за приключениями героев, словно за перестановкой шахматных фигур. И - понеслось: торговля людьми и должностями, соперничество кланов, феодальные нравы и средневековые пытки. За этим мельтешением персонажей и эпизодов не сразу обнаруживаешь сюжетный стержень. А именно -расследование причин захвата роддома в родном городе героя. Правду ищет успевший повоевать за чеченцев, и за федералов, исполин по имени Джамалудин Кемиров. По пятам за ним идет московский чиновник Кирилл Водров, которому тоже суждено не раз назвать друзей недругами. О том, что, если вовремя не накажешь волков, у тебя и самого "хвост отрастет", - здесь знает каждый. Поэтому, видимо, мы и должны порадоваться за героя, когда из Аварии-Дарго он чудом попадает в Лондон, да еще получает тепленькое местечко в крупнейшей международной консультационной фирме. Финальная сцена романа рисует нам шикарный званый ужин по случаю лондонского экономического форума. Кирилл Водров сидит за белоснежной скатертью. Не хватает только дымящейся чашечки с полонием.

 

Анатолий Брусникин. Девятный Спас. М.: Астрель: АСТ, 2008.

"Девятный Спас" Анатолия Брусникина - из тех новинок развлекательной литературы, которую трудно не заметить. Издатели гордятся тем, что уже затратили немалую сумму на рекламу проекта "Анатолий Брусникин" (никаких сведений об авторе в книге не указано, так что не исключено, что это псевдоним, и даже коллективный). Оформленный под палехскую шкатулку переплет книги уже успел примелькаться. Вот, к примеру, заходишь в книжный за "Поэмами" Пушкина, а тебе в нагрузку подсовывают брошюру с первыми брусникинскими главами": "Подданные этой обширной державы скудно ели, жили в невежестве и рано умирали. Зато умели довольствоваться малым и, не мудрствуя, верили в Вечную Жизнь, что не делало их земную жизнь образцом нравственности, но все же не давало опуститься до положения скотов, облегчало страдания и давало Надежду". Подозрительно похоже на предвыборную программу. конецформыначалоформыДа еще эпиграф из Василия Тредиаковского очень колоритный, дальше в цитируемом стихотворении провозглашается: "Торжествуйте все российски народы: / У нас идут златые годы". Хотя на самом деле речь в этой "палехской шкатулке" идет о начале петровской эпохи, и подобный зачин как будто подразумевает дальнейший разговор в духе князя Щербатова с его "Повреждением нравов в России".

Действительно, три главных героя романа призваны восхвалять древнюю, допетровскую Русь: недаром же автор прозвал их Ильей, Дмитрием Никитиным и Алексеем Поповым. Детство будущих "богатырей" приходится на трудные времена: меняется власть, и родители озабочены тем, как пристроить своих недорослей на "доходные места". Здешний злодей, Автоном Зерцалов, своего младенца Софрона, названного в честь царевны Софьи, переименовывает в Петра. Родительские прикидки и расчеты описаны живо и современно: автор еще не раз будет радовать читателя такими вот гораздо более доступными и понятными историческими параллелями. "У нас воровать везде привольно", - глаголют его герои. И уже не надо тратить страницы на лирические отступления о неуловимой русской духовности, как это обычно приходится делать авторам почвеннического направления. Анатолию Брусникину всего несколькими штрихами удается обозначить расстановку сил: в обязательном шлейфе власти -- жестокость, казнокрадство и угодничество (особенно ярко изображены пыточные развлечения тогдашних супостатов). Но терпеливые богатыри не в накладе: они сами выберутся из любой передряги, а попутно спасут Отечество от иностранных заговорщиков и подвезут к царскому крыльцу бочонки с золотыми монетами. Не народ, а мечта любого правителя. Не случайно сам царь в "Девятном Спасе" так и не появляется. Скорее всего не потому, что автор постеснялся впихнуть в свою "палехскую шкатулку" еще и заветы Пушкина и Алексея Толстого.

Дело в том, что "Девятный Спас" и так трещит по швам. Рыночная конъюнктура заложила в него слишком многое: Брусникин должен быть одновременно "славянским Дэном Брауном", "посконным Акуниным" и "елейным Дюма". Для любовной линии зарезервировано совсем чуть-чуть: так что на всех богатырей тут одна Василиса. Поцелуи все сплошь "братские" - так что у нас, в царской России, секса нет (в единственной фривольной сцене заняты иностранцы). Когда в начальных главах крестьянин Илейка, барчонок Митька и попович "Алешка-блошка" обзаводятся в избушке болотной ведьмы волшебным кольцом, кажется, что они сейчас же превратятся в хоббитов. Но автор берет себя в руки, и тема кольца благополучно исчезает из романа. А роль "подвесок" и "кода Да Винчи" исполняет тот самый "девятный Спас". Правда, слишком активные манипуляции с иконой автору, который старается держаться в рамках благопристойности, тоже не нужны. Так что он переводит стрелки на бочонки с золотом и на нумерологию: чудодейственная икона была получена Романовыми в девятый день девятого месяца 7119-го (если сложить числа - получатся еще две "девятки"). Отсюда и наименование "четырежды девятный Спас". "Девятки" для нашего государства зело полезны, - объясняет романист. Произвести дальнейшие нехитрые подсчеты должен уже читатель: причем скорее всего автор намекал не на "1917-ый", а на нынешний, "девятный", год. То есть, "торжествуйте, народы". Ничего более замысловатого в романе и нет. А на все возможные претензии тут разом отвечает богатырь Илья: "Русский человек, тово-етова, в потаенных делах не горазд".

 

Андрей Тургенев. Спать и верить. Блокадный роман. М.: Эксмо, 2007.

Новый роман Вячеслава Курицына (выступающего под псевдонимом "Андрей Тургенев") "Спать и верить" дает довольно неожиданный поворот петербургской теме в русской литературе. Главный персонаж романа - работающий в Питере москвич. Когда-то его здесь недооценили, в результате несчастного случая он потерял палец, и вот теперь точит зуб на "колыбель русской революции". Однако Вячеслав Курицын, чей собственный переезд в Санкт-Петербург был связан с участием в предвыборной компании Валентины Матвиенко, - время действия романа перенес в блокадные годы, а право отыскивать современные параллели предоставил читателям.

Противостояние двух столиц началось в русской литературе еще задолго до того, как Вячеслав Курицын выбрал путь литератора, чтобы, по собственному признанию, не "идти на завод, а лежать на диване", а потом из успешнейшего критика превратился в рискового прозаика. Нельзя сказать, чтобы в романе "Спать и верить" подводился итог этого противостояния. Однако, у Вячеслава Курицына получился своеобразный оммаж Петербургу Пушкина и Достоевского, Блока и Белого. Ничто питерское автору не чуждо - ни гоголевская миражность, ни достоевская болезненность, ни фантастичность "Петербурга": его герои, как и положено, до изнеможения бродят по городу, клянут его властителей и оказываются его жертвами. Дальше линия преемственности истончается, как секущийся волос. Тем не менее, истинный постмодернист Курицын проводит ее и дальше: от официозного Александра Чаковского с его пятикнижием "Блокада", через вольнодумного Андрея Битова -- к Дмитрию Быкову, чья "Орфография" во многом задала правила петербургских литературных "игр" нового толка.

Героями классической литературы автор и населяет блокадный Ленинград. Такой ход напоминает коронный прием современных оперных режиссеров, обожающих ставить классические произведения в декорациях ХХ века. Беззащитная девушка Варенька ждет с фронта своего возлюбленного Арвиля. Но тем временем встречается с "мечтателем" Максимом, присланным для курирования страшного плана "Д", в соответствии с которым ключевые городские объекты должны быть подготовлены к уничтожению. А Максим как раз и без плана мечтает отомстить и городу, и лично местному секретарю обкома товарищу Марату Кирову (такое вот имя придумал для ленинградского хозяина автор, но с тем же успехом мог бы назвать его "Дантоном Троцким" - и вряд ли бы что-то изменилось). Месть задумана довольно своеобразная: в вымирающем городе должна зазвучать опера Вагнера "Вечный лед".

Некоторая ходульность интриги не мешает автору увлеченно выписывать блокадный быт. Он использует свидетельства очевидцев и их родственников, взятые из книг и личных бесед. Вячеслав Курицын даже признается, что сам экспериментировал с голоданием, но недолго продержался. Исторической фактуры в романе предостаточно: от жутких картин людоедства и описаний отрезанных ягодиц - до рецептов добывания клея из книжных корешков. Все герои делятся на сытых и голодных - и, понятное дело, одни других не разумеют. Варенька живет в коммуналке, и ее соседи как раз демонстрируют разные варианты поведения в экстремальных обстоятельствах. Как всегда, наиболее выпуклым персонажем получился не благородный учитель литературы, не его жена, учительница географии, не репрессированный доктор, не его бедовый сын, и уж тем более не совершенно неудавшийся товарищ Киров, - а циничная и слегка хулиганистая "старуха-процентщица" Патрикеевна.

Но даже Патрикеевна, умудряющаяся делать свой маленький бизнес на хлебных пайках, не в силах вытянуть этот неровный и нарочито неуклюжий роман. Должна быть какая-то причина, по которой нынешние читатели обратятся не к документальной "Блокадной книге" Адамовича и Гранина, мемуарным "Запискам блокадного человека" Лидии Гинзбург, и даже не к советской "Блокаде" Чаковского, а именно к роману "Спать и верить". Вряд ли они это сделают ради разбросанных по тексту орфографических ("йад", "масква", "проэкт") или лексических ("воспоминания мечт") феничек или подобных описаний: "Кавалькада серо-салатовых паккардов-близнецов просочилась под маскировочную сеть, закрывавшую обрызганный коричневой краской Смольный и окрестные территории". И - не ради пародийного, с явным намеком на писателя-гурмана Владимира Сорокина, либретто оперной тетралогии "Вечный лед", где ко всему прочему действуют и разбойники с веселыми линдгреновскими именами Филле и Рулле. Разбросанные по роману намеки на сегодняшнюю "зажравшуюся" Москву скорее всего лишь позабавят. Ведь с доставкой свежих и питательных литературных "продуктов" и в столице проблемы -- недоедаем.

Роман "Спать и верить", при всей своей реалистичности и уважению к документальным свидетельствам, все же наверняка шокирует Даниила Гранина, никак не заткнет за пояс Владимира Сорокина, хотя, несомненно, станет межгородским сезонным событием для литературных тусовок Москвы и Санкт-Петербурга.

Тамара Катаева. Анти-Ахматова. М.: ЕвроИНФО, 2007.

Книга Тамары Катаевой "Анти-Ахматова", конечно, никогда не встанет в один ряд с полемическими  "Прогулками с Пушкиным" Абрама Терца, "Буниным в халате" Александра Бахраха, "Воскрешение Маяковского" Юрия Карабчиевского. Ни с лимоновскими "Священными чудовищами". Уж больно ничтожен ее творческий потенциал. Автор, не будучи ни писателем, ни литературоведом, зачем-то приходит на поле высоковольтного напряжения, где давно выясняют отношения истинные творцы, Толстой "лажает" Шекспира, Набоков - Достоевского. Здесь уже появилась лет десять назад задиристая статья известного литературоведа Александра Жолковского, объявившего Анну Ахматову "классическим памятником своей эпохи" и тем самым достаточно подкорректировавшего излишнюю восторженность вокруг ахматовского мифа. Однако, "Анти-Ахматова" - тоже своего рода памятник, но уже другой эпохи. Этот опус может быть любопытен как пример моралистической проработки нового образца, в которой коллективистское ханжество сочетается с псевдо-религиозным пылом. При этом остроумие и интеллигентная самоирония блистают своим отсутствием.

Перечислять все претензии, которые предъявляет своей героине автор, - нет смысла. Их слишком много. Долгохонько прожила, а потому успела как следует заняться собственным мифотворчеством. Любила славу, жаждала нобелевки, была плохой матерью, некрасиво старела, в конце концов, плохо знала иностранные языки. И еще куча смачных замечаний. Обвинения, сформулированные с какой-то мещанской прямолинейностью, записаны в этот компендиум жирным шрифтом. Обычным же шрифтом напечатаны тонны цитат из воспоминаний современников - именно они, если бы не были еще украшены "жирными" комментариями, составляют любопытную для тех, кто не успел ознакомиться с ними вразбивку, "литературно-художественную композицию". Автор то ругается с героиней, словно с пожилой соседкой, то трогательно увещевает "заблудшую душу", призывая задуматься о вечности. Доморощенные литературоведческие этюды выглядят комично, и глотком свежего воздуха оказываются изредка приводимые "изобличающие себя" цитатные четверостишия. При этом собственных эстетических предпочтений ахматовская хулительница ни в коем случае не обнаруживает.

Казалось, самые занимательные приключения ахматовских цитат позади. Ахматовские строки "все мы бражники здесь, блудницы" и "уже не монашенка я" сначала попали в критическую статью Бориса Эйхенбаума, а оттуда, переиначенные, - в линчующий доклад Жданова. Видимо, теперь настало время для знаменитейшей строки "Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда...". Анна Ахматова прекрасно знала об этом "соре" - этим до сих пор жива ее поэзия. Конечно, найдутся те, кто знает еще лучше - этим и жива литература. Но не у всех из вновь и вновь перерытого сора вырастает что-нибудь путное.

ИНОСТРАНЦЫ В РОССИИ

 

Ролинг Дж. Гарри Поттер и Дары Смерти. М., Росмэн, 2007.

Издан роман англичанки Джоан Ролинг "Гарри Поттер и дары смерти" (ГП7). Это седьмая, заключительная часть, эпопеи о волшебном мальчике.

Тех, кто пересказывает содержание новых книг культового многотомника, проклинают за "спойлерство". Так что вкратце скажем, что в ГП7 с героя, которому исполняется 17 лет, спадают чары, наложенные его матерью. Он забрасывает учебу и становится изгоем в мире, где правит коррупция и злобный Сами-Знаете-Кто. Как обычно, автор то обеляет, то очерняет своих героев. Некоторые из них приобретают в результате таких манипуляций более распространенную в наших широтах "пятнистую" окраску.

В первых главах романа появляются "семь Поттеров": друзья героя, выпив оборотного зелья, превращаются в его двойников, чтобы сбить с толку преследователей. В эпилоге остепенившийся Гарри провожает своего младшего сына в школу юных волшебников Хогвартс: на приснопамятной платформе девять и три четверти топчется все его семейство, то есть "пять Поттеров". Удачно приумножив количество носителей знаменитой фамилии, Джоан Ролинг закольцовывает композицию ГП7 прозрачным намеком на всесильность "поттеровского дела". Стоит добавить, что издатели продолжили традицию улучшения качества перевода от тома к тому: в исполнении Сергея Ильина и Майи Лахути повествование отличается особой гладкостью.

Действительно, десятилетний марафон с Поттером затягивал как воронка. Даже самые стойкие противники этого книжного "сериала", который, по их мнению, в подметки не годится ни Толкину, ни Клайву Льюису, - и те за это время успевали родить собственных детей, а потому волей-неволей присматривались к этой волшебной игрушке. Ну а миллионы читателей капитулировали уже перед маленьким Гарри и с первого же тома превращались в его верных фанатов. Обожание имело явственный привкус массовой истерии. Родители со слезами умиления смотрели на детей, которые после долгих компьютерных лет наконец возвращались к чтению книжек. Больше того, юные фанаты ГП - это обязательно "ботаны", готовые бесконечно копаться в сложноустроенном сюжетном механизме, созданном Джоан Ролинг. Тяга к знаниям, пускай и пустопорожним,  вновь в моде - так что родителям дается надежда на то, что эта "болезнь" перекинется и на школьную учебу. В результате многие благодарные предки сами "подсели" на волшебную эпопею. И уже родители грудничков, словно последние грешники, отсылают детей к родственникам, чтобы купив вожделенную книгу провести с ней интимный викенд.

В последнем томе Джоан Ролинг, чье умение все просчитывать ценят едва ли не больше, чем владение словом, - особенно старается потрафить именно взрослой аудитории. Чего стоят оруэлловские аллюзии в описании Министерства Магии. А также - эпиграф из Эсхила и освященные мировой литературной традицией загробные визиты, которые наносит Гарри своим старшим товарищам. Даже сам главный герой кажется слишком резко повзрослевшим. В прошлых книгах писательница тоже не особо загружала молодого человека всеми полагающимися подростковыми проблемами - тут ее неизбежно ограничивали издатели и киношники, которые и так уже были вынуждены перевести свои экранизации в категорию "для детей до 12 только с родителями". А в ГП-7 юноша и его ровесники зачастую ведут себя словно им уже стукнул тридцатник.

Откуда такое ускорение - понятно. Совестливая писательница чувствует себя в ответе за прирученных читателей. В последней книге она торопится получше рассказать о тех "последних страницах", что им предстоит закрыть в своей реальной жизни. Не случайно страшное слово "смерть" попало даже в заглавие романа. Обилие погибших, замученных и раненых персонажей, - это все не только для сюжетных но и для педагогических целей. Даже англоязычная критика отнеслась к ГП7 со всей серьезностью: над романом почти не иронизировали, и только коллега Стивен Кинг позволил себе вольность и посоветовал родственникам "поттероманов" хорошенько запастись "клинексом".

Нетрудно догадаться, и куда торопилась сама Джоан Ролинг, почему "колдовские дела" она все чаще забрасывала ради многословных проработок психологических образов. Писательницу явно отвлекали какие-то будущие замыслы - отсюда и потери в саспенсе. Логические несоответствия видны не только фанатскому взгляду. А многие секреты, что не раскрывались на протяжении многих томов, в конце концов оказались совсем не такими завлекательными. В ГП-7 писательница скорее всего готовила свой собственный прыжок во "взрослую" литературу. Не исключено, что теперь она попробует "обналичить" данные ей авансом сравнения с Диккенсом. Джоан Ролинг не стала убивать Гарри, но приготовила ему испытание семейной жизнью. К тому же перенеся в эпилоге время действия в сентябрь 2017 года, она тем самым показала, что если и ждать продолжения поттеровской истории, то не раньше столетнего юбилея русской революции.

 

Зэди Смит. Белые зубы / Перевод с английского О. Качановой, М. Мельниченко. М.: Издательство Ольги Морозовой, 2005.
Дебютный роман молодой писательницы Зэди Смит "Белые зубы" с ходу был зачислен журналом Times в сотню главных англоязычных текстов века. На его счету и престижнейший Whitbread, и премия Orange. Поначалу "Зубы" кажутся очередной сагой из жизни лондонских эмигрантов. Таких "этнических" романов там сейчас предостаточно: примеры тому - изданные и у нас романы Ханифа Курейши и Моники Али. Герои--выходцы из Вест-Индии или из Бангладеш - все это очень приветствуется. И, кажется, уже рискует быть поставленным на поток. Но роман Зэди Смит оказался на высоте в этом подозрительно выгодном контексте. Этнография у нее - лишь отправная точка, пикантная приправа для историй в самом классическом английском стиле. Многие иронические пассажи в книге выдержаны в духе "Записок Пиквикского клуба", а когда героев романа, стесняющуюся своих по-африкански пышных форм девушку Айри и неуравновешенного красавца бенгальца Миллата, направляют "для улучшения манер" в интеллектуальное и раскрепощенное семейство Чалфенов, невольно вспоминаешь классические английские романы воспитания.
Пересказывать фабулу этого остроумного романа - занятие сложное и неблагодарное. Уже само название романа иронично: "белые зубы", такой же ярлык для "цветного" британца, как "рыжая шевелюра" для ирландца, здесь оказываются вставными. Действие начинается в 1974 году, а затем перескакивает с 1945-го на 1984-й, с 1907-го к 1999-му (вот они, столбовые темы европейской словесности: эпоха хиппи, вторая мировая война, колониальные будни и в конце концов пресловутый постколониализм). Но не менее важны приключения английского языка, английского стиля жизни, которые для британского читателя составляют самый смак повествования, а вот для российской публики зачастую не столь явны. Теперь от самой Зэди Смит, пришедшей в британскую литературу по "мультикультурной" визе, зависит, укоренится ли там ее проза или нет. Но все предпосылки к тому есть. Ведь у выпускницы Кембриджа еще и немалый литературный "бэкграунд". Она из компании молодых писателей-"отличников", за текстами которых маячит не столько жизненный опыт, сколько сотни прочитанных книг (может быть, отсутствием подобного багажа объясняется то, что среди наших дебютантов мало кто может похвастаться не отрывистой эпатажно-исповедальной прозой, а настоящим "большим" романом). Так что того и гляди Зэди Смит получит в британской литературе постоянное гражданство.

 

Иэн Макьюэн. Суббота / Перевод с английского Н.Холмогоровой. М.: Росмэн, 2007.

Поначалу трудно разглядеть, чем отличается "Суббота" (2005) от большинства романов букеровского лауреата Иэна Макьюэна. Казалось бы, перед нами вновь сравнительно благополучная жизнь европейца, с которым рано или поздно обязательно должно случиться что-нибудь мерзопакостное. Мастер нагнетания обстановки, Иэн Макьюэн всегда умел пощекотать нервы публике. Но "Суббота" - роман "постсентябрьский", а после 11 сентября "нагнетать" стало гораздо затруднительней. И чуткий прозаик тут же дал своим героям послабление.

Генри Пероун, главный герой романа, на которого все-таки нападает маньяк-неудачник, - действительно заслуживает пощады. Пусть даже в ущерб драматичности сюжета. Человека, специализирующегося на нейрохирургии, как-то неловко надолго отвлекать от его благороднейшей работы. Когда Генри Пероун на своем серебристом «мерсе» (которого он, демократичный лондонец, немного стесняется) попадает в неприглядную автомобильную разборку, и обиженные хулиганы на красном «бумере» собираются как следует намять ему кости, автор тут же начинает скрупулезно подсчитывать, сколько трудодней рискует потерять этот ценный работник. Сам автор ангажирует героя буквально на денек, да еще на выходной: роман укладывается ровно в одни сутки. А такому персонажу больше и не надо. Пока Генри Пероун играет в сквош, заходит на репетицию к сыну-музыканту, навещает мать в доме для престарелых и самостоятельно готовит праздничный ужин, - мы успеваем узнать, что он - отличный семьянин, ценитель джаза и поборник научного прогресса. Никаких сексуальных фрустраций, что для макьюэновского героя, конечно, необычно. Небольшой разлад намечается только на почве политических взглядов: действие происходит 15 февраля 2003 года, в день памятной лондонской антивоенной демонстрации, и осторожный Пероун слегка ссорится с дочкой-пацифисткой.

Ахиллесова пята этого идеального героя - художественная литература. Дело в том, что он ее не понимает. По настоянию все той же несдающейся дочки читает "Анну Каренину" и "Мадам Бовари", но максимум, что может оттуда почерпнуть, так это то, "что в девятнадцатом веке женщинам, которые изменяли мужьям, приходилось несладко". Особенно героя-прагматика раздражают "магические реалисты": он ставит на книге крест, если там имеет наглость появиться хоть один ангел. Но вот маленькая деталь, которая искупает многое. У Перроуна и тесть, и дочка - поэты, и, услышав от них незнакомое слово "строфа", он тем же вечером аккуратно сверяется со словарем. Зато именно скучный рационализм помогает нынешнему персонажу бороться с теми страхами, что сбивали с ног героев предыдущих макьюэновских романов. Стоит автору немного подыграть своему Пероуну - и хулиган из красного бумера оказывается не преступником, и тем более не символом разбушевавшегося терроризма, а просто пациентом, которому можно если не помочь, то хотя бы облегчить боль.

Взамен автор берет совсем немного. Даже блестящему хирургу Пероуну недоступны все тайны мозга. А писатель Макьюэн тешит себя тем, что смог неплохо "покопаться" в мозгах самого Пероуна. Его "Суббота" сделана так, что ее сможет прочесть любой зануда-материалист. В романе нет ангелов. Хотя все же появляется "деус экс махина": от того самого горе-хулигана героев спасает не полиция, а единственное прочитанное вслух стихотворение заменитого викторианского поэта Мэтью Арнольда.

Йен Макьюэн. Искупление / Перевод с английского И. Дорониной. М.: АСТ, 2004.

Йен Макьюэн, настоящий любимец английских читателей и баловень англоязычной критики, не сразу добился такого пристального внимания. Но уже с середины 1970-х публика с готовностью следит за резкими прыжками писателя, перескакивающего от сюжета к сюжету: то он сгустит краски и припугнет порнографией в макабрических рассказах, то будет долго томить психоаналитическими заморочками в "Пикнике на руинах разума", то вдруг прорвется к "Букеру" с занимательным романом "Амстердам". Не устают там наблюдать и за непрекращающимся творческим поединком Йена Макьюэна с другим известным британским автором, Мартином Эмисом: два писателя дебютировали почти одновременно, оба снискали славу своим психологизмом и так с тех пор и участвуют в подобии литературной дуэли. Ну а в романе "Искупление", где действие происходит в довоенной Англии, Макьюэн еще и вступает в постмодернистскую игру с самой Вирджинией Вулф, и не только с этой литературной гранд-дамой - тут рецензенты не жалеют комплиментов и даже вписывают современного автора в ряд лучших сочинителей 1930-х годов. Мол, была бы жива Вулф, "Искупление" обязательно украшало бы ее библиографию.
Однако в этом романе Макьюэн выступает не столько стилистическим подражателем, сколько полемистом. Роман, украшенный эпиграфом из Джейн Остин, начатый а-ля Ивлин Во, продолженный в духе Вулф и содержащий немалый блок жесткой военной прозы, обыгрывает историю британской словесности. По Макьюэну, как раз выходит, что писать так, как писала Вирджиния Вулф, никак нельзя. И в этом одновременно досада тонко чувствующего литератора, и гордость превосходства современного автора пусть и более простецких, но все же бестселлеров.

Многословные модернистские тексты, словно страшные проступки, вопиют об искуплении. В этом и убеждается главная героиня романа, начинающая писательница Брайони Толлис. У нее на каждый литературный опыт приходится какое-нибудь жизненное испытание. Сначала ударяет не очень больно: проваливается постановка детской пьесы 13-летней драматургини. Потом случаются вещи пострашнее: чтобы из небольшой импрессионистической зарисовки об отношениях старшей сестры Брайони и ее поклонника Робби получилось что-то стоящее, приходится прорезать сюжет прямо по живому. Такой случай героине сразу и предоставляется: на ее двоюродную сестру нападает неизвестный; Брайони заявляет полиции, что опознала в насильнике Робби. Но единственной виновной оказывается сама клеветница: настоящий "насильник" (вовсе не Робби) женится на своей "жертве", да и живут они потом долго и богато. Искупать свою вину домашняя девочка Брайони отправляется в военный госпиталь, там она усердно трудится, а по ночам сочиняет романы. Но и этого оказывается мало: ее новое творение слишком подражательно. На это ей указывает сам знаменитый издатель Сирил Коннолли. Совет молодой авторше - не бояться Вирджинии Вулф, а искать собственный стиль. В финале "Искупления" Брайони -- пожилая именитая писательница. Вирджинии Вулф она уже не боится, а пишет даже лучше, прямо как сам Йен Макьюэн.

 

Салман Рушди. Восток, Запад / Перевод с английского Т.Чернышевой. СПб.: Амфора, 2006.

Начатое "Лимбусом" знакомство со знаменитым британским писателем Салманом Рушди продолжает "Амфора": здесь вышел сборник его рассказов "Восток, Запад". Всего пока получается, считая "Прощальный вздох мавра", "Детей полуночи", "Гаруна" и "Стыд", - 5 книг из 14-ти, включая и нон-фикшн. Теперь самое время перевести на русский последний роман Рушди "Клоун Шалимар". Может, и до "Сатанинских стихов" дело дойдет. Впрочем, даже этих пяти книг уже достаточно, чтобы "сфокусировать" то расплывчатое представление об этом авторе, что было у нас до последнего времени. Между тем, без Рушди уже невозможно представить себе современную словесность. В путеводителях по британской литературе ХХ века его продвигают очень активно: по политической "линии" автор проклятого романа "Сатанинские стихи" идет наравне с другими знаменитыми изгоями - Солженицыным и Кундерой, а по художественной - сопоставляется с магическим реалистом Гарсиа Маркесом.

"Восток, Запад" - еще один ориентир во вселенной Салмана Рушди. Для того, чтобы прочитать собранные здесь тексты не просто как мастерские новеллы середины 1990-х, а как исповедь то ли потерявшегося, то ли обретшего себя между двумя мирами, писателя, - нужно знать совсем немного фактов. Рушди родился в Бомбее, затем вместе с семьей переехал в Пакистан, а с 14 лет учился в Англии, где в конце концов и обосновался. Теперь вам станут понятнее герои раздела "Восток", отчаянно ищущие хоть какую-нибудь возможность сохранить себя посреди всеобщей бедности и дремучести. Вам станет понятнее та почти детская увлеченность чужеземной культурой, от "Гамлета" до "Волшебника из страны Оз", - что писатель демонстрирует в  разделе "Запад". И если после многообещающего первого рассказа "Хороший совет дороже рубина", следующие семь новелл покажутся вам изысканными, но пресноватыми, - все же дочитайте сборник до конца. В финале вас ждет чудо искренности - рассказ "Ухажерчик".

 

Том Стоппард. Берег утопии / Перевод с английского А.Островского и С.Островского. М.: Иностранка, 2006.

Том Стоппард. Изобретение любви / Перевод с английского В.Купермана. СПб.: Азбука-классика, 2007.

"Берег Утопии" (2002) Тома Стоппарда - это книга, которая заставила западного читателя вновь смаковать слово "intelligentsia". Это развернутая драматическая трилогия, которая  будучи поставленной в Лондоне и Нью-Йорке, очаровала тамошних театралов, и возбудила немалый интерес к русским мыслителям 19-го века. Публика валом повалила в книжные лавки, чтобы подробнее разузнать, кто такие Герцен и Тургенев, Бакунин и Белинский, - все эти уютно разместившиеся в трилогии Стоппарда загадочные русские бородачи. И гладко выбритые Чаадаев со Станкевичем - тоже. Сборник эссе Исайи Берлина "Russian Thinkers" (1978), от которого во многом отталкивался Стоппард, - в Нью-Йорке бувально смели с прилавков. Критики пустились в споры, кто же главнее в пьесах - Бакунин или Герцен? В газетах появились списки книг, которые нужно проштудировать, чтобы лучше понять наше "былое" и наши же "думы". В списки входил не только Берлин, но и Павел Анненков, и Гоголь, и Пушкин, и Тургенев. Хотя, что они могут понять в Тургеневе, если "Записки охотника" у них переводятся как "Sportsman's Notebook"?  Тем не менее, по указанному Стоппардом русскому следу кинулись - как будто тот действительно мог привести к волшебной утопии, а не к изрядно потрепанному волнами судну, давно уже выброшенному историей на берег.

Но то - иностранцы. По идее, русскому читателю не требуется пересказ содержания трилогии. Достаточно воскресить в памяти хрестоматийные сведения по истории тридцатых ("Путешествие"), сороковых ("Кораблекрушение") и пятидесятых ("Выброшенные на берег"). Может быть, этому тщательно подготовленному изданию (прекрасный перевод, элегантное оформление) все же не помешали бы примечания. Чтобы, к примеру, уточнить из-за какого отрицательного отзыва о верноподданической пьесе Кукольника закрыли "Московский телеграф". Впрочем, Стоппард даже своих читателей и зрителей просил не обращать внимания на пресловутые газетные "списки" и приходить на спектакли "Берега Утопии" неподготовленными. Потому что все самое главное здесь понятно и так.

В трилогии драматург удачно приручил сразу две стихии: разговоры и любовь. Здесь самозабвенно спорят о философии революции и революции в философии. Здесь светит "Полярная звезда" и Герцен, разбуженный декабристами, зевает спросонья. Белинский произносит неистовые монологи о литературе. А музыке дружеских бесед мешает только бряцанье оков самодержавия. Это "наш девятнадцатый век". Абстрактные споры "оттеняются" любовными драмами. Влюблены и несчастны сестры Бакунины (именно таких, как они потом называли "тургеневскими девушками"), у Станкевича не только литературно-философский кружок, но и любовный треугольник. И у Герцена - тоже "треугольник". И у Огарева таковой имеется. Персонажи, чьи имена, казалось, уже навечно превращены в названия московских улиц, - предстают живыми людьми. Любопытный англичанин, адепт "очаровательного" постмодернизма, -- просто прочитал книги своих героев и полюбил их.

В первой части действие разворачивается в Премухине (современное написание - "Прямухино"), семейной усадьбе Бакуниных - той, что была разграблена в Гражданскую войну и, только сейчас возрожденная, стала местом паломничества новых анархистов. Последняя же часть трилогии переносит нас в Лондон, город, в котором изгнанник-Герцен жил в 1950-е-- начале 1960-х, и который вновь переживает настоящее русское нашествие. Только боже упаси, всех этих современных реалий вы в трилогии не найдете. Мастер иронического анахронизма на этот раз как никогда серьезен. Он хочет получше представить своих героев - поэтому "Берег утопии" гораздо строже структурирован, чем "Травести", где весело паясничают Ленин, Джойс и Тристан Тцара. Постмодернистские подмигивания редки: разве что булгаковский Кот прошмыгнет по сцене. Или Белинский размечтается о временах, "когда при слове "Россия" все будут думать о великих писателях и практически ни о чем": "И если на улице Лондона или Парижа вас спросят, откуда вы родом, вы сможете ответить: "Я из России, жалкий ты подкидыш" (кажется, здесь все же должно было быть словцо покрепче). Первая часть мечты Белинского, к сожалению, сбылась. Остается только гадать, почему все это написал начитавшийся Исайи Берлина англичанин, а не проштудировавший Натана Эйдельмана русский intelligent?

 

Пьесы: "Индийская тушь" и "Изобретение любви"-  о писателях. Вернее - об их жизненных драмах. Откуда в этих пьесах берется ощущение уюта, сравнимое разве что со спокойными старинными биографиями вроде вересаевского "Пушкина в жизни", - совершенно непонятно.

Ведь, казалось бы, действует Стоппард как самый "отъявленный" постмодернист. В его стереоскопические пьесы герои умещаются со всем своим писательским "скарбом", включающим прижизненные и посмертные издания, комментарии и эпистолярное наследие. Его герои действуют сразу в нескольких временных срезах, и в беспрестанном мелькании эпизодов предстают то живыми людьми, то литературными цитатами. В "Изобретении любви" главный персонаж, замечательный поэт и филолог викторианской эпохи Альфред Эдуард Хаусмен, запросто ведет диалог с Оскаром Уайльдом. На самом деле, эти два писателя никогда не встречались - хотя Хаусмен и написал свой самый известный стихотворный сборник "Шропширский парень" по следам уайльдовского суда.  Университетская жизнь последней трети девятнадцатого века, словесные битвы филологов-классиков, цитаты на латыни и древнегреческом и любовь, буквально произрастающая из этих цитат... Стоппард задает читателю немалую интеллектуальную нагрузку. Причем для нас эта нагрузка двойная: про Хаусмена мы знаем очень мало, его "Избранные стихотворения" вышли у нас только в 2006 году. В пьесе "Индийская тушь" героиня - английская поэтесса Флора Крю, приехавшая в Джуммапур в 1930-м году. Правда, поэтесса на этот раз вымышленная, что несколько облегчает восприятие. Пока Флора пишет письма, страдает от жары, и принимает ухаживания местного художника, посольского офицера и даже самого Раджи, - мы, уже в 1980-м, вместе с одним особо дотошным литературоведом потихоньку копаемся в ее поэтическом "белье".

В Англии Стоппард по праву считается "интеллигентным писателем для интеллигентных читателей". Но, опять же, читаются его пьесы легко - словно радиопостановку "из жизни великих" слушаешь.  А всего-то стоило не слишком ерничать, а радушно встретить героев, большинство из которых к тому же - коллеги автора.

Милорад Павич. Другое тело / Перевод с сербского Л.Савельевой. СПб.: Азбука-классика, 2007

Новый роман Милорада Павича "Другое тело" еще не появился в Белграде, а его уже читают в Петербурге и Москве. Это не первый случай "российских дебютов" иностранных авторов. Так, американец Джонатон Китс издал свои "Химеры Хемингуэя" именно в русском переводе - в результате фанаты писателя не утерпели и сами перевели роман с русского на английский. Известность Милорада Павича в несколько раз превосходит известность Джонатона Китса, однако, вряд ли новая книга вызовет чрезмерный ажиотаж. И это при том, что сам писатель уже рекомендовал "Другое тело" как свой "лучший роман", сравнимый с "Хазарским словарем".

Мастер романов-каталогов, он и сам давно систематизировал все свои сюжеты и образы. В новом романе они, словно в калейдоскопе, вновь оказываются перемешаны и  сложены в причудливую картину. Главные герои, писатель и его жена - немолодые люди, которым сорта чая, дизайнерские марки, коллекционирование гостиниц и комментирование Библии, - прекрасно заменяют дружеское общение. Герои увлеченно разгадывают тайну некоего перстня, который может забавлять их, меняя свой цвет. Внутри этой тайны - истории двух реально существовавших писателей восемнадцатого века, один из которых, Захария Орфелин, был автором жизнеописания Петра Первого. Именно эта книга числится среди источников пушкинской "Истории Петра", что важно для Павича, уже не раз демонстрировавшего в романах свои пушкинистские интересы.

Ювелирные магазины Парижа, венецианский карнавал, раскопки "террактовой армии" в Китае, - 76-летний Павич как всегда легок на подъем и совершенно не боится прослыть "избыточным писателем". Однако, по сравнению с предыдущим, совершенно размытым "Уникальным романом" с его ста финалами, - у "Другого тела" вполне четкий автобиографический подтекст. Как бы Павич ни пытался выдать эту книгу за "религиозный роман", ему гораздо интереснее размышлять не о воскресении Христа, а о том, хрестоматийном в общем-то факте, что для писателя "другое тело" - это его книги.

 

Дж.-М. Кутзее. Медленный человек / Перевод с английского Е. Фрадкиной. СПб.: Амфора, 2006.

А вот нобелевский и дважды букеровский лауреат Джон Максвелл Кутзее, казалось бы уже достигший самых неимоверных вершин, выпустил новый роман "Медленный человек". Поговаривали, что после Нобелевки Кутзее собирается завязать с сочинительством. "Медленный человек" как раз рассказывает о том, как трудно отложить перо в сторону. Поклонники творчества Кутзее, благо его у нас сейчас активно переводят, найдут в "Медленном человеке" множество перекличек с его предыдущими романами. Но главное, конечно, это неожиданное возвращение Элизабет Костелло. Эта немолодая писательница-постмодернистка с одышкой и склонностью к полноте, которой Кутзее посвятил свой предпоследний роман, появляется и в новом тексте. На бис. Очень уж хороша она была, очень здорово схвачена со всеми ее подражаниями Джеймсу Джойсу, статьями "о правах животных", литературными премиями и гастрольными лекциями на морских лайнерах.
Элизабет Костелло буквально врывается в повествование, где речь идет об австралийском любителе велопрогулок, сбитом машиной. В результате неудачной операции велосипедисту ампутируют ногу. Теперь он, разведенный немолодой человек, бывший фотограф, предпочитающий размеренную жизнь, должен начинать все сначала. Костелло является к нему как "здравствуйте, я ваша тетя" и доводит бедного инвалида до того, что он уже костылями на нее замахивается. Спасением для героя оказывается страсть к женственной и добродетельной медсестре из Хорватии. Может быть, Кутзее и не стал бы ничего писать после Нобелевки, но им внезапно завладевает видение "мужчины с больной ногой и непозволительной страстью". А что делать дальше - непонятно. То есть вариантов миллион. Тут может разыграться любовная драма (у хорватки есть хорватский муж), детектив (хорватский сын похищает у героя старинные коллекционные фотографии). Может - эмигрантский роман, тем более что хорватская медсестра дома работала реставратором, а ее муж мог восстановить старинную механическую утку. Вот автор с Элизабет Костелло и пробуют прикинуть, какой вариант хоть отдаленно приблизится к реальности.

 

Мишель Уэльбек. Возможность острова / Перевод с французского Ирины Стаф. М.: Иностранка, 2006.

конецформыначалоформыКаждому роману знаменитого французского писателя Мишеля Уэльбека со времен "Элементарных частиц" и "Платформы" неизменно сопутствует шлейф скандалов. И новый - "Возможность острова" - не исключение. Книга обросла слухами и домыслами еще до публикации. Выяснилось, например, что издатели разослали пробный тираж только критикам, от которых ждали положительных рецензий. Говорили также, что Уэльбек не только посвятил роман клонированию, но и сам вступил в реально существующую секту так называемых раелитов, адептов вечной "клонированной" жизни. И прочее, и прочее. Вообще, если судить не столько по книгам, сколько по шумихе вокруг них, то портрет Мишеля Уэльбека сложится примерно такой: ревностный обличитель западного общества и неисправимый мизантроп в вечном поиске скандала. Видимо, теперь к этому набору добавится еще репутация писателя-пророка.
Действительно, в новом романе автор смело заглянул на пару тысяч лет вперед. Герой "Возможности острова" -- клон, или "неочеловек", по имени Даниель 25. Его прообразом был соответственно Даниель 1. Этот популярный французский комик, живший примерно в 2016 году, примкнул к секте так называемых элохимитов и завещал им свою ДНК. Дневник первого Даниеля и стал основным источником информации для его далеких "потомков". Даниель1 постепенно преодолел в своих скетчах все возможные табу - и в конце концов возненавидел смех как таковой. Он испытал два вида любви - и везде потерпел фиаско: одна его подруга умела выстроить отношения, но не уважала секс, другая же - наоборот. Зато Даниель 25 живет в пустынном искусственном мире, где нет ни страстей, ни тревог. Достаточно сказать, что неолюдям не нужна пища - таковы плюсы эволюции (впрочем, видимо, для французских читателей, славящихся своим гурманством, это скорее тревожный знак). Участь Даниеля 1 - доживать свой век. Даниель же 25 решается покинуть свой идеальный приют в поисках чего-то неизведанного, невозможного, что в романе именуется неким "островом".
Такие пророчества, несомненно, еще прибавят популярности автору "Платформы" и "Элементарных частиц", хотя вряд ли все эти приключения клонов претендуют на новое слово в научно-фантастическом жанре. Опять же наверняка многие отождествят писателя с его героем, циником Даниелем1, эдаким "Заратустрой для среднего класса". Благо остроумных реплик и желчных наблюдений в "Возможности острова" предостаточно, как, впрочем, и во всех предыдущих романах Уэльбека. Но все же если приглядеться внимательнее, можно увидеть совсем другое.
Уэльбек вовсе не обличает, он - изучает. Разница между этими позициями при всей ее на первый взгляд незаметности очень важна. И то, что стилистика этих наблюдений напоминает научный дискурс, отнюдь не художественный прием. Писатель именно так мыслит. Шаг за шагом он наблюдает вырождение человеческого вида - как, например, ученый следит за делением клетки. Вот его герой, Даниель1, записывает в дневнике: "В день, когда мой сын покончил с собой, я сделал себе яичницу с помидорами. Я никогда не любил этого ребенка. Он был тупой, как его мать, и злой, как отец". Этот пассаж своей невозмутимостью напоминает знаменитое начало платоновского "Сокровенного человека": "Фома Пухов не одарен чувствительностью: он на гробе жены вареную колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки". Столь же бестрепетно автор живописует эпизод убийства, свидетелем которого становится Даниель: настоящая история секты элохимитов начинается с вынужденного жертвоприношения. И вот уже, минуя сразу несколько ступеней, Уэльбек представляет апокалиптическую картину полного одичания когда-то мысливших "тростников".
Может показаться, что Уэльбек соглашается принять участие в модном ныне соревновании по преодолению последних табу. Но это только видимость. Если вы, смакуя описания всей этой человеческой мерзости, будете восклицать "Круто!" и "Модно!", не ждите одобрения от самого писателя. Он наверняка бросит в вас чем-нибудь тяжелым. Его романы совсем не про то. Недаром Даниель1 разражается злобной тирадой в адрес шокирующего американского фильма "Кен Парк", где детки-отморозки глумятся над своими стариками. Уэльбек намеренно дистанцируется от подобных экспериментов. И уж конечно, его цель - вовсе не провоцировать общество и потом наблюдать за его реакцией.
Уэльбек - прямой продолжатель важнейшей для французской литературы традиции. Ведь именно там всегда появлялись все новые литературные enfants terribles, которые прославились своими "запредельными" текстами: условно говоря, от Вольтера и маркиза де Сада до Бодлера и Аполлинера. Основа этой традиции - не провокация, не морализаторство и уж тем более не обличение общественных пороков. Это писатели, которым оказываются созвучны самые болевые темы и которые как будто проверяют, до какой степени можно повысить градус высказывания. Но эта работа ведется именно в личной лаборатории писателя. То есть она будет вестись независимо от реакции общества, которое может писателя либо проклясть, либо вознести на пьедестал. Достаточно вспомнить растущие сами по себе "Цветы зла". В нашей современной словесности таких фигур явно недостает. Вероятно, пророком такого рода можно представить Виктора Пелевина. Или Эдуарда Лимонова. Или Владимира Сорокина. Другие имена и не будем называть - случаев, когда авторские философствования уместны и не кажутся доморощенными, почти нет.
В "Возможности острова" тихий диалог с тем же Шарлем Бодлером, которого Уэльбек боготворит и с которым не смеет соревноваться, - важнейшая составляющая романа. Здесь вообще очень много полемических размышлений на всевозможные темы: от любви и эротики до природы искусства. Но и о элементарной занимательности писатель, конечно, тоже позаботился (в переводе Ирины Стаф это сочетание квазинаучного дискурса и доступной сатиры получило адекватное воплощение). Ведь кому, как не ему знать, что через каких-нибудь пару тысяч лет мы не только разучимся читать, но и вообще будем бегать на четвереньках. Впрочем, стоит только дать писателю понять, что его раскусили, и перестать называть его "крутым-модным", он наверняка забросит романы. Может быть, продолжит свой тихий стихотворный разговор с Бодлером. Не исключено также, что славное дело Мишеля Уэльбека продолжит какой-нибудь Мишель-2.

 

Фредерик Бегбедер. Идеаль / Перевод с французского Марии Зониной. М.: Иностранка, 2007.

Подобное обещание - написать "русский роман", в котором действие происходило бы в России, давали чуть ли не все гастролировавшие у нас зарубежные писатели. Особенно клялись французы. Помнится, что-то подобное промычал, занеся ложку над вазочкой с черной икрой, вечно погруженный в себя Мишель Уэльбек - дело происходило в ресторане с подходящим названием "Nostalgie". Эммануэль Каррер вообще жил в городе Котельниче Кировской области. Но Уэльбек пока не суетится - и правильно делает. А карреровский роман еще не перевели. Зато перевели "Идеаль" Фредерика Бегбедера.

Действие романа происходит в Москве 2006 года - датировку уточняет упоминание покупки "металлургическим магнатом Алишером Усмановым" газеты "Коммерсант". Впрочем, рядом с реальными именами и выученными назубок названиями столичных модных клубов, здесь полно "клюквенных" фантазий: москвичи ездят по городу на лыжах (питерцы - тоже на лыжах, только на водных), а бедные россияне довольствуются лишь двумя развлечениями - чтением стихов и послеобеденным сном "на берегах широких медленнотекущих рек". Фредерик Бегбедер отправил сюда своего давнего персонажа, рекламщика Октава, известного нам по роману "99 франков" (французские критики уже дали новому роману кличку - "99 рублей"). Герой тоже катается по городу на лыжах, но водится предпочитает не с любителями поэзии и послеполуденного сна, а с "русскими тузами". Когда-то он был на дружеской ноге с Мишей Ходорковским. А теперь тусуется с главой "Ойлнефти" Сергеем Орловым.

Прыткий Октав ищет по всей России рекламное лицо для косметической фирмы "Л'Идеаль". Себя он именует "Христофором Колумбом топ-моделей, Васко да Гамой секс-бомб". Афанасия Никитина он еще не приплетает, но уже хвастается знанием русских словечек "prekrasnaia", "zatknis", "blad", "Rublevka" и "glubinka". Но косметику в этой "мутирующей стране" норовят изготовить из материнского молока и человеческих слез. Чувствительный Октав читал Достоевского и помнит о "слезинке ребенка". Поэтому торопится распрощаться с "Идеалем" и переключается на прямые поставки живого товара для "олигооргий": "Девочки радовались, что больше не надо проходить кастинги: подставлять себя под струю растянувшись на шелковых простынях, все же не так утомительно, как торчать часами на сквозняке перед объективом". В конце концов он не может остановить конвейер, который затягивает и "лолиту" его мечты, 14-летнюю Лену Дойчеву. Девушке в романе тоже дано слово -- ей придуман на удивление стандартный и скучный блог. Но это еще ничего -- Сергей Орлов, даром что олигарх, вообще предстает ходячим штампом. Кажется, выстраивая этот любовный треугольник, автор осторожно пробовал развить мысль того же Достоевского про красоту, что "спасет мир". Есть только маленькое уточнение: для героя, законченного эгоцентрика, весь мир исчерпывается им самим. Когда Дойчева остается с Орловым, Октав с горя идет взрывать Храм Христа Спасителя.

Но и это еще не все. Перед тем, как нажать на кнопку, Октав исповедуется священнику по имени Иерохиромандрит. Конечно, все происходящее было только экзотическим фоном для возрастных жалоб перевалившего за четвертый десяток героя. Причем эти жалобы как раз получились вполне достойными предыдущих бегбедеровских романов. "При всем желании трудно найти диван, роскошнее вашего огромного, перегруженного иконами храма", - заискивает перед русскими утомленный европеец. Если бы такой "диван" был на луне, Бегбедер и туда отправил бы своего героя. А заодно наплел бы что-нибудь про нравы инопланетян.

 

 

29.08.2017, 4236 просмотров.