Предисловие к книге "Новейший Плутарх"

Вл. Новиков

Мудрость веселой игры

(предисловие к книге Д.Л. Андреева, В.В. Парина, Л.Л. Ракова «Новейший Плутарх. Иллюстрированный биографический словарь воображаемых знаменитых деятелей всехстран и времен»)

 

Перед нами книга единственная в своем роде. Второй такой попросту нет. Существует великое множество энциклопедий, справочников, словарей, но все они сообщают нам факты подлинные (или, по крайней мере, на подлинность претендующие), а в этом «энциклопедическом словаре» все имена, даты, факты суть чистейшей воды выдумка. Существует немало книг пародийных, но ни одна из них не облекалась в столь солидную форму справочного издания.

В конце 1940-х годов Владимирская тюрьма свела трех заключенных-интеллигентов: поэта и философа Даниила Леонидовича Андреева (1906-1959), ученого биолога Василия Васильевича Парина (1903-1971), историка и искусствоведа Льва Львовича Ракова (1908-1970). Каждый из них был приговорен к двадцати пяти годам заключения. Скоротать безрадостные дни помогли разговоры, споры о литературе, искусстве, истории. Все трое оказались склонными к шутке, розыгрышу, к сочинению веселых небылиц. Так родилась коллективная мистификация «Новейший Плутарх». В середине 50-х годов, уже после освобождения, Л. Л. Раков, наиболее активный автор словаря и его иллюстратор, изготовил три экземпляра «Новейшего Плутарха» - для каждого из соавторов. Вспоминаются строки Александра Галича:

 

«Эрика» берет четыре копии,

Вот и все, и этого достаточно!

 

Трех экземпляров оказалось достаточно для того, чтобы «Новейший Плутарх» сохранился как текст, как факт культуры для того, чтобы он пришел сегодня к широкому читательскому кругу.

Жанр «Новейшего Плутарха» точнее всего можно определить понятием «культурная игра». Непривычно звучит? Да, но только для нашего сегодняшнего сознания. Как-то так получилось, что слова «культура» и «игра» вызывают противоположные ассоциации. Культура – это нечто высокое и серьезное, внушающее трепет, достойное всяческого уважения и поклонения. А игра – что-то легкомысленное, несолидное, для взрослых людей вроде бы даже и неуместное. Если же разобраться, такое жесткое разграничение проистекает как раз от дефицита подлинной культуры, оно обусловлено тем многолетним процессом «раскультуривания»,последствия которого мы постоянно ощущаем. Человеку, не обремененному значительным духовным багажом, все время приходится принимать серьезную мину, что не оплошать, не опростоволоситься, не обнаружить элементарных пробелов в эрудиции, не выказать отсутствие самостоятельных мнений и вкусов. И наоборот: человек, по-настоящему к культуре причастный, всегда может позволить себе непринужденную шутку по адресу бесспорных авторитетов, он легко и весело обращается с заветными ценностями. Словом, существует натужная и неулыбчивая игра в культуру и существует раскованная, свободная стихия культурной игры, без которой невозможно было бы развитие истинной духовности.

В прежние времена игровое начало в культуре обнаруживало себя смелее и откровеннее. Можно ли представить русскую поэзию без «Арзамаса» с его пародийным ритуалом, без альбомных стихов, экспромтов, буриме и прочих шалостей? Наши классики в возрасте вполне зрелом могли предаваться игровым забавам. Скажем, Тургенев с Полиной Виардо на досуге рисовали смешные человеческие лица, а затем придумывали для нарисованных людей характеры и биографии (заметим: это уже что-то довольно близкое к «Новейшему Плутарху»!).

Не менее характерна веселость для многих великих ученых: ведь серьезное научное мышление невозможно без игрового варьирования идеями и фактами. Игра – не только отличное средство отдохнуть от напряженной работы, но и способ свежо, по-новому взглянуть на хорошо известное. Обращаясь к биографиям великих деятелей науки, литературы и искусства, к мемуарам и эпистолярным свидетельствам, мы постоянно убеждаемся: традиции русской интеллигенции всегда включали игровой элемент как один из путей культурной преемственности поколений.

Подтвердилась эта закономерность и в труднейшее, страшнейшее для интеллигенции и для культуры время. Казалось бы, какие там шутки и игры в условиях сталинского ГУЛАГа! А между тем в журнале «Соловецкие острова» печатались пародии, сочиненные от имени классиков, как бы посетивших Соловки. «Никто не отсидит неотсидимого», - изрекал, в частности, соловецкий Козьма Прутков. Или вот пример из послевоенных лет. Персонажи романа А. Солженицына «В круге первом», занятые научной работой за колючей проволокой, устраивают на досуге шутовской суд над князем Игорем, причем новгород-северский князь по нормам сталинской законности оказывается «изменником родины» со всеми вытекающими из этого статьями и сроками. Пародийно-игровая культура узников ГУЛАГа проникнута духом нравственного сопротивления, духовной несломленности и интеллектуальной свободы. Эти люди имели право сказать о себе словами поэта-декабриста:

 

…И за затворами тюрьмы

В душе смеемся над царями.

 

Духом внутренней свободы проникнут и «Новейший Плутарх». «За затворами тюрьмы» его авторы совершали головокружительные путешествия во времени и пространстве: от Костромы до штата Канзас, от Древней Греции до современной Японии. Раскованное воображение давало узникам возможность перевоплощаться в китайского мандарина и итальянского дипломата, индусского проповедника и американского киноартиста. Так выстраивался маленький «игрушечный» мир, в преломленном виде отражающий облик мира большого и реального.

На первый взгляд может показаться, что подобные выдумки – дело нетрудное, что успешно заниматься ими может каждый. Что ж, попробуйте сочинить что-нибудь в том же роде, вписать в «Новейшего Плутарха» новую статью. Тем более что эта книга являет собою, так сказать, открытую структуру. Авторами остались не охвачены многие страны и эпохи. Не случайно, что в алфавитном порядке статей после деятелей на букву А идут сразу деятели на букву В: пожалуйста, подключайтесь к этой игре. Давайте придумаем на букву Б какого-нибудь удалого новгородца Белоуха, или немца Блендера (можно сделать его хоть сподвижником Петра, хоть фаворитом одной из императриц), или всемирно знаменитого сыщика Бенфатто, проживающего для пущей экзотичности в Сан-Марино. Первый шаг сделать, конечно, легко, но потом мы сразу столкнемся с массой трудностей: что могли наши персонажи делать в таком-то году, с кем и при каких обстоятельствах встречаться – здесь уже наша фантазия столкнется с серьезным сопротивлением фактического материала. Нет, не так-то просто подобные небылицы придумывать.

Ужасно смешно читать, скажем, про семидесятипятилетнего голландского писателя ван Ноордена, похищенного влюбленной в него двадцатилетней испанкой. Но ведь для того, чтобы история эта выглядела хоть сколько-нибудь правдоподобной, надо было знать, и какой университет мог кончить Ноорден, и как могли примерно называться его романы и многое, многое другое. По ходу чтения «Новейшего Плутарха» мы видим, какую недюжинную историческую, научную и литературную эрудицию обнаруживают все три автора, как легко и свободно оперируют они теми подлинными фактами и именами, по соседству с которыми размещаются их мифические герои. Именно благодаря тонкому подбору достоверных аксессуаров вписывается в эпоху Ивана грозного придуманный Д. Л. Андреевым опричник Осипко Хрипунов, в атмосферу русского провинциального декаданса – придуманный Л. Л. Раковым поэт-символист Никита Вараксин, публикующий свои стихи (отлично за него Л. Л. Раковым сочиненные) под звучным псевдонимом Ростислав Полынский, а в историю научных и религиозных учений – придуманный В. В. Париным основоположник «акцелерантизма» Роберт Томас Джонс.

У некоторых из персонажей книги обнаруживаются исторические прототипы. Так, феноменально красноречивый адвокат Красович, умело добивающийся оправдания закоренелых преступников и убийц, вызывает ассоциацию с реально существовавшим юристом Спасовичем (кстати, послужившим Достоевскому моделью для образа защитника Фетюковича в романе «Братья Карамазовы»). А знаменитая балерина М. Ф. Знобинская не может не напомнить о фаворитке Николая II балерине М. Ф. Кшесинской. Но вот в особняке Знобинской встречаемся мы с конногвардейцем Нарумовым – вроде бы фамилия знакомая. Да это же из пушкинской «Пиковой дамы»: «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова». Тут уже чистая мистификация!

В целом же «Новейший Плутарх» построен не на аллюзиях, не на намеках, а на комически-гротескных обобщениях. Перед нами фигуры достаточно типизированные, живущие самостоятельной жизнью и не поддающиеся однозначной «расшифровке».

«Новейший Плутарх» - книга пародийная на всех уровнях. Здесь пародируются самые разнообразные жанры и стили: русская символистская поэзия (Вараксин-Полынский), безыскусные мемуары путешественника на воздушном шаре (Генисаретский), псевдоклассическое эпигонство 20-х годов (стихи Щеглова о Знобинской), немецкая народная средневековая песня (завершающая статью о развратном бароне Левенштерне), «Анабасис» Ксенофонта («цитируемый» в статье о врачевателе Менандре), японские миниатюры (статья о Нисики-Коодзи), стиль исторической прозы (статья о Хрипунове) и т. п.

Пародируется писательство как таковое: фигура Михаила Никаноровича Филиппова, безвыездно прожившего в Тамбове 116 лет и выпустившего собрание сочинений в 85 томах, не имеет прямых аналогий в русской литературе. Но всмотримся в названия несметных опусов Филиппова: начинает он в 1820 году романтической повестью «Прасковья – стрелецкая дочь» (очевидно, под влиянием повести Карамзина «Наталья, боярская дочь»), а завершает творческий путь в 1914 году явно футуристическим произведением «Туча в манто» (конечно, подражание «Облаку в штанах»). Филиппов берет уроки у Пушкина, создавая поэмы «Еруслан», «Евгений Мологин», «Бронзовый пешеход», стихотворные драмы «Щедрый герцог» (перевернутый «Скупой рыцарь»), «Мраморный пришелец», «Попойка во время холеры». Затем он становится злободневным реалистом, о чем говорят названия «Кто прав?» и «Что думать?», подражает Соллогубу («Шарабан» - по аналогии с «Тарантасом»), Тургеневу («Вторая любовь», «Потом», «Матери и внуки», «Пар» - соответственно имеются в виду «Первая любовь», «Накануне», «Отцы и дети», «Дым», впрочем, «Пар» можно соотнести и с «Новью»), Гончарову («Корвет Церера», «Обрезов», «Откос», «Необыкновенная география», т. е. «Фрегат Паллада», «Обломов», «Обрыв», «Обыкновенная история»), Достоевскому, Писемскому, Некрасову (поэмами «Русские мужчины» и «Кому в Тамбове умирать хорошо»), Г. Успенскому, Л. Толстому, Чехову, Горькому. В этот ряд автор статьи Д. Л. Андреев включает и самое известное произведение своего отца – «Рассказ о семи повешенных»: Филиппов, конечно же, не преминул написать «Повесть о восьми утопленниках».

После этой забавной библиографии следует такая сентенция, пародирующая шаблоны некрологов и предисловий: «От эпохи Карамзина до первых выступлений русских футуристов трудно было бы указать какое-нибудь литературное течение или какой-нибудь серьезный вопрос, волновавший наше общество, не получившие своего отражения в творчестве Филиппова, которое сделалось настоящим зеркалом русской культурной жизни на протяжении целого столетия». Становится понятно, что перед нами гиперболически воссозданный тип второстепенного, вторично-подражательного писателя – условно говоря, в диапазоне от Николая Полевого до Боборыкина. И что примечательно: именно такого рода литераторы отличаются повышенной тягой к «отражению», к отклику на все без разбора «вопросы» времени. Первостепенные же мастера выражают в своем творчестве не только веяний времени, но и свою человеческую и художественную индивидуальность. И не всегда они годятся в качестве «зеркала», поскольку объективная реальность предстает в их творениях преображенной и преломленной…

Не только литература пародируется в «Новейшем Плутархе». Пародийный характер носят все иллюстрации Л. Л. Ракова, да и в самих статьях о художниках словесными средствами создаются своеобразные пародии на полотна: так, почтительный с виду рассказ о баталисте Агафонове проникнут едкой иронией по адресу унылой однобокости живописца. А чего стоит архитектурный стиль «гимнастико», разработанный итальянцем Умберти, который сам же становится жертвой одного из своих фантастических сооружений!

В тексте этой книги нет ни одной фразы без второго дна, без пародийной подкладки. Солидный академизм и эссеистический беллетризм, газетные клише и «завлекательная» интонация приключенческой прозы – из таких разнообразных источников питается иронически-игровой и испытующе-двусмысленный язык «Новейшего Плутарха».  И при всем этом глубоко не случайна избранная авторами энциклопедическая форма. Энциклопедия – жанр довольно высокий, достаточно «эпичный», не снисходящий до обыденных подробностей, не допускающий юмора и иронии. И еще энциклопедия – это очень жесткая, каноничная структура: в ней речь ведется как бы от лица абсолютной истины и о каждом явлении или деятеле говорится ровно столько, сколько этот предмет или эта личность заслуживает. А пародирование таких сугубо серьезных и предельно деловых жанровых форм со времен средневековья было не менее популярным и распространенным, чем, собственно, литературные пародии на отдельных писателей.

Анализируя древнерусские сатирические пародии на церковные и судопроизводственные документы, на лечебники и «путники» (путеводители), Д. С. Лихачев обобщает: «Пародируется сложившаяся, твердо установленная, упорядоченная форма, обладающая собственными, только ей присущими признаками – знаковой системой… Пародируются по преимуществу организованные формы слова. При этом все знаки и признаки организованности становятся бессмысленными. Возникает ‘бессистемность неблагополучия’»[1]. Такая традиция пародирования «организованных форм» нашла затем свое продолжение у Фонвизина и Н. И. Новикова, Пушкина и Гоголя, Щедрина и Чехова, Булгакова и Платонова.

Авторы «Новейшего Плутарха» постоянно вносят «бессистемность неблагополучия» в энциклопедическую «упорядоченную форму». Вот вызывающе короткая заметка о римском философе Гальбидии, якобы являющемся предшественником Сенеки. Мы узнаем, что всего-то от этого доблестного мужа остались конец его письма к племяннику да начало двух писем к Плинию Старшему. Не маловато ли для того, чтобы попасть в энциклопедию? Да нас просто дурачат, мистифицируют! Такой же издевательски-иронический характер носит статья о римском философе и ученом Поркутелле. Нам с ученым видом сообщается, что Поркутелле посвящена эпиграмма, высмеивающая огромную бородавку на его лице. И на этом основании утверждается, что Поркутелла изображен на поврежденном скульптурном портрете. А где же та самая бородавка?  «…Бородавка, очевидно, была на несохранившейся части лица», - с невозмутимым видом утверждает автор-энциклопедист.

Конечно, «энциклопедичность» «Новейшего Плутарха» - откровенно мнимая. Но, проникшись вольнодумной иронией этой книги, мы можем засомневаться в истинности и серьезности многих настоящих энциклопедий и словарей. Вспомним, что до недавнего времени в советских энциклопедиях не было статей о Бухарине, Каменеве, Троцком – как будто таких людей и не существовало в природе! В то же время сколько было полувыдуманных героев: передовиков с «организованными» успехами, высокопоставленных функционеров, выбывающих из энциклопедий одновременно с выходом на пенсию, и прочих калифов на час! Вспомним, как услужливо менялись энциклопедические формулировки о Зощенко и Ахматовой, как колебались характеристики Сталина от «оттепели» до застоя. В «Новейшем Плутархе» постоянно пародируется энциклопедическая «объективность»: так, в конце статьи об испанском инквизиторе Альта-Торре дается резюме: «Отметая крайности, мы считаем единственно правильным тот взгляд, что этот незаурядный государственный деятель оставался человеком своего времени, со всеми достоинствами и недостатками, свойственными той эпохе». Может быть, впрочем, осторожность и взвешенный объективизм – неизбежные свойства любой энциклопедии. Что ж, пусть так. Но не будем сами, осознавая наше время и свое место в нем, отделываться бесхарактерными разговорами о «достоинствах и недостатках» эпохи. Такой духовно-нравственный урок ненавязчиво дают читателю авторы «Новейшего Плутарха».

При всей многоликости персонажей этой веселой книги среди них можно выделить наиболее важную группу лиц. Это всякого рода энтузиасты-преобразователи. Один выводит небывалую породу птиц, другой улетает в космос на сверхскоростном локомотиве, третий ищет средство, чтобы негров сделать белокожими. А еще встречаем убежденного защитника насекомых, создающего приюты для блох и клопов и в конце концов отдающего себя на съедение паразитам. Есть тут и творец гибрида человека и шимпанзе, и этнограф, увлеченно перенимающий у изучаемых туземцев все их дикие привычки… Во все времена были люди, искренне убежденные в том, что и природу, и человека надлежит переделать. В ХХ веке утопическое жизнетворчество достигло своего грозного апогея. На исходе столетия, а заодно и тысячелетия человечество в ужасе остановилось перед бездной. Главным жанром литературы стала отрезвляющая антиутопия. И «Новейший Плутарх» находится в том же антиутопическом русле, предостерегая нас от чрезмерной доверчивости по отношению к фанатикам. Главный объект пародийной иронии трех авторов – это неглубокая и внеличностная вера в отвлеченную спасательную идею, в раз и навсегда определенную каким-то  непогрешимым авторитетом цель. Авторы «Новейшего Плутарха» постоянно шутят над «мучениками догмата» (выражение Б. Пастернака), хотя в их иронии таится изрядная доля горечи: ведь каждый из них на себе ощутил зловещую силу воцарившегося в нашей стране бесчеловечного социально-утопического догмата.

И Андреев, и Парин, и Раков были страстными профессионалами, энтузиастами своего дела. Но при этом они не страдали корпоративной ограниченностью, не впадали в фанатический экстаз. И реальное тому подтверждение – способность каждого из авторов смеяться над тем, что ему особенно дорого.

Любимые комические персонажи Парина – естествоиспытатели, то есть его коллеги. А Раков увлекался изучением новой одежды. Будучи ученым секретарем Эрмитажа, он организовал выставку «Военное прошлое русского искусства», за что в 1937 году был обвинен в «пропаганде белогвардейской формы» и арестован. Тем не менее именно Раковым написаны в «Новейшем Плутархе» ехидные статьи о военном педагоге Пучкове-Прошкине, влюбленном в армейскую атрибутику, и о датчанине Хозенканте – основоположнике «Сравнительной истории одежды», тоже помешанном на всякого рода мундирах и изобретающем на склоне лет «униформу для гениев». Что же касается Андреева, то он, будучи религиозным мыслителем, позволял себе весьма вольные шутки над церковью и над верой: достаточно посмотреть на историю проповедницы Осборн, создавшей секту резуррекционистов, поставившую своей практической задачей воскрешение мертвецов.

Тут впору вспомнить описанные в трудах немецкого ученого П. Лемана, наших исследователей М. М. Бахтина и О. М.Фрейденберг средневековые народные пародии на Евангелие, на христианские ритуалы. Истинные ценности не боятся испытания смехом. Шутка и пародии не разрушают веру, а укрепляют ее, если, конечно, эта вера глубока и укоренена в человеческой индивидуальности.

Многие всерьез написанные сочинения со временем оказываются конъюнктурными играми, а тексты шуточно-игровые иной раз входят в состав художественной литературы. Думается, последнее произошло и с «Новейшим Плутархом». Это сатирическое произведение перекликается с прозаическими страницами Козьмы Пруткова и щедринской «Историей одного города», с пародиями Измайлова и «Всеобщей историей, обработанной ‘Сатириконом’». Многие статьи «Новейшего Плутарха» построены в острой новеллистической форме: в биографиях Генисаретского и Ящеркиных ощутима ориентация на мир раннего Чехова, а история Джонса заставляет вспомнить атмосферу английской новеллы, юмор Честертона, Шоу и Моэма.

Любопытно, что некоторые сюжеты «Новейшего Плутарха» предвосхитили поиски наших сатириков, творивших в годы советского застоя и мужественно ему противостоявших. Читая статью о птицеводе Бэрде, скрестившем голубя с попугаем и получившем в итоге «голупугаев», читатель, наверное, припомнит небезызвестных «козлотуров» Фазиля Искандера. А история стоматолога Исаака Иззагардинера, поставившего целью увеличить число зубов человека до сорока двух, до некоторой степени отзывается в сюжете остросоциальной кинокомедии Г. Данелия «Тридцать три». Будем надеяться, что выход «Новейшего Плутарха» не только доставит удовольствие читателям, но и расшевелит творческую фантазию иных литераторов. Ведь текущая словесность, честно говоря, не балует нас изобретательными сюжетными выдумками…

Шуточная мистификация трех тружеников нашей культуры, трех ярких представителей российской интеллигенции по своему внутреннему настрою противостоит духу тоталитаризма, бескультурья и беспамятства. Сталинская военно-бюрократическая машина не только уничтожала людей физически, но и устраняла всякую память о них. До совсем недавнего времени наши энциклопедии зияли пустотами, умалчивая об известнейших деятелях прошлого. Несколько поколений оказались лишенными семейной истории, ничего не зная о своих отцах и дедах. Реальные люди были превращены в ничто. А здесь мы видим, как из «ничего», из чистейшей фантазии возникают живые люди, пусть смешные, нескладные, даже карикатурные. Не случайно, что сходной игрой занялся в сталинском лагере и Я. Харон, выдумавший французского поэта Гийома де Вентре и сложивший от его имени «Злые песни». Сотворение человека – вот что противопоставляет культура всем разрушительным политическим теориям.

В этом – гуманистический смысл веселой литературно-исторической мистификации.

 

Вл. Новиков

07.01.2016, 2550 просмотров.