Вл. Новиков. Стратегия Сосноры и будущее современной поэзии
Соснора – самый радикальный новатор русской поэзии (и поэтической прозы) последней трети ХХ века, его «роман с языком» отмечен максимальной интенсивностью трансформаций (на фоне которой даже язык его более прославленного современника Иосифа Бродского предстает консервативным и эстетически умеренным). Это обусловлено и природой поэтического таланта, и сознательной стратегической установкой на примат эстетики. Если для Бродского «эстетика – мать этики», то для Сосноры эстетика и этика – даже не родственницы.
И, конечно, эстетика всегда была для него превыше политики. В 1967 году Соснора выступил с поддержкой письма А.И. Солженицына четвертому съезду писателей СССР, но его гневная филиппика (получившая распространение в Самиздате) касалась исключительно цензурных ограничений, вызванных в его личном случае не только и не столько политическими соображениями, сколько неприемлемой для советского официоза новаторской поэтикой и высокой степенью семантической сложности стихов и прозы нестандартного автора. Именно это я имел в виду, назвав Соснору (в статье о нем в биографическом словаре «Русские писатели 20 века») единственным в своем роде эстетическим диссидентом. Это выражение не всегда воспринимается адекватно, оно, конечно, не содержит никакой негативной коннотации, а подчеркивает уникальность духовного облика и творческой судьбы Сосноры. Кроме него эстетическим диссидентом в литературе того времени не мог быть назван никто. Даже А.Д. Синявский с его блестящим бонмо о «стилистических разногласиях» с советской властью был осужден все-таки не за словесные эксперименты, а за мрачное изображение социальной действительности.
Для Сосноры же ужасы советского бытия с самого начала вписывались в общую картину всемирного неблагополучия. Он не склонен был идеализировать прошлое России и в неформальной беседе мог сказать, что пресловутая «советская власть» существовала еще во времена Владимира Красное Солнышко. А в «Балладе Оскара Уайльда» (печатавшейся, как ни странно, в подцензурные времена – правда, под фиктивной вывеской «вольного перевода) уже в 1965 году довольно отчетливо выяснил отношения с политическими вольнодумцами, причем не с британскими, а с отечественными:
Но ты меня наперерез
не жди, мой матадор.
Я был быком, мой верный враг,
был матадором,
потому
свой белый лист, как белый флаг,
уже не подниму.
А в вашем вежливом бою
с державной ерундой
один сдается, — говорю, —
не бык —
так матадор.
Ваш бой — на зрительную кровь,
на множественную любовь,
ваш бой — вабанками мелькнуть
на несколько минут.
Мой бой — до дыбы, до одежд
смертельно-белых,
напролом,
без оглушительных надежд,
с единой — на перо.
Никто, кроме Сосноры, не мог позволить себе назвать диссидентские выступления против советского режима «вежливым боем с державной ерундой». Да, Соснора, понимавший внутреннюю логику обеих сторон, мысленно побывавший и быком, и матадором, не желал иметь ничего общего с диссидентами политическими, тем более с осторожно фрондирующими «кухонными» либералами. В поэтическом романе «День Зверя» (1980) под единым саркастическим знаменателем представлены «инстанты» (то есть представители власти) и «диссиденты».
После своего демарша в 1967 году Соснора обрел статус «неблагонадежного» у властей предержащих и в то же время он не пользовался никакой поддержкой у литературных «либералов» с их традиционалистскими вкусами. Помню, как в конце 1990-х годов, когда предпринимались шаги по присуждению ему премии имени Аполлона Григорьева (которая ему была присуждена в 2000 году) один из самых авторитетных и прогрессивных литературных критиков (ныне уже покойный) с неодобрительной гримасой сказал мне: «Знаете, не люблю я вашего Соснору». Хотелось ему возразить: «Может быть, просто не понимаете?», но такого по отношению к старшему коллеге я позволить, конечно, не мог. В нашем литературно-критическом бомонде моими союзниками в отстаивании Сосноры были только Яков Гордин и Андрей Арьев в Санкт-Петербурге да Алла Марченко в Москве. Остальные критики самой прогрессивной ориентации воспринимали его до самого последнего времени как поэта глубоко им чуждого, а на меня смотрели как на чудака, удостоив как-то даже презрительного ярлыка «айгист-соснорист» (имелось в виду, что эстетическая привязанность к поэзии Айги и Сосноры – это некое извращение).
Глубоко чужд был Сосноре ленинградский поэтический андеграунд: ни одного его представителя он не принимал всерьез. Соснора при всем своем бунтарском духе был абсолютным профессионалом в литературе, не терпел дилетантизма и весьма скептически относился к «актуальным» поэтическим веяниям («Пусть молодежь, как малый дождь, идет…», 1983), ему в них виделись «выучка и вымучка».
И неофициальная питерская поэзия относилась к Сосноре довольно отчужденно. Ему не могли простить блестящего дебюта (активная поддержка Николая Асеева и Лили Брик, зарубежные поездки в весьма престижных компаниях, широкая известность в молодые годы, членство в Союзе писателей наконец). Главная доблесть завсегдатаев «Сайгона» состояла в том, чтобы не печататься в советских изданиях, политическая поза была для них важнее каких-либо эстетических интенций. Вместе с тем андеграунд порой использовал имя Сосноры для укрепления своих позиций: он был удостоен премии Андрея Белого, его стихи включались в антологии «самиздата», составители которых упорно маскировали публикации поэта в открытых источниках и замалчивали статьи о нем в центральных изданиях (в частности, мои).
Не был Соснора и большим любимцем западных славистов, которые отдавали должное его крамольной биографии, но не очень разбирались в тонкостях его поэтики. Для них все-таки политика была в целом выше эстетики.
Обобщая, можно сказать, что Соснора находился в творчески-эстетическом антагонизме одновременно с советским литературным официозом, с андеграундом, с либеральной литературной средой и с западной русистикой. Свое одиночество он воспринимал не как некую аномалию, а как норму: «На львиных лапах зверь-аристократ / в кунсткамере покуда, не в аду», - так видел он себя в заветном стихотворении.
Соснора претендовал на очень высокое место в истории поэзии. Крупнейшими русскими поэтами он признавал Пушкина, Блока и Хлебникова, полагая, что он сам вышел на уровень «этих трех», а скажем, Ахматову, Мандельштама и Пастернака считал поэтами эстетически второстепенными. Цветаеву, впрочем, принимал: недаром самая заветная книга «Верховный час» названа ее словами. В своем «Exegi monumentum» под названием «Традиционное» (цикл «Хутор потерянный», 1976-1978) поэт декларировал: «Я буду жить, как нотный знак в веках». Автору настоящей статьи доводилось напоминать поэту в трудные для него моменты этот автопрогноз. Соснора неизменно соглашался, но в самом последнем разговоре вдруг сказал: «Это еще бабка надвое сказала». Это, впрочем, свидетельствовало не о каком-то сомнении в верности выбранного пути, а в абсолютной бескорыстности и недекларативности эстетической стратегии поэта.
Не будем спешить с подведением итогом посмертной рецепции поэзии Сосноры. Меня, естественно, радует каждая публикация о нем (серьезные монографии и статьи Людмилы Зубовой, Ольги Соколовой, Юрия Орлицкого, Александра Скидана, эссе Андрея Арьева, сердечные воспоминания учеников поэта), однако о доступности его поэзии сколько-либо широкому читателю говорить трудно. Это при том, что Соснора никогда не стремился писать для «немногих» и для «избранных»: «Я как писатель и как человек в идеале пишу для всех» (из письма О. и Вл. Новиковым от 22.10.1983).
Последовательная эстетическая стратегия Сосноры прекрасно сработала в рамках ХХ века. Поэт с предельной полнотой реализовал внутренние возможности своей поэтики, он непрерывно развивался, в его работе стих и проза вступили в плодотворное взаимодействие. Соснора еще полностью не прочитан и не осмыслен. Разговоры и писанья о нем слишком часто сбиваются на ретроспективность, на воспоминания о древнерусских мотивах книги «Всадники». Нередко наблюдается бездумное отнесение его к «шестидесятникам», меж тем, как у Сосноры никогда не было шестидесятнических утопических иллюзий, шестидесятнической игры с советской идеологией, - философический трагизм был ему присущ изначально, а ключевым периодом творчества Сосноры мне представляются как раз семидесятые годы – от книги «Пьяный ангел» (1969) – и далее через «Знаки», «37», «Деву-рыбу» и «Хутор потерянный» - к вершинной стихотворной книге «Верховный час» и программному роману «День Зверя» (1980). Диахроническое осмысление и описание творческой эволюции Сосноры – еще впереди. Поэт опередил свое время и первым (ну, может быть, синхронно с Геннадием Айги) вошел в тот двадцать первый век, который в нашей поэзии еще по-настоящему не начался.
Впереди век, который начнется переходом от «филологизма» к антропологизму: эта идея развернута мной – и теоретически, и беллетристически – в «Романе с языком», она лежит в основе всех моих литературно-критических оценок. Эстетизм Сосноры был поддержан глубоким антропологизмом его сознания. В поэзии и прозе Сосноры наблюдается гармоническая эквивалентность личности и приема. Доминантный прием его – трагический сарказм, который и создает эффект эстетического остранения, и передает читателю мощный импульс человечности, заряд абсолютно достоверного страдания и сострадания.
Но, как бы то ни было, главные свои задачи Соснора решил в хронологических пределах двадцатого столетия, которое никак нельзя не признать минувшим. В 2006 году, осознав завершенность своего пути, Соснора объявил: «Стихов больше не будет». Сам жест этот, увы, носил несколько архаичный характер: кого теперь можно напугать или хотя бы удивить отказом писать стихи? А в 2011-м году, к моменту торжественного получения премии «Поэт» Соснора подготовил речь «Поэзия и поэтика» и попросил почему-то прочитать ее меня (хотя, в общем, мог говорить со сцены и сам). И вот тогда я испытал очень странное чувство. Я читаю речь своего любимого поэта, который сейчас удостоен лавров не без моих, скажем так, усилий, а в этой речи по содержанию у меня всё вызывает отталкивание. Я по праву выступающего какой-то произнес дополнительный текст, потому что выступать в роли пассивного чтеца не хотелось. Возникло упорное ощущение, что в 2011 году воевать за эстетику, отстаивать примат эстетики перед всем остальным – это просто несовременно. То, что было индивидуальной отвагой в прошлом веке, ныне сделалось общим местом.
Но задумаемся о том, что происходит сегодня с поэзией в целом. Ориентация исключительно на эстетическую значимость стихов вырождается в вялый и шаблонный эстетизм. Поэтический «мейнстрим» становится слишком однородным. Читая стихотворные разделы толстых журналов, где главным образом и представлена эстетически маркированная поэзия, иной раз начинаешь думать, что всё это написано одним человеком – с хорошим вкусом, но без ярко выраженной индивидуальности.
Уходит «читатель стихов» (недаром Соснора иронизировал по поводу самого этого словосочетания), стихотворная книга перестает быть событием, поэтические вечера начинают напоминать научные конференции, где докладчики слушают исключительно друг друга. Среди поэтов нового поколения не видно реальных лидеров, нет творческой полемики между представителями разных школ и течений.
Отсутствует живая и содержательная критика поэзии, ее подменили комплиментарные рецензии, которые пишут друг на друга филологи-стихотворцы – и притом отнюдь не поэтичным слогом, а стертым и мертвым языком усредненного литературоведения. Утрачивается представление о природном поэтическом таланте (все пишут «культурно», но «автоматизованно», без остранения, без индивидуальных вольностей). Непонятно теперь, что такое «профессиональная поэзия»: по-видимому, без подключения реального читателя (пусть потенциального) таковой все-таки не существует. Не превращается ли «актуальная» поэзия в художественную самодеятельность филологических доцентов?
Надеюсь все-таки, что «бабка надвое сказала», что, помимо пессимистического, возможен иной сценарий. При котором реальная эстетическая новизна будет сочетаться с эмоциональной энергией, с узнаваемым характером лирического героя (мысли и чувства которого читатель сможет соавторски «присваивать»). При котором уйдут в прошлое и унылый постмодернистский «стеб», и рассудочная «дискурсивная комбинаторика» (критическое выражение Наталии Азаровой из ее манифеста «Новизна без креативности» - «Воздух», 2019, № 19), а воцарится всегда новый и притом вечный, гармонично-взаимный «роман с языком», пример которого явил в своих стихах и прозе Виктор Соснора. Его стратегия вызывающего, демонстративного эстетизма, подкрепленная мощью таланта и ошеломляющей личностной оригинальностью, успешно сработала в индивидуальном случае. Теперь же поэзии нужна иная стратегия, может быть, более демократичная и контактная, нужна новая реальная эстетика - без эстетизма.
04.12.2020, 1524 просмотра.
